l'amore esiste

Каждое её утро начинается с белого - слепящего белого листа над головой, без трещин и сколов, осыпающейся штукатурки или паутинки, случайно пропущенной при уборке. Потолок над головой Сатин ужасно скучный, юный, занудливый. Он сливается со стенами, с оконной рамой, осмеливается забежать на её одеяло и привычно ледяные на нём ладони. - Я думал, ты проспишь до обеда. Джон снова принёс цветы – пионы, нежно розовые, как морская пена в закате. Сатин вдыхает этот родной запах-воспоминание о лучших университетских каникулах в Руане у тёти. Сатин смотрит на мужчину с благодарностью и беззаветной верностью, отражаясь в его северных глазах вспышкой. - Здесь нет часов, а значит, тебе меня не упрекнуть, - резко садится напротив, не в силах перестать любоваться. Он поднимает руки в знак покорности и поднимается сам, указывая на дверь: - Думай как хочешь, но тебя там уже заждались. История Сатин, чей фантом вместе с остальными обитателями дома мистера Ламма, выстроился у зеркала в ванной, была написана розовым: примерная девочка из примерной семьи, терзаемая частенько головными болями и приступами пения просто так, она была любимицей всех и вся. Не мешали этому ни её излишняя грубость и прямота в общении, ни взгляд с высоты собственного достоинства, коим она щедро одаривала каждого встречного. Сатин была красива, а это, как показывает практика, оправдывает все грехи: длинные тёмные волосы, тонкий нос, колдовские оливковые глаза и чувственные губы. Было в ней и что-то отталкивающее, пугающее до восхищения, но ни один не мог пройти мимо и не обернуться, как бы банально не звучало. Только вскоре случилось то, что случается со многими – Сатин поняла, что не знает, как жить, разменяв двадцать первый год в компании исключительно тёплой и дружеской, а затем потеряла всё. Как? Этот момент стёрся из её памяти, оставив лишь неловкие мурашки по коже, а рядом – Джонатана, которого любила называть по-французски «Mon ange» – мой ангел. Сатин желает доброго утра санитарам, открывающим перед нею двери, собирает в хвост волосы и спускается по лестнице, приветствуя на ходу старика Эндрю, впавшего в детство без обратного пути, Аврору, на голове которой в тридцать пять не найти ни волоска, ослепительного красавца Лоренцо, страдающего боязнью старения и других, способных услышать и ответить ей, хотя бы шёпотом. Она делает это каждое утро на протяжении трёх лет и чувствует непреодолимую усталость и трещинки на губах от одних и тех же слов. Джонатан крепко сжимает её руку в этом неровном марше вниз по деревянным ступенькам в светлую столовую, где белый цвет сменяется мягким бежевым. Они пьют морковный сок, из которого медики заботливо извлекли избыточную сахарозу во избежание приступов большинства, и едят рассыпчатое овсяное печенье. Через пятнадцать минут седой Эндрю запрыгивает на столик и просит вернуть ему такого же старого, потрёпанного, как он сам, плюшевого зайца. Санитарам хватает минуты на то, чтобы в помещение вернулась размеренность, а к старику – игрушка. - Кажется, сегодня необычный день, - произносит Сатин, постукивая длинными пальцами по пластиковому стакану. Они с Джонатаном, как всегда, сидят за самым дальним столиком окна – так видно время там, где его нет. Видно ветер в листьях, кристаллики росы на примятой первыми морозами траве и своё дыхание на стекле – тёплое, в контраст всему дому. - Почему же? – он улыбается, с хитринкой глядя на неё колкостью. - Адам, - показывает на стекло, - запоздал со своей проповедью. У него прогулка…незапланированная. Три фигуры маячат то тут, то там, разительно отличаясь друг от друга комплекцией, походкой, мыслями. Их выводят на улицу – воздушные ванны утром, как нельзя, кстати. Сатин держится за руку Джонатана крепко, в страхе поскользнуться на этой грязи, схваченной лишь на честное слово минусовой температурой. Толпе тут же представляют гостей. Сатин прищуривается. Она видела первого когда-то – Стефан, кузен их благодетеля, вызывающий у девушки некий симбиоз жалости и симпатии (того, чего она, собственно, сторонилась), но вот второй появился в поле зрения впервые. - Как думаешь, он вскоре поселится с нами по соседству? – кроткая усмешка Джонатана ей в волосы. Мужчина выглядит бледно, только глаза синим пламенем горят на фоне серого. Широкие, крепкие плечи, чуть сгорбившиеся, правда, то ли от усталости, то ли от неловкости, медленно поворачиваются из стороны в сторону. Он смотрит исподлобья – внимательно, детально, нагло несколько, нахально, и поправляет ремешок висящей на груди камеры. - Он собирается здесь снимать? – шепчет Сатин с явным недовольством. Джон не отвечает. Они уходят туда, где обычно скрываются (как и нравится думать) от остальных, в тень дуба, на одной из мощных ветвей которого подвесили старую шину в лучших традициях старой Америки. Сатин устраивается на этой качели, а Джонатан легонько подталкивает её в спину. Девушка рисует линии носками ботинок на пахнущей влагой земле, ловко вертит пальцами аккуратные листики и где-то внутри жалеет о забытом шарфе. - Он мне не нравится, - скрипит она в такт резиновой страховке на цепях, оплетающих ветку, - этот тип. Джонатан наигранно прикладывает к глазам ладонь, вглядываясь, как в десяти-пятнадцати метрах от них этот невозможный новенький (а зачем же ему ещё сюда заявляться?) скользит среди восторженных, или наоборот напуганных, жителей дома мистера Ламма. Он смотрит поверх солнцезащитных очков, показывает им свою камеру, делает снимки, и эти щелчки, раздражающие щелчки, перебивающие птиц… - Он просто делает свою работу, тебе так не кажется? Внутри Сатин хладнокровно качается Северный Ледовитый. - Что-то не так, Джон, я чувствую. Он не должен быть здесь, он всё портит. Возможно ли испортить положение всех этих больных душой людей? Сатин смотрит, как Саманта – худощавая женщина с вытянутым лицом и почти незаметным глазами – вертится вокруг этого Виктора, расталкивая остальных, более наивных. Её истерическое расстройство, горделиво подняв подбородок, выходит из-под контроля таблеток, когда она начинает водружать на свою голову корону из листьев и камней, кидая последние в отвлекающих внимание молодого человека соседей. Лицо её, пережившее до попадания в Дом несколько пластических операций, уродливо искривляется в агрессивном порыве, когда один из работников спешит увести её прочь, а растерянный виновник, потупив взгляд в землю, как провинившийся школьник, движется в их сторону. - Перекинься с ним словечком, а я попрошу для тебя одеяло, - бросает Джонатан вместе с прохладным поцелуем на её виске. Сатин не успевает разозлиться, когда вдруг остаётся одна. - Эй, привет, - он снимает очки, - ты, кажется, Сатин? У него приятный голос. На этом, пожалуй, положительные моменты заканчиваются. - А ты Виктор. Надеюсь, тебе дадут комнату в противоположном крыле. Мужчина смеётся, походит ближе мягкой кошачьей поступью. Сильно прищуривается, забираясь иголками в её глаза: что-то со зрением? - Нет, я не для этого здесь, - посмеивается, - можно задержаться с тобой на пару минут? - Разве у меня есть выбор? Фыркает, скрещивает руки на груди и встаёт, проваливаясь толстыми, но низкими каблуками в разжиженную почву. Он её раздражает без всякой причины, как осу, в чей улей забрался неприятель. Виктор наклоняет голову, закрывает один глаз, а другим оглядывает её с головы до пят, говоря языком своего тела об отсутствии всякого напряжения и даже, наоборот, об облегчении и уверенности. Он приглашает её рукой последовать за ним до ближайшей скамьи, на которой уже расположилось зенитное солнце. Она принимает приглашение. Нехотя. Остальные удивительно быстро забывают о существовании этого пришельца, разойдясь по своим углам. Сатин обнимает себя руками, мысленно поторапливая Джонатана, смотрит вперёд, туда, где на пригорках раскинулись луга, где тёмные пятна изумрудных чернил лесами дышат небом, где холодно, но так горит сердце от спокойствия и красоты, что хочется забыться. Молча. Они сидят молча, каждый думая о своём под вдохи и выдохи. Сатин ёрзает иногда, чувствуя на себе чужой взгляд и слишком яркое солнце. - Так и будешь наблюдать? – её голос понижает градус полудня. - Тшш… - Виктор только прикладывает палец к губам, призывая оставить слова. Она оставляет, сменив их в голове числами-секундами, закрытыми глазами и откинутой назад, к небу, головой. Когда тридцать восьмое облако улетает в сторону Эдинбурга, Сатин слышит знакомый голос: - Мистер Минор, идёмте в дом, нас ждёт прекрасный чай! Шлёпающие шаги следуют незамедлительно – этот Виктор, наверное, весьма вежлив – но преодолев лишь несколько метров, мужчина разворачивается и смотрит на неё ещё раз, уже без своего стального напора. Сатин не любит слово «дружелюбие», но что ещё может скрыться в этом щенячьем взгляде? Плед Джонатан, кажется, так и не нашёл.