Семнадцать мгновений

Высокие колосья травы мерно покачивались в такт лёгкому закатному бризу. Чертополох время от времени выскакивал из этого зелёного моря, грозно хмуря свою едко-малиновую колючую головку; пучки лаванды выделялись нежно-фиолетовыми впадинами; лопоухий подорожник грозно расставил свои неуклюжие листья, а недоспевший одуванчик красовался желтыми словно пушок новорождённого цыпленка цветами. — Получай! — очередной пучок травы в следующее же мгновение был вырван с корнем, обнажая тёмную, сухую, тёплую землю. Я отставила сапу в сторону, намереваясь схватить лежащие неподалёку грабли. Сколько же работы было сегодня проделано! Довольно уставилась на идеально ровный кусок земли, на котором сейчас валялись жалкие остатки травы и цветов — ненадолго. Взяла в руки инструмент, сжала крепче и прочертила на земле четыре ровные борозды. Первые. Спустя десять минут участок был полностью убран. Идиллия продолжалась вплоть до маленького ржавого заборчика, который, судя по отвалившимся кускам краски, ранее был персикового цвета. За ним же бушевало, играло, веселилось бескрайнее, зелёное, дикое. Колокольчики, колоски, бурьян, мак, пушица… Всё смешалось в одну безумную краску. — Спокойное, однако, здесь место, — устало пробормотала, присев на трухлявую деревянную скамейку. Отряхнула грязную из-за пыли и земли сумку; достала дневник, ручку. Задумалась, решив всё же взять карандаш. Открыла свободную страницу, перевернула тетрадь поперек и начала медленно срисовывать портрет с чёрно-белой, почти выцветшей от солнечных лучей и времени, фотографии. Асимметрическое лицо: острый подбородок; маленькие, едва заметные уши; ямочки на щеках; длинный тонкий нос с едва заметной горбинкой; брови вразлёт, будто бы девушка на фотографии сильно чем-то удивлена; большие, можно сказать, рыбьи глаза в обрамлении редких ресниц и две родинки на левой щеке; на верхней губе небольшой шрам, а волосы собраны в высокий хвост. Получилось плохо. Чуждо. Я не пыталась передать красоту, потому что её там не было. Мамины черты лица, возможно, казались красивыми по отдельности, но вместе являли собой довольно грустную картину. На этой фотографии она не улыбалась, поэтому ямочек не было видно. Я бы так и не узнала об их существовании, если бы не ба, хранившая в своем письменном столе совместное фото родителей. Мама тогда казалась счастливой. Да и отец тоже. Решительно достала ластик и стёрла всё. Однако линии остались зримыми отпечатками на бумаге, так что, скрепя сердце, пришлось вырвать страничку. Я никогда не была художницей, не училась рисованию да и вообще… Для меня в картине главное — настроение, посыл, ибо техническая сторона, понятное дело, у кое-кого сильно прихрамывает. А сейчас выражения эмоций не было. Портрет получался серым, бесцветным, каким и был на надгробии. Но мой дневник — не холодный мрамор, готовый к долгой, почти вечной жизни. Ему нужно хранить тепло. А его в этом рисунке не было. — Да и какое оно может быть? — грустно улыбнулась, очерчивая контур. — Я совершенно не знаю, какой она была — доброй, злой, ласковой, жестокой — только она определённо была. Потому что ба так сказала. И это сущая правда. Я не испытывала любви к матери попросту потому, что она ушла слишком рано. Не успела даже дать мне имя, а я — увидеть в живую её лицо. — Твоя мать была хорошей женщиной, — грубо отрезала бабушка, опустив руки по локоть в мыльную от моющего средства воду. — Отец таковым не являлся. Вероника страдала лёгкой недальновидностью и откровенной глупостью, раз доверилась моему бездарному сыну. Мокрая тарелка ловко выскользнула из рук и вдребезги разбилась, встретившись лицом к лицу с суровым кафельным полом. Бабуля сказала это впервые, когда мне было восемь лет. И это оказалась самая длинная фраза о матери, которую я сумела из неё вытянуть. Рассеянно провела грязной рукой по рамке. На холодном куске камня осталась пара едва заметных кусочка земли. — Ба, а как умерла мама? — Всё тебе неймётся, упёртое дитё. Почему спрашиваешь? — Интересно мне. — Да? — Марлин Галаганн вчера обозвала меня сироткой-беспризорницей. А Роджер Вульф сказал, будто бы это из-за меня мама умерла, мол, ему его родители по-секрету сообщили. — Дети, порой, бывают так жестоки… — Что? — Ничего, внучка. У матери твоей было плохое здоровье — туберкулёз закрытой формы в лёгкой стадии. Ей в любом случае недолго оставалось, а беременность лишь ускорила процесс. Благо, ты у меня выросла здоровая. — Так это правда? — Нет же! Глупое дитя. Какая ты всё-таки ещё маленькая. В этот раз портрет рисовался легче. Ровные линии чётко ложились на бумагу, постепенно складываясь в единое целое. — Ба, а у мамы тоже были мохнатые волосы? — Какие-какие? — Тёмно-зелёные. — Нет. Это по нашей, по моей линии тебе передалось. — Какого же тогда цвета? — Обычные. Мышино-русые чуть вьющиеся волосы. Тебе повезло иметь такой запоминающийся красивый цвет. Совсем как у твоей любимой бабушки в своё время! Рисунок был почти закончен. Осторожно стёрла тёркой ненужное и приступила к более детальной проработке. — Кем работала мама? — А зачем тебе? — Хочу стать, как она. — Ну уж нет! Нечего тебе работать официанткой в сомнительном ночном баре. — Тогда я стану дозорной, и все пираты будут меня бояться! — Тебя? Эдакую сопливую малявку? — У меня есть злобная бабушка, которую уж точно стоит уважать. — Ах ты маленькая кнопка, иди сюда! Я научу тебя, как нужно уважать старших. Медленно встала, потянувшись. Нужно возвращаться обратно к бабане. Сорвала пучок полевых цветов и положила их у подножия могилки. — И кто вспомнит тебя, мама, когда меня не будет рядом? — вопрос сам собой сорвался с уст. — Никто. Разве что бабушка. А кто вспомнит остальных? У меня ведь были прадеды, прапрадеды, прабабки, прапрабабки, двоюродные, троюродные, четвероюродные… Или не было? Никто об этом не знает. А ба упорно молчит, делая вид, что не расслышала вопроса. Взяла в руки сапку и грабли, погрузив их себе на плечо. Не забыла и про сумку. — Пока мама. Вернусь в следующем месяце. Возможно.