***
Шурик день Святого Валентина не то, чтобы не переносил, просто ему было бы куда лучше, если бы люди более спокойно относились к этому празднику. Ну серьёзно, кто по вашему сочтёт дурацкие цветы и вырезанные сердечки символом настоящей любви? Уж точно не он. Глупо. Просто глупо. И сейчас, читая в очередной раз одну и ту же строчку параграфа, Шура пытается не обращать внимание на громкий бит и безвкусную попсу, что наполняет всю школу. Потому что, если он обратит, то окружающим придётся слушать многочасовую лекцию о бессмысленности современной музыки. А после парню самому понадобится удирать от разъярённых фанаток Крида и прочих исполнителей. Дубров, не выдержав натиска жестокой русской музыки, захлопнул учебник и начал хмуро осматривать этаж. То и дело бегущие пятиклассницы с кипой валентинок и коробок конфет раздражали и заставляли безостановочно закатывать глаза. Шура от неожиданности почти валится с ног, когда маленькое светловолосое чудо врезается в него со всей своей детской мощью, парень удерживает девчонку, больно ударяясь головой об стену и чертыхаясь. А только что спасённая душа нагло впихивает ему свёрток и тут же ускользает из поля зрения. У Дуброва интуиция херовая, но даже она трезвонит во все колокола, говоря выбрасывать это все в ближайшую урну. И будь Шурик не Шуриком, то эта непонятная конструкция уже как полминуты была бы в мусорном мешке. Но как мы все прекрасно понимаем, Шура был Шурой и с этим ничего нельзя было поделать. Парень повертел в руках неаккуратно упакованную хрень и затем, недолго думая, закинул в рюкзак и поспешил на урок биологии. Дома Дубров оказался лишь глубоким вечером, потому что ну знаете. Семь уроков, элективы, вокал, репетитор по математики и курсы «история за 24 часа», которые к слову длятся 12 месяцев по 5 часов в неделю. Так что думать о каком-то там подарке, а то и вовсе бомбе, ему было некогда, да и лень, если уж честно. Шурик по-быстрому, а то есть за 4 часа, разделался с домашкой, злобным комментатором в интернете и ужином, а затем отрубился прямо на полу ванны с зубной щёткой во рту. Парень проснулся под шум воды и удары ног о его лицо. Он конечно не жалуется, но где солнечные лучи, которые будут нежно скользить по его роже? Мать Дуброва женщина грубоватая, скупая на объятия и не особо нежная, но бить то можно было и послабее. У Шуры ломило всё тело, как оказалось спать на керамической плитке не рекомендовано и вообще считается трагедией для позвоночника. Парень потянулся и рывком вскочил, трюк оказался успешным, и он, злобно взглянув на как всегда равнодушную мать, удалился из ванной комнаты. Утро у Дуброва явно не задалось. Нормальный кофе закончился, оставив на смену отраву с логотипом «Красная цена» и паршивым вкусом. Творог оказался просроченным, а жизнь у Шурика вообще дерьмовой. Поэтому, когда он вновь наткнулся на свёрток, брошенный на стол ещё с вечера, то лишь злобно вздохнул и яростно начал рвать упаковочную бумагу. Кипа записок и открытка в виде сердца. Да вы серьёзно что ли? Если это «100 и 1 причина почему я тебя люблю», то Дубров официально самый несчастный человек на свете. На открытке ровным убористым... шрифтом «Times New Roman» было напечатано «Потешному мудаку» и всё, больше ничего. Два сраных слова и ноль смысла. Тощий с раннего детства Шурик сейчас наполнился такой злобой, которая уместится не в каждом атлете. Да кто вздумал так издеваться? Что ж за день паршивый?? Непонятные подарки, пробуждение в ванне под равномерные удары по его лицу, холодный взгляд и потраченный завтрак, да и химия первым уроком. В этот момент Дубров окончательно перестал верить в Бога, потому что такой жестокости не допустил бы даже хладнокровный повелитель Вселенной. Шура схватил клочок бумаги, торопливо развернул и замер. «Твои глаза сияют так сильно, будто ты дрочил всю неделю перед встречей со мной.» Вот в этот момент сердечко-то и ухнуло, будильник на телефоне оповестил, что через 15 минут начнётся первый урок, а мозг поведал, что кому-то трындец. Лишь Шура молчал, переваривая информацию. Воздыхательница у него была несколько странная, так подумал парень и поспешно удалился из квартиры. Вся неделя у Дуброва выдалась поганой. Хотя нет, не так. П О Г А Н О Й. Вдруг ни с того не с сего, вокруг него начала кружиться местная звезда, бывший лучший друг, Санёк Ерёменко, периодически отпускавший шуточки и подколы, каждую минуту давящий своим равнодушием и холодом. Участились репетиторства, различного рода занятия и количество домашки. Да и кофе нормальный так и не купили, потому что когда Дубров возвращался домой ни один магазин не работал, а мать свалила в командировку на неделю. Поэтому Шурик с чистой совестью пил зелёный чай, спал на химии и тихо ненавидел всех. Но все эти события никоим образом не сказывались на новом ритуале. Каждое утро Дубров доставал клочок бумажки и читал очередной комплимент-подъёб, и уже где-то на четвёртой он зарёкся найти виновницу торжества. Шура пришёл в школу с полной зарядкой на мобильнике и диктофоном, не желая упустить в какофонии звуков голос воздыхательницы. Та обязательно должна кружить рядом, намекая о своё существовании. И когда Дубров уже был готов включить запись, бродя по школе со злым прищуренным взглядом, рядом появляется Ерёменко. -Шурииик, — Саня противно тянет гласные и улыбается слащаво, совсем как чеширский кот, — Шур? Совсем не так как раньше. В детстве у Сани был голос звонкий, речь порывистая и улыбка самая-самая красивая. А сейчас… -Да что тебе надо? — Дубров дышит тяжело, явно зол. Он на грани, он пытается не вспоминать. Вспомнит — накатит. С новой силой, более разрушающей чем до этого. Шура не глядит в глаза Ерёменко, боясь увидеть детскую бирюзу и знакомые искры, увидеть желание вернуть прошлое. -Дай матан списать, Шур, — улыбается Саня. Парень бьёт себя ладонью по лицу и пытается отогнать лишние мысли. Потому что Саня не тупой, потому что Саня вообще-то каждый год туда-сюда катает на олимпиады по математики, а любое задание из новой темы решит за 3 секунды. Но Шура преспокойно достаёт потрёпанную тетрадь, лишь бы Ерёменко отвязался, и уходит, ощущая пристальный взгляд. Шурик внушает себе, Саня просто одноклассник. Они никогда с ним не общались, не дружили, не были самыми близкими людьми на свете. И он верит себе, заставляет поверить. Дубров думает, что Вселенная его совсем не любит и не ценит, когда на третьем уроке рядом с ним падает Саня. -Шур, а ты на матч придёшь? -Нет. -А почему, Шур? -Не люблю я волейбол, — «И тебя не люблю, вообще, » — думает Шурик. -Да ладно тебе, приходи. -Мать твою, Ерёменко, что ты пристал ко мне. Ты или блять отшучивай уже свой лимит, либо съебись. -Шурик, не матерись, мальчикам из приличных семей нельзя, ты же у нас приличный мальчик? Дубров бьётся головой об парту так долго и упорно, что урок успевает закончиться, а Санёк уйти.***
Когда Шурик стоит в очереди в столовой уже целую вечность, он слышит приглушенный смех и «Игнат, потешный ты мудак, чё творишь?», именно в этот момент у него сердце буквально ускользает в пятки. Потому что словосочетание тупое, да и не столь часто встречающееся. Да и потому что оглашает его ссанный Ерёменко, что зыркает на Шуру и посмеивается. У Дуброва интуиция херовая, да и с логикой проблемы, но когда 2+2 наконец складываются, то всё становится ясно как божий день. А мальборо, припасённые на крайний случай, вообще делаются вещью первой важности. Шура выбегает из столовой, судорожно пытаясь сориентироваться в пространстве. Дядя Вася, старый сторож, пропускает Дуброва без проблем, хоть и слегка ошарашенно. Шурик явно не похож на паренька, что бегает в курилку на переменах. Но вообще-то Дуброву посрать, что о нём сейчас думают, потому что это. Это.. Слишком что ли? Да, именно. Слишком глупо. Слишком смешно. Шурик читает надписи на жестяных стенах гаража и захлёбывается сигаретным дымам, глаза слезятся от едкого запаха сигарет. Конечно, от сигарет, а не от чего-то другого. И Дубров затягивается поглубже, ему надо подумать. Подумать, как всегда, проанализировать. А что собственно? А нечего. Просто Ерёменко влюблён, испытывает симпатия, а Дубров — объект этих чувств. Просто Ерёменко решил пошутить, как всегда глупо. В конце концов всегда остаётся «Просто Ерёменко» и уже неважно что. Шура делает новый вдох, когда его хватают за плечо и разворачивают. -Шууура, ты же догадался, да? — Саня улыбается как-то слишком насмешливо, так что Дубров лишь кивает, делая новый вдох. -Шурик, а я не хочу, чтоб мой парень курил, — выдыхает Ерёменко. -Так найди себе некурящего, — Дубров хмурится, чувствуя как все эти «бабочки», «сердце в пятки», «невозможность дышать», вот прям все появляются, Шурику почти хочется сдохнуть на ближайшей помойке. Потому что, это же всё взаимно, да? И не точно вовсе, может все тот перекус в столовке, слишком уж подозрительно выглядели потроха непонятного происхождения. -А если мне нравится, который курит, — Саня подаётся вперёд, вдыхая вопрос в губы Дуброву. А тому остаётся подхватить, не потому что нет выбора, потому что хочется, потому что так нужно: -Так перевоспитай, — подаётся чуть вперёд, сокращая мизерное расстояние, и уходит. Потому что уже не может, потому что вспоминать больно. Потому что внезапный интерес вызывает внезапные воспоминания. А вспоминать всегда больно. Шура помнит Ерёменко ещё до этого всегда. Он помнит Саню, который каждое лето носил отцовскую кепку с логотипом Спартака и огромную футболку брата, которая доходила ему до самых коленей. Саню, который таскал его по заброшенным домам и с которым он впервые увидел их городок с высоты, когда они пролезли на крышу. Саню, который защищал его во дворе и был самым смелым и добрым. Саню, которому он в свои 11 без лишней мысли прокричал: «Саш, а я люблю тебя!». Саню, который бросил его после того, как Шура пришёл зарёванный и с тихим: «Папа умер.» Саню, который не понял, не принял, который закрыл дверь перед заплаканным мальчишкой, что потерял любимого отца. Просто Саню. Дубров уже не возвращается в школу, Дубров думает, что должен испытывать злость. А не вот это всё. Дубров задолбался. По-человечески так, с душой и полной отдачей. Взял и задолбался. Шура не понимает, что случилось 6 лет назад и что происходит сейчас. Они дружили, не так как дружат малолетние пацаны, а более крепко, более близко, более по-настоящему. А потом Шура сказал, мимолётом оборонил, что любит. И Саня ничего не ответил. А через пару недель умер отец Дуброва, а Ерёменко просто захлопнул дверь. Вот и всё, конец их истории. Нет диалогам в школе, нет всем отношениям. Первые года Шурик дулся, пытался насолить, а потом понял, что не получит ответа. А потом смог забыть, просто стёр с жёсткого диска. Дубров находится в черте города, глядит на густо наставленные домишки из каменных блоков и на редких людей, что куда-то спешат. Дубров хочет найти Ерёменко и задушить, потому что он только-только отладил свою жизнь. Только разучился чуть меньше думать, поставил цель, смирился с потерей отца и равнодушием матери. Всё только-только стало нормальным. А тут Саня, будто никогда ничего не было. Будто всё, что происходит правильно. И Шурику бы упасть где-то и побиться часок другой в конвульсиях. На экране телефона загорает «Мама» и громогласная трель заставляет замереть всё в округе. Дубров включает громкую связь и отводит мобильник на метр от лица, слуховые перепонки ему всё ещё дороги. Бесконечные оры, конечно, ведь Шура даже не удосужился сказать классухе, что живот болит или ещё что наплести. И все эти крики почти шёпот по сравнению с тем, как кричит Дубров внутри себя. На каком-то моменте ему настолько всё пофиг, что он просто вырубает телефон, пресекая этот никому ненужный разговор. А затем идёт искать крышу. Старая девятиэтажка встречает привычной серостью и отсутствием консьержки. Здесь, на окраине города, всё это типичные атрибуты. Шура забыл, когда на него накатывало последний раз, наверное, летом. Жаль, что некому было рассказать о том двухнедельном туре по всей центральной России. О десятках хостелах и богом забытых местах, о выкуренных сигаретах и чувствах, что пробудил в нем побег из дома. Некому рассказать, что у него клиническая депрессия, которая возникает от любого воспоминания о прошлом. Шура пытается нащупать зажигалку в кармане куртки, но пальцы хватают лишь клочки бумаги из коробки, подаренной Ерёменко. Дубров жмурится, но достаёт, вчитывается в текст, улыбается, пока не натыкается на очередную, чуть более помятую и замызганную с корявым: «Прости» Всё это так нелепо, на самом-то деле. Будто у какой-то киностудии не хватило бюджета на нормальный фильм и они писали сценарий, собирая все клише и неумелые повороты от авторов бульварных романов. Шура включает телефон, потому что вдруг думается, что у него хватит денег на автобус до Курска или Ростова, или куда там ходят эти коробки на колёсах. 20 пропущенных от неизвестного номера и 0 от мамы. Шуре почти смешно, Шуре почти грустно, но Шуре вообще-то всё равно. А значит, накатило. Он набирает номер и почти ожидает низкий голос Сани на другом конце провода, но трубку поднимает классная руководительница. Дубров сбрасывает, хмурится и смотрит расписание автобусов. Шура спускается с крыши и ненавидит, ненавидит всё. Потому что не способен любить. Потому что нет смысла любить. И он идёт на остановку, чтобы сесть на троллейбус и доехать до вокзала. Чтобы просто исчезнуть. Неважно куда. Дубров заезжает домой, потому что с собой рублей двести от силы и учебных книг на ночь в самом дешёвом хостеле. Погода ясная, солнце бьёт в глаза, заставляя сощуриться и расстегнуть куртку. Шура не вникает в свои действия. В голове набатом: «Уехать. Уехать.» Каждое слово как удар по черепушке. Когда он выходит из подъезда перед ним появляется Ерёменко. Саня улыбается виновато, выглядит почти искренне, но Дуброву как-то посрать. Пусть ебётся со своей искренностью, желанием замолить грехи и помочь. И ебётся как можно дальше от Шуры. -Ваня, — Ерёменко сейчас чуть ли не воет, а Дубров вздрагивает, непривычно. С детства он не слышал этого странного обращения. Ваней его звал отец, грустно глядя в серые глаза и трепля по макушке. Будто видел, то отчаянье, что ждёт его сына в будущем. Мама говорила, что Ваня имя глупое, что она рада, что не позволила отцу так его назвать. И даже обычное «Саша» коверкала и звала Шурой. Думала, что так звучнее, а оно прижилось. Но Шуре куда больше нравилось грустное Ваня. А Ерёменко знал, знал и всё же сказал, будто выражая желание всё вернуть. Жаль, что у Шуры это желание отсутствовало. -Поговорим недели через две, настроения нет, Сань, да и не о чём, всё в порядке, — кривая улыбка, фальшивая, даже пятилетний ребёнок соврёт лучше. -Ты уезжаешь? -Типа того. -Я с тобой, — выдыхает Саня, улыбается, словно это лучшая идея в истории человечества. -Валяй, — подчёркнуто-равнодушное, потому что Шура знает, что люди вокруг не способны бросить свою ничтожную жизнь. Саня сольётся ещё на половине пути, а Шуре будет лучше, не надо разбираться с чувствами и планами Ерёменко. Шуре должно быть лучше, а иначе всё совсем плохо. А иначе пора глотать таблетки, что пылятся в ящичке, и идти к новому мозгоправу. Саня с Шурой едут молча, пересаживаются с троллейбуса на трамвай, с трамвая на электричку, а затем и вовсе пилят на своих двоих. И вот перед ними захудалый местный вокзал, с таблоидом, у которого трещина на половину экрана и опоздание по времени минимум минут на 40. Шура ковыляет к кассе, стоит с минуту молча, слушая раздражённое сопение кассирши, и спрашивает: «Куда пойдёт ближайший автобус?» Ближайший автобус следует в какое-то дно, но оттуда можно добраться до Курска, и Шура, не думая, покупает билет. Санька ошарашен до самых почек, потому что он действительно думал, что всё сольётся в последний миг. Но видя как внимательно Дубров смотрит на билет, понимает. Неа, не сольётся, не передумает, поедет. До упора, до самой цели. И Ерёменко как в лучших кинофильмах решительно покупает билет, на деле подписывая приговор. И лишь непонятно кому. Себе или Дуброву? В зале ожидания всего лишь пара человек, да и кто уедет посреди недели в разгар рабочего дня. Зал блёклый, продуваемый всеми ветрами и с грязными стульями. Шура весь сжимается, дрожит от холода, не чувствуя его при этом. Дубров знает, что достаточно выпить антидепрессантов, как вернётся обычная весёлость и абсолютное неумение унывать. Но он не хочет, потому что это не лечение, это просто набор химикатов. Шура почти не замечает Санька, что плетётся рядом. Автобус приедет через 20 минут, заберёт его из этого надоедливого места и от этих надоедливых людей. Минуты медленно следуют одна за другой. Будто борются за то, кто из них назовётся самой долгой, но ни один судья в мире не смог бы сделать абсолютно верный выбор. Но когда по громкоговорителю наконец объявляют о прибытии автобуса, Шура оказывается к этому не готов. Он оглядывается, будто в надежде, что Ерёменко исчез, но он все ещё сидит рядом. Улыбается криво, ловя взгляд Шуры, и встаёт с места, хватая свой рюкзак. Дубров вскакивает и направляется к остановке. В автобусе их встречает полноватый кондуктор с очками в роговой оправе и противным голосом. Когда Шурик даёт свой билет, то мужчина смотрит на него придирчиво и выдаёт: -Вы слишком молоды для поездок одному. -А вы слишком стары, чтобы раздавать советы молодым, давайте сойдёмся на этом, — он чувствует недоумение Санька, его извиняющий взгляд направленный на кондуктора и совершенное неприятие ситуации. Но ведь они оба имеют право на изменения? Автобус трогается с опозданием, как и принято в России. Говорят, что примета такая, двинешься вовремя и жди пиздеца, ой, беды тоесть. По крайней мере только этим фактом Шура мог оправдать, что в своей жизни ни разу не видел вовремя приходящего транспорта. А если и видел, то думал, что глюк и спешил удалиться с места происшествия. Дубров сидит у окна, смотря как один пейзаж сменяется другим, медленно успокаиваясь под мерный храп немногочисленных пассажиров и дребезжание стёкол. Шура не позволяет себе поворачиваться, зная что встретится взглядами с Саней и что тот сочтёт это подходящим моментом для разговора. -Я был неправ, когда думал, что всё ещё знаю тебя, — вдруг прошептал Ерёменко, Дубров лишь издал тихий смешок и наклонился чуть ближе к окну. -Знаешь. Я всё ещё думаю почему закрыл, тогда дверь. Ведь глупо как-то, не должен же был по всем законам логики. Я, наверное, ещё не понял того, что твой отец умер. Всё думал о твоём «люблю», даже маму спрашивал, что бывает, когда мальчик признаётся другому мальчику в любви. И она накричала, говорила, что это аморально, что с такими людьми не стоит общаться. Вот я и перестал. Шур, ты спишь, да? Наверное, это к лучшему, что спишь, — Саня выдохнул, повернулся к проходу и попытался поудобней устроиться. Шура жмурился, лишь бы скупая слеза не скользнула по лицу, лишь бы не поверить. Лишь бы не думать, что он сам виноват. Лишь бы не давать человеку второй шанс. Заранее зная, что проиграл по всем фронтам, зная, что уже дал этот тупой шанс. Незаслуженный. И всё же. Шанс. Дорога проходит неспокойно. Дубров в очередной раз проваливается в сон, а следовательно в очередной кошмар. Какофония звуков, мир в чёрно-белых тонах и руки, тянущиеся к Шуре отовсюду, желающие схватить, оторвать кусок плоти. Шуре хочется бежать, и он бежит, спотыкаясь о каждую кочку или камень, падает, встаёт и снова падает. Воображаемые пальцы наконец хватают его, тянут. И звуки становятся громче, голоса становятся узнаваемыми. И Шура кричит, уже не понимая где он: во сне или наяву?***
Дубров просыпается от ласковых поглаживаний по голове и успокаивающего бормотания. И только спустя минуту он осознаёт, что удобно расположил голову на плече Сани, а тот его укутал своей толстовкой. Шуре становится почти неловко за это. -Я кричал во сне? — спрашивает тихо, Санька вздрагивает, только заметив, что Дубров проснулся и качает головой. -Ты метался, бурчал что-то. Может тебе снотворного выпить? Шуру накрывает волна раздражения, потому что так просто бывает. Потому что он не в себе, потому что все эти недосоветы глупы. Потому что собственная мать боится посмотреть правде в глаза, озвучить диагноз и принять факт, что он неизлечим. Потому что это всё Ерёменко, которому не следовало появляться на горизонте. Просто потому что. Саня чувствует, напрягается слегка и бормочет: -Прости, глупость сказал. И Шура выдыхает. Успокаивается слишком быстро. Слишком неправильно. Ему бы наорать на Ерёменко, разозлиться так хорошенько. А затем успокоиться, а не вот так вот сразу, посапывая в плечо Сани. Шура лишь ворочается, вдыхая поглубже аромат. Санька пахнет бабушкиной малиной и мятой. Санька пахнет тёплыми воспоминаниями, прогулками во дворе и детством. Дубров снова проваливается в сон, просыпаясь лишь тогда, когда автобус делает остановку. До пункта назначения ещё полчаса. Шура курит рядом с вонючей заправкой, вдыхает, чувствуя горечь во рту и непреодолимое желание забыться. Он оглядывается, ожидая где-нибудь увидеть Санька, который отчаянно машет рукой возле трассы, чтоб его подкинули домой. И видит, только Ерёменко идёт к нему, махая не рукой, а купленной на заправке едой. И Шура вдруг улыбается. Потому что Саня выглядит забавно, потому что он идёт к нему, а не стремится убежать, потому что это то, чего так не хватало. Потому что инстинкт самосохранения выключился нахрен за ненадобностью, ведь Дубров явно не хотел им пользоваться. Когда они приезжают в какой-то там «горск» на улице уже стоит поздний вечер, нетрезвые граждане указывают им дорогу к ближайшему и в общем единственному хостелу. И наперевес с рюкзаками они прутся туда. Место ночлега обходится им бутылкой охлаждённого пива и терпимостью к различным насекомым. В номере стойкий запах затхлости и несбывшихся надежд, но на одну ночь и барак сойдёт. Дубров с порога кидает свой рюкзак на постель у окна, слыша недовольное бурчание Санька и широко улыбаясь. Депрессия депрессией, но место у окошка его и ничьё больше. Шуре лень идти в душ, лень разговаривать и лень что-либо делать в принципе, он валится на кровать и засыпает, даже не переодевшись. Дубров понимает, что он во сне, когда перед ним появляется 11-летний Саня. С широкой улыбкой и в отцовской кепке. Ерёменко прыгает и что-то кричит радостно. И Шура улыбается, пока наконец не разбирает слов. Маленький Саня кричит: «Не люблю, не люблю, уходи!» Дубров сглатывает, резко поворачивается и бежит, со всей мощи бежит. По знакомым с детства кварталам и мимо старых домов. Пейзаж размывается, а детский голосок Ерёменко всё нарастает, заполняя всё вокруг. Шура спотыкается обо что-то и падает, он уже не может встать. Его тянут за ногу и он устало поднимает взгляд. Перед ним уже взрослый Санёк с тёплым взглядом и искрами в глазах. Голос затихает, Шура теперь может встать. Ерёменко протягивает ему руку помощи, что-то шепча. Тихо, почти не различимо, но Дубров слышит. Саня шепчет: «Поверил?» и Шура кричит. Дуброва трясут, пытаясь достать из царства Морфея, из очередного кошмара. Шура широко открывает глаза и наконец замолкает. Саня смотрит на него озабоченно, с тревогой и явным беспокойством. Ерёменко присаживает на краю кровати и молчит. Теперь Шура выдаёт тихое «Прости» и отворачивается. Ему хочется попросить Саню, чтоб тот обнял его и сказал, что всё это правда, что Дубров может ему верить. Сказал, что всё ошибка, что просто испугался. Только просьба застревает комком в горле, не смея вырвать наружу. Ерёменко несмело протягивает руку и нежно проводит ею по Шуриной макушке. Будто прося рассказать, ответить на все вопросы. Но Дубров молчит, не шевелится и, кажется, что не дышит, Саня отводит руку и встаёт. -Останься, — хрипит Шура, чувствуя, что иначе не заснёт. И одним словом он даёт им двоим больше, чем всем тем, что было до этого. Ерёменко хмыкает и вновь опускается на кровать. -Я прилягу, тоже спать хочу, — шепчет Саня. Парень ложится на покрывало и через него несмело обнимает Шуру. И всё происходит слишком неловко, странно. В конечном счёте, неправильно. Но оно происходит. У Сани буквально через минуту затекают руки, но он лишь крепче обнимает Дуброва и проваливается в долгожданный сон. Пробуждение приходит почти мягко, ну если не обращать внимания, что их будит громкая противная трель телефонного звонка, а затем и резкий голос классухи, которая была переключена на громкую связь. -Дубров, я могу закрыть глаза на твой вчерашний уход, но твой откровенный прогул уже ни в какие ворота! Дубров, ты меня слушаешь?! — Марина Валерьевна расходится на пламенную речь, дальнейшие полчаса она посвящает описанию всех мук ада, а то есть того, что ждёт бедного Шуру, если он тут же не появится в школе. Саня сонно посмеивается, а потом шепчет в ухо Дуброву: «Отключи» И Шура сбрасывает, потому что причин не делать этого у него гораздо меньше, чем делать. Уже буквально через минуту находчивая и неугомонная Маринка, как её звали абсолютно все, названивает Сане. Тот даже не утруждается отвечать, и с полминуты подумав, тоже сбрасывает её. Они тихо смеются, Ерёменко дышит в шею Шуры и хочет, чтоб время прекратило свой ход. Дубров хочет того же, но с радостной миной вскакивает на встречу новому дню. Ему не хочется думать о том, что без Санька он бы валялся жидкой лужицей, утопая в собственных мыслях и воспоминаниях. И уж тем более не хочется думать, что если уж глобально так без Санька, то сейчас бы он был в школе и радовался каждой пылинке в этом ссаном мире. Дубров хватает мобильник и забивает расписание электричек до Курска. Ближайшая через полчаса, а им ещё пересекать весь город. Ну то есть, минут 15 тратить на дорогу. Шура дёргает Санька за руку, а сам бежит в ванну, чистить зубы и стряхивать последний осадок сна. Ерёменко просыпаться не то чтобы не желает, он этого просто категорически не хочет. Но ему всё-таки приходится встать, потому что Дубров может и без него уехать, собрать вещички и смыться. Как убедился Саня, Шура уходит легко, обходясь без оповещений. Многочисленные опоздания в школу учат не только материться, но и собираться за пять минут, что оказывается умением весьма и весьма полезным. Шура шипит, безостановочно прося Ерёменко двигаться побыстрее. Саня лишь фыркает, натягивая по ходу движения по номеру футболку и ища взглядом второй носок. Вот намётанный глаз замечает нужный предмет и буквально через 10 секунд Ерёменко натягивает куртку и уже подгоняет Шуру, что не мог нормально завязать шнурки. С горем пополам они вывалились из номера за 20 минут до поезда. Найти нужную маршрутку оказалось делом неблагодарным и сложным, но всё-таки возможным. И вот они уже у касс, плевать, что поезд отъедет через минутки 2. Заявляться на вокзал вовремя вообще дело не русское, да и смело можно добавить минут пять. Ведь как говорится, если в России что-то делается вовремя, то вы не в России. По всем канонам они успевают сесть на электричку в последнюю секундочку, чуть ли не раздвигая закрывшиеся двери руками. Но так как дело это у нас на Родине обычное никто внимания не обращает, уткнувшись в свои телефоны и читая, что ж там в этой ненавистной Пендосии происходит. Шура вдруг заливисто смеётся, с ним случается. Резкая смена эмоций. От ненависти до любви. От раздражения до самой искренней радости. Так просто случается в такие периоды жизни. И он просто не умеет справляться, другие, наверное, могут. А Шурик бракованный, ему не дано. И он ждёт непонимающего взгляд Санька, но тут лишь широко улыбается и подхватывает неожиданный смех. Потому что может, потому что чувствует, что так надо. И поезд трогается под звонкий смех, искры, летящие во все стороны и что-то только что зародившиеся. Или только замеченное. За окном скользят пейзажи, серые картинки, которые всё равно остаются красивыми. Шура улыбается, а затем привычно кладёт голову на Санькино плечо. Лишь через секунду вздрагивая и смущаясь. Ерёменко протягивает ладонь и треплет русые волосы, ему этот жест так необходим. Бабушка, сидящая недалеко выглядит совсем нелепо с выпученными глазами. Женщина перекрещивается и бормочет: «Братья, надеюсь.» И только после этого Саня позволяет себе засмеяться. Шура поднимает недоуменный взгляд, а затем улыбается. И только сейчас Ерёменко понимает, что Дубров рядом с ним действительно как младший брат. Низенький, худощавый и с детской веснушчатостью, а ещё этими невозможными зелёными глазами. За которые и мир отдать, и воевать пойти можно. А в данный момент просто задохнуться. Шура прерывает этот романтичный момент весьма просто, хоть и странно, он засыпает. Натурально так, что Саня вновь залипает. На приоткрытый рот, дрожащие ресницы и упавшие на лоб пряди. Ерёменко хочет коснуться скулы, тронуть, ощутить мягкую кожу под своими пальцами. Но не смеет. Знает, что наворотил слишком многое, что этому сейчас не время и не место. Но как ж он чёрт возьми этого хочет.***
Они приезжают на место быстро, Шура как опытный путешественник сразу лезет в гугл в поисках гостиницы. Дубров снова никакой, ни тени улыбки, ни тёплого взгляда. Вновь пустота, пробирающая до кончиков пальцев, залезающая в самые дальние уголки души и переворачивающая всё вверх дном. Шура молчит, Саня тоже. Дубров садится на нужные маршрутки и ищет нужные улицы. Пока они не оказываются в каком-то затхлом старом дворе. Пока Шура не тычет в дом и не шепчет: «Здесь мой дедушка раньше жил, он хороший был, правда.» Парень щурится, а затем отворачивается и уходит. Будто ничего не было. Саня вздрагивает, потому что в конец ничего не понимает, потому что он вдруг реально встревожен состоянием Шурика. Симптомы в Яндекс и диагноз готов. Депрессия. Сухо так, по факту. Ерёменко качает головой и вовремя оглядывается, замечая фигуру Дуброва, прежде, чем он скроется за поворотом. До гостиницы они доходят молча. Здание обычное, построено где-то в 80-х и отреставрировано примерно никогда. Вывеска потрёпанная временами и русским климатом гласит, что отель зовётся «Заря» и имеет четыре звезды, а по факту где-то две. Санька оглядывает гостиницу скептично, но всё же следует за Дубровым и входит. За ресепшеном женщина лет 40 с миной ещё более грустной и депрессивной, чем у Шуры. Им дают ключ о номера, не спрашивая ни документы, ни какого-либо залога. Ерёменко хочется кричать. Дуброву тоже. Но по какому-то стечению обстоятельств они оба молчат и просто ищут свою комнату. Когда номер благополучно найден, рюкзаки брошены, а нервы на пределе, Саня начинает сво речь: -Шура, я не ебу, что с тобой, — речь заканчивается примерно на этом моменте, начинается тоже. Да и вообще, вот она вся. Эмоциональная и пламенная. Дубров вздрагивает. Сейчас или продолжит молчать, либо заорёт. Он выбирает второе. - Так зачем сунулся, если не ебёшь? Ерёменко, вот скажи мне. Нахера ты вернулся из своего пиздоебучего параллельного мира, где меня в принципе не существует? Сунулся со всеми этими записочками и лыбой на лице, будто это лучшая идея на свете. Но, Сань, она не лучшая, более того, она самая долбанутая в истории. Потому что, переебашив внутренний мир человеку у которого диагноз «клиническая депрессия» бегут нахрен, а не возвращаются. Твоё «прости» такое же фальшивое, как и всё что вообще было между нами, — Шура материться не любит, но сейчас он материться. И затыкается Дубров, лишь тогда, когда голос становится хриплым и тихим. Когда сказать ещё есть что, а сил на это нет. Тогда Шура берёт рюкзак и валит. Потому что всё это ему ни в коей мере не сдалось. Шурик ходит по городу, разъезжает на трамваях и думает-думает-думает. До бесконечности, до кнопки самоуничтожение, что высветилась перед глазами. Рядом мелькают люди. Со своими чёрными куртками, чёрными туфлями, замызганными городской грязью. И со своими серыми и блеклыми мыслями. Рядом мелькает реальность. Неприглядная, неприятная, грязнющая и потрёпанная. Возвращается Дубров под ночь, уже понявший все свои грехи. Когда Шура заходит в номер, Саня уже спит. Ерёменко валяется в неудобном угловатом кресле, будто заснул, ожидая чего-то, ну или кого-то. Шуре становится стыдно. Он ищет взглядом одеяло и накрывает им Санька. Тот дёргается во сне и сжимает плед вместе с ладонью Дуброва, которую тот не успел отдёрнуть. Шурик чертыхается и присаживается на корточки, боясь разбудить Ерёменко. Тот улыбается во сне, а затем неожиданно открывает глаза и спрашивает: -И долго мы так будем сидеть? Дубров лыбится в ответ и кивает, непонятно на что, непонятно чему. Может тому, что происходит? -Спать иди, Шур. -Ляжешь со мной, я бою... — Дубров не договаривает, потому что правда боится кошмаров. Потому что не хочет слышать снова те слова, снова куда-то бежать. Он хочет ощущать тёплые руки, дыхание, что щекочет кожу и тихое счастье, что наполнит сознание до самых краёв. Саня кивает. Делать это осознано как-то неловко. Нельзя свалить на сонное состояние или усталость. Лишь на что-то более искреннее и настоящее. Шура не раздевается, боясь ощутить ещё большую неловкость, ложится под одеяло и закрывает глаза, ожидая, когда появится тепло, снаружи и внутри. Тепло в виде Саньки Ерёменко. Дубров долго не засыпает, наслаждаясь. Он боится, что утром снова накатит, что он уже не ощутит этой искренней радости. Что мир вновь окрасится в серые тона. И поэтому он не спит. Впитывая в себя все эти чувства и ощущения, будто это последняя и самая прекрасная ночь в его жизни. Возможно, что так и есть. Самая прекрасная из всех, а последняя ли. Кто его знает, когда нас переедет поезд или собьёт КАМАЗ, когда наступит тот самый миг, когда всё закончится. Шура не знает, он просто живёт. Сон забирает его не хотя, давая насладиться, принимая в своё царство от безысходности. Когда Шура просыпается, Саня уже сидит в кресле с обеспокоенным лицом и строчит смски. Ерёменко поднимает опечаленный взгляд и Дубров понимает, надо ехать. Ехать домой. Не получится двух недель, получится три дня. Только конечно они будут более значимы, чем всё, что до этого. -Шур, мне надо уезжать. Ты поедешь со мной? — Саня смотрит взглядом таким, будто сейчас решится его судьба. Будто весь мир остановился и ждёт, пока с губ Дуброва не срывается тихое «да». И невидимые зрители встают и аплодируют, сцена в этом спектакле им нравится. Глупая и стереотипная, общество такое любит.***
Они собирают вещи молча, Шура глупо лыбится. Ему кажется, что это лучшая депрессия из возможных, а может и вовсе не она. Наверняка врачи напутали с диагнозами, а Дубров накрутил. Да, наверное, так и есть. Саня смотрит электрички и они вновь бегут на вокзал. Дорога стала основной частью их жизни. И объятия, тёплые, нужные. И всё вдруг слишком хорошо. Счастье наполняет каждую клетку. Шура не думает о том, что будет после. Как они поведут себя в школе. Да какая собственно разница? Он обойдётся и без школьного общения. Лишь бы Саня приходил иногда, разговаривал. Лишь бы Шура научился снова доверять, продолжил доверять. И тогда всё будет правильно. Пейзажи сменяются. Сменяются и электрички, трамваи и автобусы. Не меняется тепло, окутавшее всё вокруг. Шура бы рад поблевать от собственной ванильности, но ему слишком хорошо. Так бывает. Родной город встречает их беззвёздной ночью и парочкой горящих фонарей, все остальные потухли. Родной город встречает их неопределённостью. И они не спешат это менять, давая друг другу какие-то рамки. Они сидят на скамейке в парке, что близ автобусной остановки, и молчат. А затем Саня наклоняется. И целует. Вот так просто. Без лишних слов, не собираясь писать этому событию манифест или как-то ещё объясняться. Когда они готовы расходиться, Шура улыбается и говорит: -Я люблю тебя, Сань. Рядом раздаётся шорох, и мелькает удаляющаяся фигура. Но как же им обоим всё равно. Шура уходит. К себе домой, где снова встретит равнодушие матери. Где никто не озабочен его отъездом. Где холодно, где замерзает душа и чувства. Уходит, зная, что сегодня ему точно будет тепло.***
Новое утро, новые сборы, только теперь уже в школу. Вещи бросить в рюкзак, с которым он до этого несколько дней кочевал по стране. Почистить зубы и осознать, что вчера это делал совсем в незнакомом месте. Понять и принять, что вот он дом. Без которого Шура может прекрасно обойтись. И что вот она неопределённость, которая закончится сегодня же. Дубров не боится, ни тогда, когда закрывает дверь в квартиру, ни тогда, когда переступает порог школы. Шура начинает задыхаться, лишь тогда, когда кажется, что слышит собственное «люблю» и тогда, когда ловит насмешливые взгляды других. Вот тогда Шура боится. Смех за каждым новым поворотом, а Дубров будто под единственной лампой в мире бродит и обращает на себя внимание других. И лишь когда к нему подходит Настенька, староста класса и настоящая заноза, Шура понимает, что всё вообще-то плохо. -Так что ж, ты, Шурик, не сказал нам, что мальчиков любишь. Мы б поговорили с тобой, обсудили, — Настя улыбается ехидно, только грустно как-то, будто жалеет его. Дубров хмурится, не понимая. Что? Откуда? Как? -У нас разные вкусы, Насть, — отвечает он, отпираться незачем, да и глупо как-то. -А вроде обоим нравится Ерёменко, — девчонка задумчиво поднимает взгляд к потолку и вздыхает, а затем снова смотри в глаза Шуры и шепчет, — Только я понимаю, что он мудак, а ты нет. Прискорбно. И Настька уходит в своём же репертуаре. Появившись на пару секунд, ударив под дых, дав и совет, и ответы на все вопросы. Шура выбивает телефон у какой-то пятиклассницы, смотрит на экран, уже зная, что увидит. Конечно же на видео Дубров, со своей глупой улыбкой и наивным взглядом. Ерёменко видно лишь со спины, тут не увидеть не искрящихся глаз, не нежности, что скользит в каждом жесте. И Шура смеётся, отдаёт телефон бедной девчонке и идёт на урок. У него почти истерика, ему почти не до смеха. Но он хохочет до рези в животе и непонимания других. Входит в класс и извиняется за опоздание, судорожно вздыхает и улыбается. Дубров игнорирует насмешливые взгляды одноклассников и сожалеющий Саньки. Кто бы знал как же сильно Шуре плевать. Оказывается, что выписанные таблетки действуют хорошо, глушат чувства, почти выключая их. Марина Валерьевна смотрит слегка ошарашенно, то ли видео видела, то ли Дубров действительно ведёт себя неадекватно. После математики на Шуру наконец накатывает, вот так вот сразу. И он просто уходит, в этот раз, конечно, предупреждая классуху. Что почти глупо. Будто от новой проблемы мир вдруг сдохнет. На улице холодно, скользко и противно, на душе у Дуброва тоже. Он не может дышать, будто кто-то перекрыл доступ к кислороду. И Шура задыхается, пытаясь вдохнуть как можно больше, на деле вдыхая куда меньше. Он падает на снег и разматывает шарф. Но дыхание не восстанавливается. Глаза слезятся и первые солёные капли скользят по скулам. Если тогда, 6 лет назад, Шура по-настоящему ненавидел мать и Санька, то сейчас он ненавидит лишь самого себя, и именно эта невообразимая злость мешает ему сделать полноценный вдох. Рядом проезжают машины, обрызгивая парня грязным снегом, равнодушно проходят люди. Рядом течёт жизнь, такая какая есть, не особо красивая и всё же… Лучше чем та, что имеет сейчас Шурик. Рядом раздаются шаги и Дуброва пытаются поднять. Рука грубая, с длинными шершавыми пальцами, что ощущается даже через тонкую ткань куртки. Перед Шуриком появляется Саня. С этим своим сожалением и извинениями. А Дуброву хочется от этого всего где-то сдохнуть, потому что всё глупо и наигранно. Шура не любит извинений, что сделано, то сделано. - Шур, прости меня, просто мы поспорили и я... -На что хоть спорили? — улыбается Дубров, весело прерывая Ерёменко, будто это он глупый малый обиделся на обычную шутку. Будто его не использовали вновь. -На тачку Лёхи Воронцова, — Санька выглядит виновато, а Шура лишь смеётся над тем, что проиграл машине. Дубров молча разворачивается и уходит, если Ерёменко захочет догнать, то сам же пожалеет.***
Неделю его водят по психотерапевтам. Мать не понимает, что произошло с сыном, врачи тоже. На бумагах выводят обострение депрессии и отваливают, кажется, что всем так легче. На выходных Дубров едет к последней тётке с диплом психфака и у него нет сил. Он заменяет каждый приём пищи таблетками и истериками. Не ходит в школу и меняет сим-карту. В кабинете почти уютно. Необычный, тёмно-синий мелькает в почти каждом предмете интерьера. Никакого тебе тошнотоворно-зелёного. Шура плюхается на диван и смотрит в глаза своему новому мозгоправу. Худощавая женщина с большими бирюзовыми глазами и аккуратными чертами. А ещё с фамилией Ерёменко и ебанутым сыном. И почему-то именно ей, Шура рассказывает. Они сидят дольше положенного времени, Ольга Андреевна давно плачет, уткнувшись в ладони и не смея поверить. Дуброву почти хорошо и почти жаль. Только лишь абсолютно всё равно. Он встаёт с мягкого плюша и прощается. Женщина не отвечает, у неё собственное горе. Сын — мудак.***
У родного подъезда Шуру перехватывает Саня, Дубров уже с рюкзаком и билетом в Питер готов сесть в такси. -Поговорим? — Ерёменко взволнован больше, чем все разы до этого. -Валяй, меня всё равно здесь скоро не будет, — улыбается Шурик, нащупывая под курткой порезы, надавливая, чтоб успокоиться. Саня кивает и хочет что-то сказать. Но Дубров отчаянно кивает головой, понимает, что не выдержит. Садится в машину, звучно хлопая дверью. И без прощаний уезжает. Через неделю все новостные сюжеты витают о самом романтичном городе России, о Санкт-Петербурге. Ерёменко обходит новости стороной, зная, что Шура уехал именно туда. А вдруг что. Но когда он видит зарёванную мать с вырезкой из газеты, то избегать больше не получается. «17-летний подросток утопился в Неве. Как оказалось, мальчик был психически неуравновешенным. Александр Дубров на глазах у сотни очевидцев спрыгнул в реку, всплыть он не смог или не хотел.» Сухие строки, написанные каким-то журналюгой, что смог ухватить сюжет, проскочив мимо охраны. Сухие строки, написанные в сраной городской газете. Сухие строки, разрушающие жизнь ещё одного человека. И сухое "Меня всё равно здесь скоро не будет", звучащее набатом в голове.***
Следующие полгода Саня наблюдается у собственной матери. Они почти не говорят о самом Шуре. Ерёменко рассказывает, как посетил новый город, совсем случайно совпавший с тем, в котором был Дубров. Саня теряет себя, постепенно перенимая черты уже мёртвого человека, даже начинает заниматься вокалом. Носит потёртые зауженные джинсы с клетчатыми рубашками и больше не стрижётся так коротко, как прежде. Намеренно идёт на физмат вместо экономического и углублённо занимается биологией. Родные и друзья уже не могут отличить Саню настоящего от того, кем он стал. Ерёменко вообще-то тоже. Просто чувствует, что так надо. -Мам, о чём он мечтал? — Сане не надо говорить, кто именно. Теперь «Он» официальное имя Шурика в квартире семьи Ерёменко. -Забыться, Шу...Шура мечтал забыть тебя, отца, мать. Всё. Больше они не разговаривают о Дуброве никогда. Саня поступает на физмат в Московский университет, посещает города. А ещё часто ездит в Курск, даже видит дедушку Шурика. Он оказывается совсем не мёртв, просто внука видеть не мог, слишком тот похож на сына. А теперь. Теперь уже всё равно. А потом всё заканчивается. Заканчиваются города и таблетки. Заканчиваются сигареты и дыхание. Заканчивается история, ещё одна жизнь в дешёвом хостеле и парой баночек препаратов. Всё просто заканчивается.