Ад

Страха не было. Только боль. Ноющая, протяжная и дурманящая сознание. Эта боль отдавалась во всем теле, заставляла хвататься за голову, она выламывала виски и руки, трясла в лихорадке грудь, сердце и легкие, в которые при каждой попытке вздоха втыкали железную, тонкую спицу, и вытягивали с другой стороны, пройдя через ребра, под лопаткой. В глазах стояла горячая соленая вода, но она, даже несмотря на адскую боль в сердце, не выплескивалась на щеки мутным водопадом. Огонь за ее спиной и под ногами становится жарче, и Эстель кажется, что пламя так и норовит дотянуться до ее кожаных сапог, ухватиться гибким щупальцем за ногу и потянуть ее в самое пекло. На минуту Эстель и вправду так и кажется. Ей чудится, что огромный, огненный зверь громко дышит ей в спину, с фырканьем, гортанным рычанием и клацаньем мощных зубов. Весь лохматый, с обезумевшими, голодными, налитыми кровью глазами. Он стоит достаточно далеко, но и близко, чтобы начать дрожать всем телом. Дрожит и Эстель. Ее прошибают крупные мурашки, и она отчаянно жмурится, вновь сжимает пальцами книгу и пересохшими, каменными губами шепчет заученную молитву, с каким-то сумасшествием веря, что священный текст сейчас может помочь. Ее голубая форма солдата подхватывает раскалённый уголек и начинает медленно разносить огонь по подолу твердой ткани. Словом, не только ее одежда начала разрушаться и исчезать. Деревянная балка, на которой она стоит, зловеще трещит и шатается под весом, а старенькая, древняя Библия рассыпается на страницы, и квадратики желтого пергамента моментально вспыхивают от одного прикосновения пламени к ним. Листы Библии тонкие, потрепанные и ветхие, и поэтому шуршат по-особенному, и пахнут тоже. Чернила на страницах в некоторых местах растекшиеся, но слова выведены каллиграфичным почерком, с красивыми завитушками заглавных букв и номерами в правых нижних уголках. Не удивительно, что от натиска сильных, жестких пальцев Эстель переплет не выдерживает. Страницы красиво лавируют из ее рук и загораются тоже по-особенному: они горят и летят, больше похожие на бабочек, чем на обычные страницы книги. Луситанка распахивает глаза, больше не находя в руках какой-никакой частички здравого смысла и защиты. Книги, священной и дорогой сердцу книги ее народа больше нет. Словно ее и не было, все страницы сгорели в адском костре лжи, крови, оглушающих стонов, криков, воплей ни в чем не повинных людей. Девушка отчаянно жмурится, хватается руками за голову, крепко сжимая опаленные жаром волосы, и сгибается в неестественной, выломанной позе. Эстель не дура, и она понимает, что происходит совсем не воля Господа, а элементарное, безжалостное зверство. Она вдруг осознает, что тот мальчишка был чертовски прав во всем, но какое-то дальнее подсознание, в которое железным, ржавым гвоздем вбили правило господства их Бога, и только его. Следом за этой мыслью всплыла и другая, но уже не просто вдолбленная генералами, а уже более существенная и выписанная, выведенная гусиным пером смоляными чернилами на древних, как сама жизнь, листах Библии. «Все люди равны» Из ее глаз неожиданно с громким, отчаянным воем рванули слезы. Соленые и горькие на вкус капли стекали по совсем не мужскому подбородку, текли по шее, ударялись об обугленную деревяшку, исчезали в кресте пламени. Слезы душили шею, словно ее стянуло смертной петлей, а горло жег раскаленный, влажный воздух. Она стала обессиленным кулаком бить в грудь, кашляя и заходясь в попытках вдохнуть воздуха, а еще для того, чтобы выбить всю ложь из сердца. Эстель не дура, нет. Просто очень хочет верить себе и жить как раньше, сражаясь за страну, за выдуманного Бога и за красивые дифирамбы командующих. Она хочет, но уже не верит, а складные слова синеглазого мальчишки звучат чертовски звонко и метко, чересчур точно, чтобы отвернуться от них к стенке и закричать: «Замолчи! Исчезни!». Деревянная балка начинает мелодично трещать, и прогибаться вниз ровно тогда, когда Эстель все-таки поднимает заплаканное лицо. Теперь с громким, тактичным треском сожженного дерева, ломается последняя опора и хоть не шанс, но уверенность в спасении из этого кошмара. Начало трамплина где-то далеко, за пределами возможностей человеческого глаза. Бежать долго и опасно, да и она уже видит, как края когда-то широкой доски горят багровым. Глупо бежать, тем более сил в ногах, как и во всем теле, осталось только на то, чтобы обнять себя руками и вцепиться ледяными пальцами в синюю форму с белым крестом и в кольчугу, совершенно не созданную для ее плеч и худого телосложения. Пока балка неумолимо шаталась, Эстель лихорадочно озиралась по сторонам, в поисках чего-то или кого-то, кто мог спасти ее жизнь. Несмотря на все, умирать совсем не хотелось. До смерти. И почему-то именно в этот момент, когда она без пяти на пороге смерти, ее расплывчатый рассудок выдает ей уже до боли знакомое лицо, в рубашке, подвязанной ремнем, с мечом на боку и улыбающимися голубыми глазами. «Чертов язычник,- буркнуло сознание,- ты все-таки попал в ад?». Мальчишка не отвечает, он просто улыбается. Эстель давит в себе порыв ударить кулаком по этому видению, чтобы стереть позитивную улыбку с его лица. Слишком милый, слишком дружелюбный, слишком наивный. Слишком добрый. «Ох, Ялдаборд. Да как ты вообще еще не умер»,- спросила она молча, смотря в синие глаза образу. Мальчишка, словно слыша, немного потупил голову, все еще улыбаясь тепло, но теперь глаза смотрели не только с добротой, в них еще была маленькая усмешка, обращенная к ней. «Смеешься надо мной? - фыркнула Эстель, - смейся,смейся, Ваше Высочество. Я заслужила». Ее лицо исказило подобие улыбки. Сухие губы растянулись и стали кровоточить, и девушка сразу же почувствовала железный привкус. Она приложила соленую от пота ладонь к губам и пожалела о содеянном. Ранки начали неумолимо щипать. Юноша озадачено смотрел на нее сморщенное от боли лицо, словно какие-то там ранки на губах были далеки от его понимания. Эстель мысленно разозлилась на него. Его волосы, кожа и даже эти самые проклятые губы всегда были в порядке. Чистый, опрятный, легкий, как снег или пушинка. Он даже не подозревал, что это такое - жить в сиротском приюте, почти на улице, где тебе далеко все равно, когда ты менял одежду или чистил ногти. Эстель это злило. И злило ее еще и то, что она знала, что он не такой. Он тоже, дай ему волю, забудет про то, что мантия пыльная, а волосы рассыпались и встопорщились. Эстель знала, что этот мальчишка болеет за таких, как она. И это было самым ужасным: ненавидеть то, что было настолько светлым и теплым. До скрежета. До слез. «Дайте, Боги, каждому государству такого правителя,- подумала она.- Дайте, Боги, ему взойти на престол». Балка громко хрустнула и покачнулась вниз. Эстель, не ожидав, едва не упала назад, замахав руками. Когда она с выпрыгивающим сердцем нашла точку опоры, она столкнулась взглядом с принцем. Он был обеспокоен, брови сдвинуты вместе, а его лицо выражало вопрос «Ты как?». «Добрый. Глупец», - подумала она и усмехнулась ему в глаза. Дерево переломилось пополам, падая в адский красный огонь вместе с высокой женской фигурой в синей мантии. Внутри у нее все охладело, и ноги отнялись от ужаса близкой смерти. Она крепко зажмурилась, не желая видеть, как языки пламени окутывают ее и сцепляются в замок, как когтистые пальцы чудовища. Из глаз наконец градом посыпались слезы, которые она не могла выплакать до этого. «Господи, спаси»,- промелькнула у нее мысль и завертелась как яркий флажок, привязанный к колесу повозки. А вообще, Эстель все-таки дура, раз думает, что ее кто-то подхватит и вернет на круги своя, но продолжала сквозь слезы бормотать: «Спаси, пощади». Но Бог, к которому она обращалась, вероятно, совсем забыл про нее или, напротив, наслаждался зрелищем. Она была одна. Совсем одна. Была одна и будет одна. Слезы крупным жемчугом покатились по щекам и вискам. Но вдруг чья-то рука крепко схватила ее за запястье и потянула вверх, из-за чего тело Эстель изогнулось, как тряпичная кукла. Мгновенье - и девушка чувствует, как ее колени стоят на земле, и как она, обессилев, падает на бедро, а ее голова и плечи упираются во что-то твердое. Она еще не раскрывает глаз, осознавая свое счастье: жива. «О, Ялдаборд, ты спас меня! Я молилась тебе! Молилась!» - рыдала Эстель и сквозь мутную пелену слез взглянула на своего Спасителя. Но либо ее воспаленные глаза и вправду плохо отображали действительность, либо у ее Бога были темно-морские глаза, испачканное сажей белое лицо, светлые волосы и улыбка. - Арслан? - прохрипело горло. Молодой человек, на чью грудь она упала, по-доброму усмехнулся. «Это он»,- подумала Эстель, и с ее плеч, словно камень за камнем, сваливались булыжники, пока не превратились в лавину и не отпустили поводья нервов. Эстель залилась еще более сильным плачем от счастья и радости. Не управляя собой, она обхватила его руками и прижалась к его груди, защищенной бронзовыми доспехами. Секунда - и на ее плечах оказались его руки в твердых кожаных перчатках. Она громко плакала навзрыд, от испуга, от благодарности, от ужаса и счастья, пока не начала заходиться в сухом беззвучном кашле. - Тише, тише,- сказал он. Эстель кашляла, улыбалась и плакала, и понимала, что тот самый Бог, которому она молилась, не пришел. Он забыл про нее, не спас из лап смерти, несмотря на ее преданность и молитву ему. Он не спас. А спас он: ближний, теплый и осязаемый, прямо как в первый раз на базаре, тот самый язычник, которого она так ненавидела. Спас тот, у которого она не просила помощи. Все осталось там, на той балке и сгорело в огне Ялдаборда. Сейчас она на твердой, осязаемой земле, которая не разломится и не провалится под твоим весом. Рядом с этим раздражающим, но ярким солнцем, который уж точно не сожжет ее, а приведет к лучшей жизни...