Наука Стихосложения

Искренним Ричард Окделл мог быть только в трех своих состояниях: во сне, когда был уверен, что до его скромной персоны никому дела не было, и, как бы то ни было парадоксально, в стихах — или, по крайней мере, в том, что он таковыми считал. Рокэ Алва к поэзии и средствам художественной выразительности относился если и не насмешливо, то хотя бы с изрядной долей скептицизма и потому лишь считал такой способ самовыражения весьма и весьма посредственным. Бесполезно с практической стороны, а для души сгодится и вино, тем более что виноградники Кэналлоа были явно лучшего качества, нежели какие бы там ни было поэты. Вообще, если сравнивать поэтов с вином, то Ричард не тянул даже на свою северную кислятину, которую и вином-то назвать язык не поворачивался, но его упорство поражало. Когда Хуан принес ему первые покрытые кривыми буквами бумажки, Алва отмахнулся и забыл о них сразу же, как просмотрел — ну подумаешь, сами в свои времена грешили виршами да грезами о прекрасных дамах, тем более, что копаться в чужом грязном белье маршал любил не меньше, чем недоделанных малолетних поэтов с ветром в голове: чутье подсказывало, что малец или сам проговорится, или хотя бы глупостей не наделает — уж на это, хотелось верить, мозгов у него хватит. Но недели шли, и количество бумажек росло в арифметической прогрессии, волей-неволей заставив мужичину обратить внимание на такое вот безобразие. Воспитательная беседа не помогла ни разу, зато позволила наладить хоть какую-то связь с оруженосцем. Ричард, попеременно то краснея, то бледнея, но очевидно понимая, что в чем-то прокололся по части конспирации, кивал на нелестные замечания и комментарии своего эра и, ей богу, до того занятно хмурился, кусая от обиды губы, что просто сам собой подстрекал Алву на все более и более грубые слова. Вечером Хуан принес настоящую гневную тираду, премило замаскированную под какую-то псевдо элегию, и маршал посвятил вечер обдумыванию того, что, пожалуй, в этой войне ему не победить. *** Песни о прекрасных дамах чередовались то чем-то яростным и озлобленным, то плавным и печальным. Ричард не называл имен — да и какой более-менее поэт будет это делать?! — но образ королевы красной лентой тянулся через каждую бумажку в буквах, завязываясь в крепкий клубок-узел — смотри, мальчик, не запутайся в нем. Опасное, хотя и очень-очень очевидное увлечение, всю серьезность которого, как ни странно, понимал даже Ричард, чем подтверждал первичные выводы маршала. Строки не были яркими, громкими, красивыми — они были трогательными, да настолько, что даже Алва иногда позволял себе улыбнуться своим мимолетным ассоциациям или чужим не обремененным сложностью образам-метафорам. Ричард был невероятно милым в своей новизне, чистоте и наивности, и — страшно признать — такой образ шел ему куда лучше вечно хмурого, запуганного юнца. Еще он писал о доме — с опаской, то и дело сменяющейся грустью. Ричард тосковал по сестрам, пряча их лица в описаниях лесов и северных озер, но боялся матери, называя ее старым замком, который позабыл тепло и любовь. Удивительно точно, похоже на правду. Ричард вспоминал Лаик и свои горести — стихи о школе были пропитаны безысходностью, болью, страхом человека перед обществом ничем не отличающихся от него людей. Алва с интересом высматривал в строчках повторяющиеся образы и специфические реакции: буйным южанином был, вероятно, мальчишка, которого увез Альмейда; младший из Савиньяков, если это был он, представал дерзким и смелым, на грани безрассудства; а мальчишки с севера — Катершванцы, вероятно — вообще были «теплыми», «семейными». Были и другие — «отвратительные, злобные бесы в обличьях детей». Читать о себе было странно, но, на удивление, не обидно — и вовсе не потому, что к его-то годам с его-то образом существования привыкнешь к чему похуже завуалированных оскорблений каких-то так семнадцатилетних мальчишек. Чего только мужчина ни читал о себе, но стихи, пожалуй, были самым забавным и в чем-то даже лестным. Ричард даже не поскупился на узнаваемость — с тремя звездочками над первой строчкой неизменно выводил РА, — и Рокэ ну вот совершенно не специально выискивал среди каждых новых стихов «те самые». Мальчик был от него, объективно говоря, не в восторге, но винить в том было некого — не на себя же роптать, — и Алва даже честно пытался это исправить; известно, разве что, в своей манере и потому раз за разом терпел поражение и новые гневные реплики в свой адрес. По-своему это было даже замечательно: в лицо ему Ричард никогда не скажет даже спьяну, а так хоть можно найти, в чем ошибка, и исправить — по возможности. *** Окделл и без того — считай, что открытая книга, но эта его стихотворная искренность придавала всей ситуации с ним особенный шарм, особенную привлекательность даже для Рокэ Алвы; трудно признать, да и вряд ли он это когда-нибудь сделает по собственной воле, но такая простота сказывалась сильнее, чем любая нежность или страсть, что, конечно же, не могло не дать свои плоды. «Что он на меня вообще смотрит?» — просто оралось в каждом слове, вдавленном в бумагу нервной рукой, очередного стиха, шедшего с очередным восхвалением прекрасной дамы. Значит, теперь он еще и боится — и вот даже страшно подумать чего именно. Ну не съест же его маршал, в самом-то деле! Окделл бурно переживал это изменение в отношении к себе, хотя и усиленно старался делать вид, что ничего такого нет. «Страшно» — лаконичное односложное заключение всей ситуации; Алве было незнакомо чувство липкого ужаса осознания, что чудовище безвредно лишь пока оно не замечает тебя, но вполне известна колкая мимолетная обида от «чудовища». Ты к нему со всей душой, а он… «чудовище»! Если Ричард не был форменным дураком, то должен был уже давно понять, что его стихи — не его личное дело, вот только непередаваемая межстрочная искренность заставляла усомниться в этом. Алва недолюбливал поэтов еще и за их погоню за образами и гиперболами, за которыми от правды оставался разве что скелет, да и то в лучшем случае; Окделл оказался в этом плане идейным и потому лепил свои вирши по одному ему ведомому закону, но не скупился на то, что думал на самом деле. Это делало его отвратительным поэтом, но прекрасным юнцом. *** Одиночество единым мотивом тянулось через все, что выходило из-под пера Ричарда — даже веселье с толиками печали и грусти; это уже было серьезно. Не в случае Алвы было осуждать, по сути, еще ребенка за то, что он вырос в суровые года в суровом крае в суровой семье и потому с усердием закрывал свое сердце от окружающих, желая сближения, но не имея на то воли. Даже «загонные» друзья были друзьями только на бумаге — слишком очевидно, что от дружбы во всем этом одно только громкое название. Нужно было что-то делать, но не Рокэ — вот уж кого юноша точно к своей изнанке не подпустит даже на пушечный выстрел. Прекрасная дама могла бы исправить положение, не будь она королева, а так все только усугубляет и без того безнадежное. Ричарда мучили противоречия, запреты, обыденная мораль, в конце концов. Его любовь неправильна, безответна и не нужна. «Если это вообще любовь», — как-то отметил он, и Алва долго думал над тем, в кого пошел Ричард больше — в идиота-отца или хитрую, но стукнутую на голову мать. Слишком взрослые темы обретали жизнь на кончике пера мальчишки, который мог оказаться вовсе уже не мальчишкой — Рокэ Алва не знал, когда в случае детей с тяжелой жизнью наступает взросление. *** На войне — официально — Ричард слишком занят, чтобы писать стихи, а Алва поэтическим вечерам предпочитает пьянки — это всем известно, но по факту оба противоречат определенной формальности в тайне от других, создавая особенную, почти интимную обстановку вещей. Рокэ до сих пор не был уверен, знает ли Ричард о существовании поклонника его творчества. Искренность не исчезла ни после Дарамы, когда восхищение вертело слова в буйном урагане, ни после ущелья и затопленной долины, когда о буквы, казалось, можно было порезаться, а из засохших чернил выжимать яд. Ричард едва ли не боготворил Рокэ-человека, ненавидел Алву-маршала и боялся войны, постепенно приобретая истинное осознание ценности жизни через смерть. Это не то осознание, через которое человек стремится пройти, но, увы, не в этой жизни. Алва, помня уроки прошлого, теперь смотрел осторожно, незаметно и, что совершенно неожиданно, с нотками сочувствия: очерствелое к понятиям жизни и смерти в военное время сердце пробуждало трепетные воспоминания давно минувших дней, когда сам Рокэ был не лучше. «Я мог бы полюбить его», — внезапно появилось среди прочих строк, такое разрушительное в своем немом отчаянии. Маршал украдкой читал чужие стихи о себе-«чудовище» и, пожалуй, впервые за все время своего внезапного увлечения высоким знал, что не должен ничего исправлять. Алву куда проще ненавидеть, так что пусть лучше Ричард его ненавидит, чем… что бы то ни было. *** Стихов о прекрасной даме стало непростительно много, и в голову Алвы закрались первые подозрения о ее личности. Хотелось думать, что виной тому была или красавица Марианна, или события Октавианской Ночи, которые просто не могли не оставить отпечаток на сознании юноши. Неуверенность и мягкая нежность, на какую только способно трепетно влюбленное сердце, сменились тревогой, грозясь перерасти в настоящее отчаяние. Абсолютным было только то, что Ричард постепенно менял свои ориентиры и как будто вел свою игру; радоваться бы, что северное недоразумение растет и развивается, но что-то не давало покоя Алве — вместе с его подопечным росла и неопределенность, непредсказуемость. Ричард начинал отходить от типичной схемы поведения, и проследить за его мыслями становилось в разы сложнее. Какая ж теперь гарантия, что он не вляпается в очередную историю? Это было… обидно — не самое походящее слово, но близкое. Королева в качестве объекта обожания устраивала Рокэ во всем — более бесперспективного варианта не придумать, — но что делать c новой претенденткой на роль «единственной и неповторимой» прекрасной дамы? Старые методы слежки не работали, а на простое человеческое поговорить не хватит ни одну из сторон — когда б это Ричард доверял Алве настолько? Неизвестность и «преступность чувства» заметно беспокоили маршала, заставляя его гадать о личности воздыхания его оруженосца и зачем-то заочно ее недолюбливать — или же все дело в том, что единственной достойной женщиной в этой жизни была его мама. *** Ричард молчал, играя вином в бокале — отблески каминного пламени тонули в восхитительной черноте напитка, трещали дрова и угли, уютное умиротворение медленно сдыхало в кабинете у ног сидевших в креслах людей. Алва смотрел долго, пристально, в коей-то веки не пряча своего взгляда, и мозаика собиралась в голове на «раз, два», отчего невольно леденели пальцы на ногах. Юноша старательно прятал бледность своих щек в тенях полумрака и винном румянце, а нервно подрагивающую улыбку в последствиях употребления алкоголя. — Вы приняли яд, Ричард, — выговорил Рокэ, ощущая, как комкаются на языке слова, как жестоко они звучат в этом нарочитом безучастном тоне. — Сами. Окделл быстро улыбнулся — снисходительно, словно соглашаясь, — и поспешил спрятаться за бокалом, не показывать, что представляет из себя сейчас на самом деле. Алва не выглядел удивленным лишь потому, что считал, что выше собственной головы мальчишка не прыгнет. Леворукий с ним! Он знал про стихи и все равно не променял своей искренности на богатство языка и драматизма, пускай. Он был безнадежно обманут чувством того, что посчитал за любовь, пускай. Он принял предназначавшийся Ворону яд, пускай. Все. Потолок. — Она не стоит того, чтобы вы умирали столь бессмысленной смертью, — все так же сыро, все так же наигранно-переигранно. Ричард посмотрел на Рокэ необычайно открыто, впервые за время их незаочного знакомства, точно подтверждая согласие на обоюдное несловестное откровение; он больше не прятался под тенью куцых ресниц, как если бы больше не мог прятаться. Яд не придал ему смелости — он сам всегда был достаточно смелым для такого разговора. — А с чего вы взяли, эр Рокэ, — медленно-медленно, с расстановками и акцентами, ровно и безэмоционально в контраст с чем только ни пылающими глазами, — что это «она»? Алва не знал, как следует понимать этот взгляд: смирение, слабость, необыкновенное стремление и отчаянное нежелание принимать действительность мешались воедино, в нечто так и кричащее: «Помоги!» Ричард всем своим сердцем хотел жить, но осознанно отобрал у себя эту возможность ради… ради чего? Ради кого? Кому предназначался кошкин яд? — Ну же, эр Рокэ, вы ведь умеете читать между строк. Вы их все прочитали. *** Не было изначально никакой королевы. У Рокэ шумело в голове и вовсе не от выпитого. Королева и в самом деле была бы лучшим вариантом, пускай даже она королева; любить ее проще, чем ненавидеть Рокэ Алву. Ричард спал в кресле напротив, спокойно, без неожиданностей. Мальчишка все-таки прыгнул выше и провел всех и вся: стыд и позор вам и всему вашему роду, маршал! Вы ведь сами столько раз перечитывали эти трижды клятые стихи, сами порой смеялись над ними, а самого важного так заметить и не сумели. От осознания того, что мальчишка признавался ему в любви всякий раз, как окунал в чернила перо, становилось тошно: он смотрел на объект своего обожания, думая, что тому все и без лишних слов известно, все очевидно; мальчишка все же запутался в клубке собственных ощущений, поверив в иллюзию, которую создал сам для себя. Рокэ Алве абсолютно все равно — у Рокэ Алвы есть все и даже больше, а у Ричарда Окделла был только Рокэ Алва. Чувство собственной бесполезности и одиночества окончательно пересилили его. Проблема была в том, что Рокэ Алве было не все равно. Мужчина смотрел, как догорают в камине дрова и последние огненные всполохи утопают в подступившем мраке. Утро не покажется радостным, но у них хотя бы будет тема для разговора.