Питер — нескончаемые кислотные дожди, нескончаемые токсические отходы в воздух и воду, нескончаемая помойка всего сломанного и ненужного во главе с Казанским собором. Питер — город, который тебя медленно сломает — музей. С извечными разводными мостами, площадями и архитектурой девятнадцатого века.
Москва лучше только тем, что ломает сразу, безо всяких шансов на спасение и веру в счастливое будущее.
Питер слушает молитвы по утрам и перед сном, хладными иконами клянётся в верности и в том, что любовь — это чертово божье благословение, а не грехопадение. Падать с высоток, думая о свободе — это, конечно, инфантильность и гиперболизация в самом своём гадском обличье, в черной маске поверх кукольного лица и с улыбкой не по-божески глупой.
Маска спадает тогда, когда перед рассветом гаснут фонари с промежутками до семи секунд. Психологи говорят, что семи секунд хватает, чтобы влюбиться единожды и бесповоротно, заслушивать в одних наушниках аудиокниги Элизабет фон Арним, ощущать апрельские потоки ветров на своём лице, Испанский колорит и бриз Средиземного, вдыхать морскую соль и глицинии, сжимать руку любимого человека и падать с высоток, думая о Всевышнем.
Суицидники говорят, что семи секунд хватает, чтобы принять судьбоносное решение и не подумать о последствиях.
Юре пятнадцать — завтра вообще-то шестнадцать — и он не верит в истинную свободу или же в церковь, не ходит в Казанский собор каждое воскресенье и совершенно не влюблен в человека, которому двадцать восемь.
Юре пятнадцать — шестнадцать, какая к чёрту разница? — и в его глазах Виктор видит стеной кислотные дожди, разъедающие кожу, бьющиеся по голове, стучащие в сознание с почти оглушающим возгласом
«что-ты-делаешь?»
Юре пятнадцать — и Виктора действительно могут посадить — у него чертовы шелковистые блондинистые волосы, шикарная задница, на которую засматриваться непозволительно хорошо, гибкий позвоночник и улыбка самого настоящего дьявола в обличье святого и невинного ангела. Невинность сжигается в пепле греха после двух бокалов вина, поджигается скуренным Winston’ом, замерзает под холодом родных касаний к лопаткам и тонкой шее.
Юре пятнадцать — и Take Me To Church звучит омерзительно праведно — кислотные дожди Питера кажутся незначительными, помойка всего бесчеловечного убирается в геометрической прогрессии, а Казанский собор расцветает молитвами под грязно-серым зимним небом в беззвездные ночи.
Юра действительно похож на ангела: со своими яркими глазами, со своими светлыми волосами, со всей невинностью и непорочностью. Юра — блядское божье благословение, непозволительно сладкое, играющее на языке переливами лета и чистоты, та самая божья благодать или манна небесная. Юра — чёртов личный эшафот, чёртово грехопадение, чёртов выбор взрослого мужчины.
Плисецкий говорит
«вера подобна секте», а Никифоров удивляется такому решению совсем ещё юного мальчишки. Плисецкий говорит
«я в Бога не верю, Вить» — а в глазах немым кино звучат цыганские пророчества, которые сбываются в цвете длинных юбок и зажигательных танцев —
«а в тебя — да». Плисецкий умалчивает от родителей, друзей и всего мира о том, что спит в одной кровати с самим Виктором Никифоровым, которого считают Всевышним и которому готовы поклоняться. Как там поётся:
«My church offers no absolutes. She tells me 'worship in the bedroom'», так и получается.
Юре через пару часов шестнадцать и в кислотных глазах расцветает весна, играя бликами полуденного солнца в мутных водах Невы и золоте куполов. Он обнимает тепло со спины и гадает по руке чужую судьбу, говоря, что это у него в крови. Виктор верит едва ли, но руку протягивает; незримыми шипами разум сковывает пальцы на шее, впиваясь до смерти в сонную артерию и вены.
Парадокс в том, что Плисецкий и грехопадение, и спасательный красный круг в кислотном океане мутно-зеленых глаз. Парадокс в том, что любить его нельзя по всем привычным канонам, а хочется, а колется, а болью отдается в груди.
***
Юра едет в триста пятой маршрутке ровно четыре раза в неделю. Четыре раза он остаётся у Виктора на ночь, два раза спит у себя в квартире и один раз ночует, как попало: в родительском доме, у Отабека и ещё несколько десятков отговорок, лишь бы не приходить к Виктору и не рассказывать то, что волнует — оно отдаётся незримой ответственностью перед глазами и на кончиках пальцев.
В маршрутке какой-то мальчик читает книгу с названием
«мои библейские истории»; Юра сильнее натягивает черный капюшон, скрывая все засосы на шее от чужих глаз. Юра не маленький мальчик и понимает прекрасно, чем ему грозит, если о них с Виктором кто-то узнает, если это просочится в прессу до его возраста согласия. Плисецкий не боится грустных и истеричных рассказов матери о том, что ей не видать внуков; не боится непонимания со стороны одноклассников; не боится грубых слов Якова. Всё это кажется действительно мелочным, потому что сгорает в огне настоящих чувств, а не призрачной и мнимой любви, которую так любят восхвалять маленькие девочки и из-за которой падают с высоток инфантильные подростки.
«Я тебя люблю», — Плисецкий никогда не говорил эту фразу, считая её неполной, обрывочной, сжатой. Вместо неё было тысячи других, более значимых и важных.
В наушниках найтивыход поёт про кислотные краски и людей, а Питер кажется всё той же праведно-божьей помойкой всего святого и непозволительно сладкого — со своим Казанским собором, разводными мостами и красавицей Невой, что холодными красками контрастирует с кислотными дождями в глазах Плисецкого и грязно-серым небом.
Звёзды гаснут, падают с небес, сгорают в материи-космосе, пепелятся в виде смога на землю, сквозь состоящую из пропащих и трупов. Кислотные дожди когда-нибудь заканчиваются, и начинается что-то новое, необузданное, неизведанное, но непременно важное.
Кислотные дожди когда-нибудь сожгут всё живое и праведное в Викторе, а холодные тонкие пальцы оставят на шее мертвенно-синие полосы. Виктор не глуп и он прекрасно понимает, что Юра наиграется и уйдёт, как уходят коты от плохих хозяев, становясь бродячими и озлобленными. Злобы в Плисецком на несколько мировых войн, пару тройку катаклизмов и ещё с миллион ударов по разбитому и живому сердцу.
«Цвета, цвета крови, бегущей по венам» — звучит омерзительно и слащаво: Юра выключает музыку и думает, что его шестнадцатый год от рождения начинается хуже некуда.
Впрочем, отмечая в ресторане, он в этом только убеждается.
Виктор пьет мартини, закусывает дольками лайма и делает вид, что у него всё очень хорошо, разговаривая с красивыми девушками. Юру поздравляют, говорят приятные слова и пытаются отвлечь от саморазрушения.
Самоубийцы прыгают с последних этажей высоток, в глубине сердца надеясь, что Бог им простит и они в конце-то концов попадут в рай. Рая нет на земле — ни в Питере, ни в законодательстве, ни в кислотном море глаз Плисецкого.
Юра надеется, что Виктор ему тоже простит эту вольность, потому что в тот момент, когда все гости явно веселые и подвыпившие, именинник нежно целует
«известного пятикратного чемпиона фигурного катания — Виктора Никифорова», а тот с той самой любовью отвечает ему. Блядское божье благословение, личный эшафот и осознанный выбор взрослого мужчины.
Юра знает, что наутро инстаграм и СМИ будут об этом рассказывать, что праведность Take Me To Church будет звучать ещё омерзительней, что питерская помойка вырастет в геометрической прогрессии, сосчитать которую даже через факториалы будет нельзя, но…
кислотные дожди в глазах Плисецкого никогда не причинят боль и не сожгут сердце Виктора.
Не в этой жизни.
а кислотного неба оттенки
падали звёздами в наши глаза,
моё сердце поёт дифирамбы, рыдая,
кислотные люди съедят себя сами.
