О Богах и Воинах

      Юрий — Бог в человеческом обличье. Через его уста говорит сам Великий, которому подвластно всё в их мире. Он может одним взглядом прочесть и прошлое, и будущее человека. Своей проповедью он убивает всякое сомнение в любом сердце. — Моё прежнее воплощение, которое вы знали как Виктора, убили мои противники: несчастные, которые будут обречены на вечные страдания после окончания их жизней, если они не покаются, и не придут ко мне, чтобы просить о самой великой милостыне, которую я могу им дать — о приношении себя в жертву во имя вечной жизни и искупления своего греха, — голос его торжественно разносится над площадью. — Я избрал тело этого юноши, чтобы не оставлять вас, мои недолговечные создания, на этой земле без своего надзора и без руки помощи, которую я протяну, стоит вам только попросить о ней. Отныне я буду смотреть на вас глазами этого человека, его руками я буду вершить правосудие и приносить в жертву ваши хрупкие тела, дабы отпустить ваши души, ставшие чистыми, как речная вода, в вечную жизнь.       Среди вас есть те, кто помогал в убийстве Виктора и его Стража. Вас ждёт лишь страх, боль и тьма, если вы не примите смиренно смерть от моей руки. Если в ваших сердцах горит огонь отваги, то выйдите сейчас ко мне, и примите избавление, которое я вам могу даровать по своей безграничной милости.       Отабек смотрит в стоящего на верхней ступени главного храма юношу — и не видит в нем Бога. Он видит воина. Но разве Бог может быть воином?       Толпа по левую руку от Отабека расступается, пропуская высокого мужчину. — Я помогал им! Я… я сбился с пути. Прошу, пролейте мою кровь, чтобы смыть мою вечную ношу греха с моей души!       Юрий в белоснежном сияющем облачении жестом что-то показывает, и Отабек знает, что он просит принести особый жертвенный нож. Он видел это сотни раз, только проделывал это другой сосуд их Бога.       Мужчина, пошатываясь, поднимается по ступеням, падает на подкосившихся коленях у ног Юрия. — Я, Властитель всех душ, что жили и будут жить на этой земле, освобождаю тебя от бренной оболочки. Ты прощен, — громко говорит он, и слова его разносятся по замолкнувшей площади раскатами праведного грома.       Толпа восторженно ревет.       Кровь стекает по белоснежным ступеням храма.       Отабек все еще не может заставить себя поверить, что в десятке метров от него стоит сам Бог. ***       Проходит три дня, когда он с тремя другими бойцами — лучшими из лучших — переступает порог храма — обитель Великого.       Они встают в шеренгу, едва касаясь носками ботинок выложенной тёмными камнями отшлифованной черты. За неё могут заходить лишь избранные Богом. Юрий ходит медленно, смотрит в глаза, и Отабек опять ловит себя на мысли, что перед ним стоит такой же, как и он сам, человек, а вовсе не вечный Господь. — Как твоё имя? — вопрошает Юрий у бойца по правую руку Отабека.       Парень вытягивается ещё больше, если это только возможно, в глазах его загораются искорки счастливой надежды. — Жан-Жак.       Юрий изгибает губы в презрительной усмешке. — Пошёл прочь.       Огонь в серых глазах тухнет. Быть Стражем тела, в котором существует Бог — величайшая честь. Жан-Жаку только что было в ней отказано.       Юрий, мягко переступая босыми ногами по каменному полу, подходит к крайнему мужчине со светлой кудрявой шевелюрой.       Задаёт вопрос лишь после того, как за несостоявшимся Стражем закрывается тяжелая дверь. — Как твоё имя? — Кристофф. — Оружие? — Метательные ножи.       Юрий кивает своим мыслям. Подходит к невысокому парню, что стоит справа от Отабека. — Имя? — Пхичит. — Чем ты владеешь? — Коротким клинком.       Юрий улыбается краешком губ, и Отабек совершенно перестаёт воспринимать его как Бога. Но Юрий — это просто тело, которое он избрал. И Отабека за подобные мысли ждут вечные мучения. — Кристофф, ты больше здесь не нужен.       Мужчина, поклонившись, выходит из храма. — Я мог бы заставить вас сражаться, чтобы доказать ваше мастерство, но это мне не требуется. Назови свое имя и оружие, которым ты пользуешься. — Отабек, двуручный меч.       Юрий опять кивает, прикладывает палец к подбородку. — Пхичит, ты будешь сопровождать меня дополнительной охраной в путешествиях, а также иногда сменять Отабека, чтобы тот отдохнул и набрался сил. Теперь уйди с глаз моих долой.       Пхичит тоже отвешивает поклон, спешно выходит из зала, скрывая слезы в уголках глаз.       Юрий долго смотрит на Отабека пронзительными зелеными глазами. — Ты клянешься защищать это человеческое тело до последней капли крови? Клянешься быть на моей стороне, что бы ни случилось?       Отабек опускается на одно колено, склоняет голову. — Клянусь.       А в зелёных глазах плещется не вечная мудрость или знания обо всем в их мире. Там пылает огонь ненависти и боли. Отабек не может защитить Бога — но он будет защищать этого юношу до последнего вздоха. ***       Юрий совершает жертвоприношения по первым и семнадцатым дням каждого месяца, а также по праздникам. В остальные дни он выслушивает просьбы и горести людей; писец заносит на пергамент имена тех, кто молит о приношении их в жертву. Через несколько месяцев Отабек, обладающий очень хорошей памятью на лица, начинает замечать, что все люди, которые принимают смерть от руки Бога — совершенно незнакомые.       Гонец от короля неизменно приезжает ранним утром в дни службы, и они вдвоём с Юрием спускаются в подвал храма, вход куда закрывается тяжёлой дверью. Это единственное место, куда Отабеку вход воспрещен. Иногда гонец, чье лицо всегда скрыто тяжёлым капюшоном, заходит и после ритуала. В такие дни Юрий ещё более хмур и задумчив, чем обычно.       Отабек каждый раз мечтает сильно удариться головой о стенку, когда его мысли начинают блуждать вокруг Юрия как человека. «Он — Бог», — напоминает себе Отабек, хоть это совсем не помогает перестать засматриваться на длинные тонкие ноги и резкие черты ключиц каждый раз, когда Юрий окунается в храмовой купальни. Он счастлив, на самом деле счастлив, что Юрий никогда не поворачивается к нему спиной, потому что тогда он бы непременно смотрел, пока его Бог не видел бы, куда направлен его взгляд. Юрий иногда долго и цепко смотрит на Отабека, даже рот приоткрывает, будто желая что-то сказать, но никак не решается. Потом отворачивается, и Страж сам косится на красивое лицо, обрамленное светлыми волосами. ***       После одной из бесед с гонцом, затянувшейся на добрых три часа, Юрий падает в опочивальне на постель с каким-то надтреснутым стоном. Утыкается лицом в перину, стискивает простыню тонкими пальцами — до побелевших костяшек, так же, как сжимает ритуальный кинжал.       Лежит долго, и Отабеку кажется, что он всхлипывает иногда. Он опускается на одно колено, склоняет голову — и, кажется, это первый раз почти за полгода, когда он решится заговорить с Божеством первый. — Святейший, если Вас что-то…       Юрий вскакивает с кровати, утирает рукавом белоснежной туники бледное лицо. — Все в порядке, такова моя доля. Я хочу окунуться, — идет в огороженный от всего мира высокой стеной сад, отодвигая портьеру.       В рыжем свете закатного солнца у Отабека, кажется, что-то случается со зрением — ему мерещатся темно-бордовые, почти коричневые поперечные полосы на светлом льне.       Привычно уже отворачивается, встает спиной к купальне.       Вздрагивает, когда слышит глухой голос, совсем не такой же, каким Юрий вещает перед толпой свои заповеди и наказы: — Ты такой забавный. Тоже свято веришь во всю эту ложь, что веками скармливают этому народу.       Тихий плеск воды и звук капель, разбивающихся о камни. — Что вы имеете в виду? — спрашивает Отабек, боясь даже пошевелится. — Нет никакого Бога.       Юрий проходит мимо него по дорожке, и с кончиков его волос стекают прозрачные дорожки на спину, покрытую тёмными полосами шрамов — старых, и совсем новых, еще даже не успевших зарубцеваться. Отабек знает, что такие раны остаются, если бьют плетьми или хлыстом много лет подряд. Такие же покрывают спины непослушных рабов.       Но Юрий — Бог. Или должен быть им.       Отабек не может заставить себя перестать думать о нем лишь как о человеке. ***       Отабек с детства приучен просыпаться от малейшего шороха. Юрий спит плохо в эту ночь — ворочается с боку на бок, тяжело вздыхает, то сбрасывает, то натягивает обратно тонкое покрывало. С момента того их странного разговора — или скорее монолога — прошёл уже месяц.       Изменилось лишь то, что теперь в прикроватной тумбочке Отабека лежит мазь, заживляющая раны. Он подолгу обрабатывает кровоточащие, разорвавшие белоснежную кожу до мяса следы от ударов, которые появляются почти после каждой беседы с гонцом, но никак не может заставить себя спросить, что же происходит. В одном только он убеждается за долгие бессонные душные ночи — Юрий и правда не Бог.       И от осознания этого приходится свои грязные мысли и желания сдерживать ещё сильнее. — Завтра я убью десятерых человек, — говорит Юрий внезапно, и Отабек приподнимает голову — постель Юрия стоит на постаменте, а койка Отабека — ниже на две ступени, совсем рядом от тайного лаза, на случай, если храмовая охрана не справится со злоумышленниками. Хотя вряд ли такие найдутся. — Вы хотели сказать — принесете в жертву. — Я сказал то, что хотел сказать. Как ты думаешь, почему в нашей стране нет смертных казней? — Отабек пожимает плечами — он и не задумывался раньше никогда над этим вопросом. — Потому что неугодных людей убивает «Бог». Их показывают мне в день перед жертвоприношением. И их я якобы выбираю изо всей толпы. — Почему тогда они добровольно идут на смерть? — Гипноз. И лучше уж умереть так, чем медленно погибать от пыток. А пытать здесь умеют, уж поверь мне на слово, — Юрий молчит долго, и Отабек думает уже, что тот уснул, но он вдруг продолжает. — Знаешь, как они выбирают того, кто будет следующим лживым сосудом Бога? Засылают в какую-нибудь крошечную деревню своих людей, чтобы те присмотрелись, а потом по их наводке заходят в дома, где есть подходящие им дети, убивают всех, кроме тех, кто этим детям ближе всего. Детей забирают. А деревню всю сжигают дотла, и людям говорят потом, что это был набег безбожников, что не признают истинной веры.       Отабек садится на кровати, потрясенный. А Юрий продолжает рассказывать свою историю: — А потом детей учат всему: и как изображать Бога, и как ходить и делать важный вид, и как совершать якобы жертвоприношения. А за каждый неверный шаг, лишнее движение — пытают. Сперва их самих, а потом и тех, кого вместе с ними из деревни забрали. На глазах прямо. «Вот, смотри, как будет страдать тот, кого ты любишь, из-за твоих ошибок». Знаешь, когда меня привезли, Виктора уже почти утвердили в качестве следующего сосуда. Предыдущий уже потерял красоту со временем, его планировали убить, а людям сказать, что это Божественный дух так быстро изматывает хрупкое человеческое тело. И сироту Виктора готовили усерднее остальных. У него только собака была. Никогда не забуду, как она визжала, пока её били палками. — Отабек встаёт, присаживается на край Юриной постели, гладит по светловолосой макушке. В свете почти полной луны, что смотрит в окно, видно, как по щекам градом катятся слезы из распахнутых пустых глаз. — А со мной вышла неожиданность. Сестру мою убили ещё тогда — она слишком взрослая была, а дедушка едва дожил до моего семнадцатилетия. Сперва меня убить хотели — без рычага давления мной труднее управлять стало, но я сумел их убедить, что я послушен стал. Да и им самим стало жалко столько лет на подготовку загубленных терять. Я так завидую Виктору, — говорит срывающимся от рыданий голосом, и Отабек не понимает, что Юрий хочет этим сказать. — Он сбежать смог. Если бы он умер, то его тело бы забальзамировали и велели бы всем поклоняться умершему Богу. Даже если бы он был до неузнаваемости изуродован.       Отабек чувствует, как в его руку впивается короткими ногтями Юрий. — Если выпадет шанс, ты поможешь мне бежать? Или… тебя убьют за то, что не смог меня остановить. Ты сбежишь со мной вместе?       Отабек прикладывает тонкое запястье к губам. — Да. Я поклялся защищать тебя, — говорит и понимает вдруг, что на «ты» обратился к тому, кого все считают божеством. А Юра всхлипывает, садится резко на кровати, обнимает порывисто, заставляя сердце пропустить пару ударов, рыдает на плече, цепляясь пальцами за ткань ночной рубахи своего Стража. *** — Знаешь, в чем были виновны те люди? — спрашивает Юрий, и тут же отвечает, услышав молчаливый вопрос. — Они открыли тайную школу, где обучали простых детей знаниям. — Почему правитель не хочет, чтобы люди знали что-то о том, как устроен мир? — Потому что так людьми сложнее управлять. Да и правитель — такой же как и я, обученный с детства человек, он ничего не решает. Вся власть в руках у того, кто в капюшоне, — Юрий молчит, обдумывая что сказать дальше. — Он доволен мной сегодня. Похвалил за речь, что я произнёс.       Отабек присаживается на корточках возле постели юного Бога, перебирает пшеничные волосы, заглядывает украдкой в глаза, что мертвым взглядом упираются в потолок. И ни слезинки в них нет — только горечь и усталость. — Поцелуй меня, — говорит вдруг Юрий тихо. — Ты же этого хочешь, — Отабек отшатывается. Но на его шее лежит тонкая ладонь Юрия, неведомо как там очутившаяся, и сам он тянется навстречу, шепчет. — И я тоже хочу.       И Отабек не может больше противиться. Он мягко касается губ, пальцами зарывается в волосы, что сейчас не убраны в торжественной прическе назад, а спадают шелковистыми прядями на плечи, и закрывает глаза.       Юрий целуется неумело, но тягуче-сладко, отрываясь иногда и выдыхая горячий воздух ртом. Стягивает рубашку с Отабека, приоткрыв глаза ненадолго, и Страж видит, как в них огонек зажигается — лукавый, живой.       Юрий откидывается на спину, тянет Отабека за собой, скрещивая ноги, что так долго из мыслей не желали выходить, на пояснице, обвивает руками шею, и в глаза заглядывает — ищет тепло человеческое, которого столько лет ему не хватало.       И Отабек сполна даёт это самое тепло. Проводит руками по выпирающим ребрам, по плоскому животу, а потом не выдерживает, и когда Юрий запрокидывает голову и улыбается от щекотных касаний, целует тонкую шею. Юрий выдыхает, приоткрывает блестящие губы, и вдыхает рвано, стоит Отабеку под рубахой коснуться соска.       Мазь, та самая, заживляющая, сейчас приходится очень кстати.       Юрий глушит стоны, кусая костяшки, и движется в едином с Отабеком ритме, полностью им заполненный.       А потом лежит, вырисовывая на смуглой коже узоры, ступнями по чужой лодыжке проводит. — Давай сбежим? Пхичит точно помог Виктору и его Юри сбежать. Или с нужным человеком познакомит.       И Отабек, целуя мягко в висок золотоволосого Бога, соглашается. Только вот не Бог тот совсем — Воин самый настоящий, готовый бороться за свою свободу. И не только за свою. — Сбежим. Как только шанс выпадет, — отвечает совершенно честно, сам себе говоря, что ещё и счастливы будут непременно. И не нужно будет прятаться и бояться, что их убьют на следующий день. ***       Юрий старается изо всех сил, играет так, что даже Отабек, всю правду знающий, верит даже, что Юрий — Бог. И упасть в ноги хочется, и поцеловать ноги — впрочем он это ночью и делает, а потом доводит юношу до исступления, заставляя цепляться за тонкие простыни пальцами.       И Юрием довольны — за два месяца плетка рассекает спину всего раз, да и то не так глубоко, как до этого.       В тот день Отабек покрывает плечи, шею и лицо Юрия утешающими короткими поцелуями, шепчет, что осталось немного — а там — свобода и конец всей лжи, висящей над ними Дамокловым мечом.       Юрий всхлипывает тихонько, соглашаясь, а потом засыпает на руках у своего Стража, уткнувшись лбом в его грудь.       Юрию часто снятся кошмары. Раньше, еще когда не знал всей правды, Отабек считал, что Богу снятся все человеческие беды и муки, вся мирская несправедливость. Теперь же Отабек думает, что самая большая из всех несправедливостей — переломанная судьба юноши, которого избрали Богом. Юрий, если просыпается от таких снов — он в них чаще всего дедушку зовёт — то устраивается под боком Отабека на жёсткой, по сравнению с его собственной постелью, кровати.       В начале третьего месяца, после беседы с гонцом, Юрий запрыгивает к нему на шею, едва заперев дверь. — Он сам меня отправляет в путешествие, в какой-то из городов на праздник большой. Бек, мы сбежим. По дороге и сбежим.       И Отабек смеётся, кружит Юрия на руках.       А ночью, уже сквозь полудрему, он слышит холодный, лишенный эмоций голос Юрия: — Я им за все отплачу. Отомщу. И уничтожу каждого из тех, кто все эти вещи творит.       Отабек отрывает голову от подушки, смотрит на него испуганно немного. — Ты думаешь, я не смогу? Да у меня руки все в крови, грязнее твоих, хотя это ты здесь воин, а не я, — молчит, закусывает губу. — Я первого человека убил, когда мне было одиннадцать. Он украл еду, потому что умирал с голоду, так его обобрали налогами и пожертвованиями. И мне в руки дали кинжал, сказали, как надрез сделать. Сказали, что если я не сделаю этого — они дедушке ногти вырывать станут.       Отабек берет его за руку, переплетает свои пальцы с дрожащими то ли от злости, то ли от страха от нахлынувших воспоминаний. — Мне в награду дали целый день с дедушкой провести. Без наказаний и уроков. А я лежал, и пошевелится не мог, и глаза закрыть тоже — все время его лицо видел и тошнить начинало. И потом смотрел на руки — а они в крови казались испачканными, — Юрий сжимает пальцы в руке Отабека до боли, до светлых полумесяцев от ногтей. — И кровь такая теплая, ярко красная, и запах от неё сладкий, — Юрий всхлипывает, давится собственными рыданиями. Отабек прижимает его к себе крепко-крепко.       Он знает, каково это — убивать. Не понимает, как можно быть такими зверями, чтобы заставить совершить такое ребёнка. Насколько можно быть лишенным человечности, чтобы заставлять убивать снова и снова, оправдывая это глупой религией. Отабек думает, что однажды он мог бы поверить в Бога — но не в такого, который с наслаждением купается в людской крови. ***       Пхичит просит передать Юри от него привет, и терпеливо выдерживает удары Отабека — иначе могут не поверить, что на них напали.       Юрий благодарно смотрит на него через плечо, спешно углубляясь все дальше в лес. Они должны до рассвета пройти хотя бы половину болота, пока их не хватятся. Одежда противно липнет к телу, кинжал так и норовит запутаться в густых корнях вековых деревьев, но сердце пылает надеждой. Скоро они оба будут свободны.       Из болота вытекает глубокий и тёмный ручей. Отабек ножом срезает две тростниковые трубочки — не могут они идти по берегу, их могут заметить, а потому, замазав лица и руки настолько липкой грязью, что она даже в воде не смывается, чтобы не было светлых пятен, если сверху кто-то глянет, они ложатся на течение, и оно несёт их к озеру. Озеру, которое и станет концом их сумасшедшего пути, потому что не принадлежит оно их стране. Там их ждет свобода.       По ночам они выбираются на берег, едят ягоды и грибы сырыми прямо — нельзя огонь развести, выдаст их это моментально. Отабек прислушивается к звукам погони или поисков, говорит Юрию всегда быть начеку, потому что сквозь шум листвы иногда слышится лай собак.       Юрий кивает, и обнимает себя руками в тщетной попытке согреться — ночами все же не жарко, да и одежда мокрая только хуже все делает. Отабек прижимает его к себе, молясь только об одном — лишь бы хрупкое тело Юрия не скрутило лихорадкой. Шепчет ему обещания: «Всё будет хорошо, мы почти добрались уже», — и сам успокаивается — дно речки стало глубже, каменистее, течение — ровнее, а русло — шире.       К полудню пятого дня берега пропадают. Юрий вцепляется в руку Отабека, барахтается — испугался. Отабек уверенно тянет его направо. Так сказал Пхичит. Отабек молится, чтобы его не убили за то, что не смог предотвратить их «похищение».       Трубки из тростника они выкидывают, продираются с трудом теперь сквозь густые заросли камыша. Почти сразу после заката видят близкие огни на берегу. Юрий выбирается на твердую почву, нагретую солнцем за день, кладет руки на лицо и хохочет. Долго, громко, истерично даже, а Отабек сидит рядом, и поверить не может, что они действительно это сделали. Что они смогли сбежать.       Отабек морщинистыми от долгого нахождения в воде пальцами стирает со щек Юрия речную грязь, прислоняется лбом ко лбу.       Тот успокаивается наконец, перехватывает Отабека за запястья, целует — радостно, прикусывая нижнюю губу.       Отрывается, смотрит пронзительной зеленью с облегчением. Он теперь не Бог больше — нет нужды прятаться и скрывать свои мысли и эмоции.       Пошатываясь от усталости и голода идут до крайнего дома поселения.       Их принимают радушно, помогают отмыться, дают одежду и еду, место для сна, а наутро отправляют с торговцами в ближайший большой город. Юрий оставляет в благодарность кинжал, щедро украшенный драгоценными камнями. Они отыскивают Виктора и Юри, расспрашивая о них на базаре — кто-то да должен был их видеть. Они, как оказывается, содержат небольшой ресторанчик. Отабек поначалу не узнает Виктора без его длинных волос.       Юрий несколько дней проводит в задумчивости, лишь по утрам радостно улыбается, нежась в объятиях Отабека. *** — Как ты не понимаешь — мы-то сбежали, а как же все те люди?       Отабек слышит крики Юрия едва заходит на кухню, вернувшись с базара. — Они меня не очень-то волнуют, — сердито говорит ему Виктор в ответ. — Юрий, то, что мы смогли спастись от этой системы — чудо. И я не могу вернуться туда. Я счастлив здесь, понимаешь? Я не хочу терять все это.       Юрий зло стучит по столу рукой, заставляя глиняный кувшин подпрыгнуть. — Ты просто трус! А как же… как же все те дети? Все те, кого мучают лишь для того, чтобы те потом врали народу? Как все те несчастные, кто умирает на глазах у толпы, якобы принося себя в жертву Божеству? Ты… неужели ты не хочешь помочь им?       Виктор смотрит на него холодно, зло немного. И глядя на этот взгляд Отабек думает, что Виктор походил на Бога куда больше слишком живого ещё, не сдавшегося никому Юрия. — Я убью их всех. До единого. Если надо — то и один справлюсь.       Юрий, хлопнув дверью вылетает на улицу, Отабек поспешно кладет покупки на стол, выбегает следом, догоняет, хватает за тонкое запястье. — Юра. Не один. Я буду с тобой, — Юрий вздрагивает всем телом, оборачивается, утыкается лбом в плечо. Отабек гладит его по светлым волосам, прижимает к себе. — Я поклялся, помнишь? Защищать тебя до последнего вздоха.       Юрий кивает, целует его в уголок губ. — А я поклялся отомстить. Я не могу как Виктор — осесть и зажить спокойно, зная, что происходит в тайне от людей.       Отабек убирает длинную прядь пшеничных волос, открывая лицо, смотрит в изумрудные глаза. — Потому что ты воин.       Юра улыбается, ластится к руке, так и не убранной от его виска. Он сейчас такой родной и близкий, что у Отабека сбивается дыхание. — Мы отомстим вместе.       Юрий кивает, утягивая его в одну из узких неприметных улочек между домами. ***       Юрий сидит на коне, и алый плащ за его спиной развевается как знамя свободы. Правитель дал ему руководить армией, выделенной для войны с неприятным соседом. Он бледнел, когда Юрий рассказывал о том, как на самом деле устроено все в их стране, а потом спросил тихо: — Ты хочешь быть новым правителем там?       Юрий мотает головой. — Мне не нужна власть. Я просто хочу уничтожить тех, кто десятилетиями уничтожал народ и его разумных людей, тех, кто заставлял умирать во имя лживой религии.       Все еще помнят Юрия — люди, широко раскрыв рты, падают на колени, и большая часть армии тоже не делает ничего, чтобы остановить его, идущего во главе чужой армии. — Вам лгали сотни лет. Я, тот, кого вы считали Богом, стану вашим освободителем. У вас будет возможность получать знания и не умирать от голода из-за непомерных налогов.       И люди внимают его речам, идут за ним, вооружившись кто чем — вилами, серпами и молотами.       Они врываются во дворец лавиной, волной, и тот самый «гонец» в капюшоне оказывается пригвожден к полу мечом Юрия. Не насмерть, а лишь ногу протыкает лезвием.       В зеленых глазах полыхает пламя, сжигая все сомнения в сердцах толпы бунтующих. Юрий сам открывает все замки тюрем, где содержатся невинно осужденные, выпускает детей, один из которых и сам должен был повторить часть судьбы Юрия, и рассказывает всем про все те ужасы, что сотворил тот, кого все считали простым гонцом на побегушках Правителя и Бога.       Срывает с него капюшон перед толпой и убивает. Так, как его учили — проводя по горлу острым кинжалом. ***       Юрий не Бог и никогда им не был.       Отабек был и остался Стражем. И он будет вечно стеречь сон Юрия, все реже прерываемый ночными кошмарами. Он будет всегда засматриваться на солнечные блики в светлых волосах, всегда будет чувствовать трепет, когда ранним утром Юрий будет шептать ему о любви.       Отабек знает, что больше ни один шрам не появится на жилистой спине; только на его самой, будут немного щипаться царапинки от ногтей, оставленные в порыве страсти.       Юрий знает, что он никогда не устанет пересчитывать ресницы спящего Отабека.       Юрий точно знает, что они не зря боролись за счастье — не только свое, но и всего народа.