Home Is Where It Hurts

Дело в том, что Мила на самом деле не была плохой. Не была и хорошей. Просто человеком. Что значило – немного того, немного другого. Но прямо сейчас - о, как же Юра ее ненавидел. Если уж быть совсем честным, то ненавидел он многих и с завидной регулярностью, но Мила. Ух, эта Мила. Выбешивала. Винить-то ее, собственно, было и не в чем. Сам виноват. Сам, своими же пальцами дурацкими набрал Отабеку в dm в инстике: Приезжай на майские. Он не то чтобы соскучился – суровым русским тиграм такие глупости неведомы – просто, ну. Дружба же. С дружбой все было странно и непонятно. Юра сильно подозревал, что он просто поздно начал. Возможно, если бы он тогда в глубоком детстве, копошась в песочнице, не бил всех подряд лопаткой, а, например, слепил с кем-нибудь куличик, к нему бы с небес спустился ангел и рассказал все про дружбу – вот так надо, а вот так нет, это говорить можно, а это нельзя. Но Юра не оставил ангелу шанса – он бил окружающих сначала лопаткой, потом развивающими кубиками, потом книжками, пару раз даже целым портфелем – в общем всем, что подвернется под руку. Если ничего толкового не подворачивалось, Юра прекрасно справлялся словами – ядовитыми, колкими и очень прицельными. Процентов на 90 матными. Уже к пяти годам он ругался с таким чувством, что меткость его блатных эскапад выдавала явные склонности к лингвистике и даже, кажется, социальной антропологии, что, впрочем, совсем не оценил дедушка, приехавший в Москву по просьбе сердобольных соседей, подкармливавших Юрку в отсутствие матери. Самые яркие выражения Юра подцепил как раз от мамкиных собутыльников. Сначала они были ее хахалями – уходили сразу в единственную комнату их крохотной однокомнатной квартирки, хватая ее за оплывшие бока и морща куцый халатик вверх по бледным бедрам. Юра сидел на кухне, прижавшись ухом к холодильнику, и слушал его надрывное тарахтение. Если закрыть второе ухо ладонью, то, казалось, можно было почувствовать, как тихонько подрагивает мозг, и больше ничего – ни сопения, ни всхлипов, ни мерного мокрого шлепа. Потом все переменилось – мать сразу от входной двери укачивало на кухню, к покрытому липкой клеенкой квадратному столу, а за ней следовали ее «кавалеры», продавливая нетвердой рукой в обоях тесной прихожей темную полосу кожного жира. Они больше не трахались, только пили и горланили, Юра забивался в спальню – сворачивался за занавеской и прижимал щербатую кружку с водой (из-под текущего крана в ванной, с отчетливым привкусом хлорки) к жаркой батарее, чай из пакетика, конечно, не заваривался, но выпускал едва заметный желтоватый краситель. Газ отключили уже месяца три как. Юра слушал трубы, звон грязных стаканов и хрипящие от «тяжелой жизни» голоса. Иногда мать исчезала на несколько дней. Юра знал, что паниковать глупо, надо просто идти к Зинаиде Михайловне через лестничную клетку и просить хлеба. И ничего больше. Просто куска хлеба к обеду не хватает. Так-то у нас, знаете ли, дом – полная чаша. Он и в тот раз пошел. И его, открыв дверь, неожиданно вмяли во вкусно пахнущий передник, а потом вытолкнули через прихожую вглубь квартиры, до сих пор остававшуюся неведомой. Он, обалдевший от таких перспектив, утопал в плюшевом светлом кресле и смотрел в плоский яркий экран, где дурацкий Скуби Ду с торчащими в разные стороны коричневыми ушами трясся от страха и запрыгивал на руки своего не менее дурацкого хозяина. Страшно ему. Собаки, нелепые собаки - фыркал тогда еще Юра. Мама всегда возвращалась, пахла резким потом и несвежей зубной пастой, смотрела печальными глазами из-под припухших век и гладила его по голове теплой ласковой ладонью. «Прости, маленький, прости. Я здесь, я здесь». И это было лучшее. Что угодно можно было стерпеть – и жесткую жаркую батарею, плавящую затылок, и матюгальный кухонный хрип, и внуков Зинаиды Михайловны, за ее спиной на пороге больно бьющих его по лодыжкам – съебись, отродье, падаль, сгниешь, как твоя мамаша, сдохни, выблядок. Хорошие детки – чистенькие, гладенькие - Юра и от них многому научился. Мама потом обязательно клала его с собой в постель, на сырые и жесткие простыни, гладила по спутавшимся от пота волосам и врала: «Я больше не буду, солнышко, больше не буду так». В тот раз она не вернулась. Вместо нее пришел дедушка. Суровый, плечистый и какой-то остро чужой. Зинаида Михайловна с ее улыбкой, безразлично тающей на развороте пышного корпуса казалась до странного родней. А еще жутко хотелось домой – к матрасу в подозрительных белесых пятнах, брошенному прямо на пол, пузырчатому линолеуму, сиреневым, хрустким в своей дешевизне занавескам, и батарее со слезающей на ржавчине краской. Но на двери была бумажка, льнущая к косяку. Ярко-белая со светлой голубенькой печатью. Дедушка взял Юру за руку и вывел из подъезда. Из города и предыдущей жизни. Петербург принял их ветром, пронизывающим до костей. Дом в три этажа бледнел в глуби лысого двора за резными крошащимися коррозией воротами. Из-под широкой лестницы тянуло жаром и мочой. Последнее, впрочем, было довольно привычно. На пятикамерной батарее чернело нечто бесформенное и еле уловимо дрожащее. - Не смотри туда, Юрочка. Под это мягкое и незнакомое от чужого еще дедушки «Юрочка» Юра тогда поднялся на три пролета и вошел в свое новое обиталище – темную затхлую от недостатка света квартиру с высокими под три с половиной метра потолками, с затертым бледным паркетом елочкой, желтой ванной прямо на пороге кухни и жизнерадостным видом на «Кресты» через двойные дребезжащие стекла. Было много – истерики: «деда, почему мама не возвращается? деда?», попытки сбежать – оканчивавшиеся на общей лестнице за пролет до двери, стоило вспомнить сверкающие красным в воспаленных прожилках глаза ломающихся обитателей подлестничья, долгие прогулки по набережной, оранжерея – согреться от пронизывающего ветра в сладком тропическом запахе, провести пальцем по мясистому темно-зеленому листу, бросить монетку в весело журчащий фонтан и выпросить у дедушки на выходе маленькую стеклянную фигурку очередного заворожившего детский глаз представителя кошачьих. И, наконец, Таврический сад – широкие дорожки, ветвистые деревья, черным изломом пронзающие серое небо, ржавеющие скрипучие аттракционы, седовласые старички, азартно резавшиеся в шашки и шахматы. И каток. Именно тогда, впервые оказавшись на этом грубом, неочищенном толком льду, Юра почувствовал себя дома. С тех пор он стал бредить зимой, сама его кожа – тонкая и бледная до прозрачности, голубоватым рисунком вен словно подстроилась повторять холодное и злое полотно льда. Он нашел дом – тонкий, непостоянный и ненадежный. Единственный, что для него годился. Юра смотрел, как Мила льнет к Отабеку – Им приглашенному! Для себя любимого! - притирается крутыми бедрами, запрокидывает голову каскадом упругих красных локонов и скалится в радостном смехе безжалостными жемчужными клыками. И вновь убеждался, что только дом может больнее всего предать.