Gotye – Heart's A Mess (Playmakr Remix)
п о ж а л у й с т а У Джагхеда четвертая кружка дешевого прогорклого кофе, что замирает на изгибе языка неизбежной горечью, и нервный тик пальцев – рассеянные движения тонких фаланг: неугомонные шестеренки в суставах и идеально отсчитанный ритм. Он настолько человечный: темные синяки под глазами и прямые ресницы, подсвеченные закатным солнцем сквозь огромные окна «Pop’s». И запах. Черт, этот запах: хрустящих тостов и летних дорог. Боже, да кто пахнет летом посреди осени. Правда: глаза красные – взрывы нитей капилляров у самых зрачков, что похожи на кратеры вечно живых вулканов и вечно тихих, беспокойные губы – искусанные и в постоянном движении, слишком потеряны в круговороте эмоций, чтобы контролировать спазмы мышц: ‘это ведь мой чертов дом’ и ‘они не могут закрыть Twilight Drive-In’; а вокруг, почему-то, тихо, даже когда он говорит. Слишком много образов, чтобы вобрать их все: красная искусственная кожа скрипит, когда он беспорядочно двигается, а потом замирает, и его взгляд прячется за упрямо ровными ресницами, он стучит большим пальцем по ручке кружки – и это уютный знакомый звук, идеальный ритм, словно звон велосипедных звонков, словно звон в пустых школьных коридорах. Он даже пьет бесшумно, взмахивает длинными пальцами, пятая кружка, облизывает губы – зрачки, словно кратеры от кофеина. У Джагхеда целая Вселенная внутри. Бесконечная. Шумная, такая шумная, оглушающая. Закована за сводом его ребер. Эфемерная. И, как и все, что он говорит – Джагхед эфемерен тоже. Он все время двигается: колено подпрыгивает, резина подошвы скрипит на полу, колено подпрыгивает – джинсы скрипят на угловатых изгибах, полоска кожи проглядывает сквозь изорванные нити. Пальцы все время двигаются, постоянно, словно не его совсем – он пишет роман, даже когда нет клавиатуры, и подушечки его пальцев истерты и знают каждую букву мышечной памятью. Напечатанные слова говорят лучше – Джаг остается нем. Напечатанные слова чертовы гении. Недовольно изогнутые брови, пожатые губы – это ‘какого черта ты пялишься, Арч?’ и ‘хватит красть мою картошку, Ви, ради Бога!’. Арчи улыбается в ответ виновато, пойманный с поличным, беспомощный. Джагхед никогда не смотрит в глаза, иначе все бы превратилось во что-то слишком сложное, чтобы выдержать. Правда никогда не эфемерна, и глаза – это всегда бесконечная правда. Никогда в глаза – на изгиб рта, на самый уголок ухмылки, на вздернутый кончик носа, на переносицу. На чертову переносицу – так близко, но всегда недостаточно. Арчи обожает этот взгляд: на переносицу, так болезненно близко – спазм где-то глубоко в его животе и отчаянное пожалуйста. Эфемерно близко. п о ж а л у й с т а Волосы, чертовы волосы, спрятанные под бини – назойливая прядь, щекочущая висок, Джагхед смахивает её, склоняя голову к правому плечу, и трется скулой о ключицы, зажмурившись – прядь возвращается спустя пару секунд, он вздыхает и задумчиво хмурится – Арчи не может перестать улыбаться. Джаг прячет дрожащие пальцы под стол, его мысли – это экспресс Лондон-Париж, не уследить, если опоздаешь – и всегда опаздываешь. Он никогда на самом деле не здесь. Никогда в этом моменте – где-то слишком далеко, где-то в пиксельных страницах текста и стопках старых киноплёнок на его столе у самого ноутбука – так непозволительно близко. Это словно если коснуться его – пальцы захватят воздух. Его много кто понимает: старые книги, черно-белые фотографии незнакомцев из альбомов, найденных у заброшенных домов, и старый проигрыватель теплом под его ладонью, и голоса давно забытых актеров. Арчи не понимает его совсем, но так до одури хочет. — Что будешь делать, когда закроют drive-in? Взгляд только на губы – даже не переносица. Слишком серьезно. Это слишком ‘что ты будешь делать, когда твой дом снесут?’ и ‘как я могу тебе помочь?’. Прямо. А еще ‘мне так чертовски жаль, Джагги’. Нервные пальцы. Напечатанные слова в воздухе. Ухмылка правым уголком губ. — Что нибудь придумаю. Это ‘не важно’ и ‘не делай все сложным’. Потому что Джагхед – эфемерный, а Арчи очень хочет быть.-
Арчи находит «эфемерный» в каждом словаре в библиотеке и берет все пять книг домой, миссис Саум смотрит на него, вскинув брови, он пожимает плечами и неловко улыбается. Молчит, ничего не может сказать – ком в горле. Джаг всегда обедает один, устраивается за самым последним столом у окна, натягивает бини до кончика носа и раздраженно пытается сдуть пряди навязчивых волос с лица – он не обедает вовсе, весь час пишет, прижавшись переносицей к корпусу ноутбука, вздыхает, хмурится. Он, наверно, слов даже не видит – ему и не надо, он их чувствует каждой клеткой, кончиками пальцев, ресницами, тонкими запястьями. За его пальцами невозможно уследить – нет смысла пытаться уследить за напечатанными словами. Арчи наблюдает за ним, спрятавшись за банкой колы, и она слишком отчетливо пахнет дешевым алюминием, остающимся кровавым вкусом на губах. Вероника и Бетти болтают, не прекращая, а Джагхеда словно нет – он лишь тень на стене возле окна, отблеск начищенных стекол. Все говорят так много, бесконечно и бесполезно, слова слишком громкие, чтобы они имели значение, среди оглушающего шума столовой, Джаг – гавань. Недосягаемая. Эфемерная. В этих чертовых словарях еще по два миллиона слов в каждом, а он замирает на одном и не уходит дальше. На часах пять утра, и из окна пахнет рассветом и росой, у него плед, обвернутый вокруг лодыжек, и пять словарей, заполнивших в кровать. Это одержимость, какая-то чертова мания – Джаг обязательно бы знал, как это называется, но Арчи вздыхает, медленно моргает. В последнее время, все намного сложнее – слова остаются на его кончиках пальцев бесцветным отпечатком, и всего на мгновение он чувствует себя равным, словно понимает Джагхеда где-то намного глубже, чем в сплетении мысль. Лишь на мгновение. Он смотрит на экран телефона, и на значке контакта фотография Джагхеда, что смеется, запрокинув голову вверх и закрыв глаза. И ноль входящих от абонента. У вечности долгий срок. И эфемерный тоже. И комок в горле давит так сильно, что воздух по вкусу как кола из алюминиевых банок – отвратительный, даже если пахнет осенью. Он пишет: «привет. не спишь?» – и это «я дохну, Джагги» и «ты мне нужен, пожалуйста». В пять утра всегда сложнее всего. Джаг не отвечает – и это «тише, Арчи» и «я пытаюсь справиться». Арчи жмурится, прижимает телефон к груди так сильно, что корпус громко скрипит, а, может, это его чертовы ребра. Или ключицы, что зудят так сильно – он игнорирует и сжимает кулаки. Чертовы ключицы. Чертовы чернила на них. В пять утра просто невозможно справиться. Он засыпает и смотрит на фотографию, и ему кажется, что он помнит, как Джаг смеется, но это словно фантомная боль где-то глубоко в его подсознании. И на ключицах. п о ж а л у й с т а Б о ж е п о ж а л у й с т а Иногда ему кажется, что его нет – Джаг не смотрит на него целую неделю и не говорит тоже, и Арчи пробегает ровно шесть миль и приходит в себя лишь у железной дороги, разбитый, задыхающийся. У него все равно не получается сбежать от этого чувства – бесконечное свободное падение, медленно, слишком медленно, даже ветер не чувствуется, бесконечное падение. Это почти похоже на эфемерность, но слишком далеко от нее. Это пугающе. Это ахуительно страшно. И страх никогда не эфемерен. б л я т ь п о ж а л у й с т а Д ж а г г и Отчаянно. Искренне. По-настоящему. Так, что глотку дерет и дышать больно. Джагхед смотрит ему на подбородок, даже не на уголок губ – и это холодно, как сегодняшнее утро, когда город пахнет креозотом и пролетающими мимо поездами, так едко, остается на языке терпким привкусом. Арчи знает, что во всем виноват чертов поезд, потому что взгляд на подбородок – это ‘я бы сбежал, Арч, понимаешь’. И Арчи думает о том, как Джаг уносится в шатающемся вагоне по блестящим изгибам рельс и не возвращается, остается лишь на фотографиях и на его ебаных ключицах. Становится эфемерным по-настоящему, и Арчи кажется, что он задыхается. Сегодня, наверно, просто плохой день. У Джагги искусанная костяшка правой руки – дурацкая привычка, когда он нервничает. Он пахнет пылью и нитратом фотоэмульсии, он настолько все, что он делает, что заметить сложно. И Арчи написал бы об этом песню, если бы мог. Сегодня Джагхед даже не пишет, просто бесконечно смотрит в окно «Pop’s» на проезжающий мимо поезд, рассеяно считает вагоны и стук колес, выводит на стекле какие-то эфемерные узоры и думает так громко, что оглушает. У Джагги весь шум всегда внутри. Разрывающий. Арчи не отводит взгляд, смотрит так, что глаза слезятся. Это легко – любить его. И сложно тоже.-
Смеющийся Джагхед на слишком ярком дисплее – собрание пикселей в улыбке, растянувшейся на полных губах, а на часах ровно три ноль ноль. У Арчи воздух застревает в гортани так резко, что блекнет перед глазами – на мгновение он просто смотрит на смеющейся лицо, и думает, что уже сошел с ума. Руки дрожат. Боже, как тупо, как по идиотски тупо чувствовать, как все внутри распадается от обычного набора цифр. Дисплей теплом прижимается к уху, он открывает рот – и молчит, даже слова сказать не может, потому что ощущениям это словно самое сильное сотрясение – тошнит и пульс замедляется. Это чувствуется, словно прыжок – мгновение, когда мир исчезает из-под ног, а он все еще не начал падать. Невесомость. Словно он растворяется. Становится эфемерным. Вздох Джагги, искаженный телефонным динамиком и километрами между ними, шум ветра – это ‘привет, Арчи’ и ‘мне жаль’. — Джагги, – он запинается, взглатывает воздух – а он застревает где-то посреди гортани, там, где ребра расходятся в стороны. — Джагги, ты в порядке? Джаг всхлипывает, кислород, вырвавшийся из губ – и это ‘все пиздец, Арчи’, Арчи чувствует боль, в ребрах, ключицах, и где-то слишком глубоко, чтобы понять. Ему кажется, что он чувствует запах привычный и знакомый наизусть – летние дороги, пыль и фотоэмульсия, и у него кружится голова. — Мне снилось, словно я ходил по дну озера, – шепчет он, вздыхает снова – обрывистое шипение динамиков. Его смешок – это резкий порыв ветра и дрожание голоса. — Мы все в этом городе сумасшедшие, правда? Арчи кивает, усмехается правым уголком губ. — Да, – говорит он. Он думает о закатном солнце сквозь огромные окна и об упрямо ровных ресницах Джагхеда, и сложно сказать легче ему становится или только хуже. — Давай позавтракаем, ладно? Утром, нам нужно позавтракать, да. У ‘Pop’s’, да? Хорошо? Арчи вздыхает и соглашается. Дышит. п о ж а л у й с т а-
У ‘Pop’s’ самые худшие завтраки: блинчики и погоревшие сосиски, здесь тихо по утрам и всегда пахнет слишком крепким чаем и молоком. Словно дом, словно семейные завтраки: беспорядок на столе и сонные глаза. У Джагхеда вторая кружка дешевого прогорклого кофе, что замирает на изгибе языка неизбежной горечью, и нервный тик пальцев – рассеянные движения тонких фаланг: неугомонные шестеренки в суставах и идеально отсчитанный ритм. Он настолько человечный: темные синяки под глазами и прямые ресницы, подсвеченные встающим солнцем сквозь огромные окна «Pop’s». Он выглядит так, словно не спал целую вечность – огромный рюкзак, спрятанный под столом и пряди волос, цепляющиеся за ресницы. Он стучит по третьей кружке большим пальцем – привычный знакомый звон, облизывает губы, и смотрит – прямо на переносицу. И Арчи чувствует себя живым. — Я купил билет на поезд до самой Атланты, – говорит он, вздыхает, медленно отпивает кофе. Мимо проносится состав бесконечных вагонов, и их шум дробью врывается сквозь распахнутые двери – Арчи чувствует, как его сердце синхронно бьется со стуком колес. Джаг вздыхает снова, показывает пальцем на последний вагон – неугомонные шестеренки в суставах и идеально отсчитанный ритм. — Он ушел вчера. И смотрит ему прямо в глаза. Арчи прикусывает костяшку указательного пальца – на языке разливается алюминиевый привкус баночной колы. Вокруг так тихо – у Джагхеда весь шум внутри, Арчи кивает, потом кивает еще раз. Это ‘спасибо’ и ‘с п а с и б о’. Джагги молчит, улыбается самыми кончиками губ, смахивает волосы с лица, прижавшись скулой к плечу. Его колено подпрыгивает под столом. Арчи перехватывает его лодыжку своими, заключает в кольцо, сжимает. Он думает о поезде, что проносится мимо каждое утро ровно в семь тридцать, и о том, как Джаг улыбается и берет еще один кофе. Потому что Джагхед – эфемерный, но, может, ему не нужно, чтобы и Арчи был тоже.