l'amore esiste

Снег в тёмной копне Евы быстро спускается вниз по выбившимся прядкам, делая их совершенно чёрными, как ночь по ту сторону стёкол. - Меня не было каких-то несколько недель, а ты и забыла, что нужно носить шапку зимой? Для Виктора сейчас нет ничего дороже светящихся улыбок напротив. Он не чувствует левой ноги, всё ещё дышит, как после двадцатикилометрового забега, у него ужасно болит голова и всё тело, но важнее сейчас щемящее в груди – любовь, верность, дружба, эти почти триумфальные секунды после возвращения домой с того света. - Как же ты нас напугал, - Ева смущённо прячет слёзы прикосновениями ладоней. У неё под глазами нефтью растеклась тушь. - Отец сказал, что ты почти… - Не дождёшься. Виктору не хочется слышать слова «смерть», его производных, синонимов, комбинаций. Он устанавливает на него табу и клянётся, что будет избегать и оберегать от него, лишь бы больше не встретиться. - У тебя ужасный голос, старик, - качает головой молодой мужчина, стиснув до белых костяшек поручень койки. - А ты похудел, - самого себя же он ещё не видел в зеркале, но догадывается о том, насколько всё плохо. – Не говори только, что сутками дежурил у моей кровати без крошки хлеба. Виктор умоляет Еву перестать плакать, но она только с новой силой принимается хлюпать носом, ломать свои худые пальцы, а потом осмеливается, подлетает и прижимается к нему так, словно тот из хрусталя выбит. Виктор пьёт запах улицы с её волос и парфюм, которому она не изменяет уже много лет – роза, жасмин и персик, которые слишком ярко звучат среди дождей и туманов. От Евы пахнет жизнью, от чего мурашки по коже бегут. - Лиз хотела прилететь первым рейсом, но я убедил её остаться дома с Викторией, - заявляет Стефан не без гордости, - она по несколько раз на дню звонила. Она ужасно волновалась, Виктор. Просто так, чтобы ещё раз зажечь огонёк тихой пристани, дарующей нужное спокойствие и тепло в поблекших стенах его дома. Он укоризненно смотрит на Стефана, без слов выказывая претензию. У него другие вопросы без ответов, у него до сих пор горят веки. - Сатин отправили домой, в Глазго? Хочу позвонить ей как можно скорее. Кто-то медленно гасит свет на лицах, спускает дуги улыбок в противоположном направлении со скрипом. Свет нынче – непозволительная роскошь. - Виктор, - начинает Ева скривившимися от кислых слов губами, робко, тяжело, словно в тысячный раз поднимая в гору камень слова, - Виктор, прости, но её больше нет с нами. Он подпрыгивает на месте от пренебрежения и холода этого дерзкого заявления, слышит, как вместе с ним гудят мониторы, видит, как округляются в страхе от этого глаза Евы. Он трясёт головой, кончиками пальцев дотрагивается до прохладной простыни, где не так давно его тело чувствовало её. Шипит: - Врёшь. Она была здесь. - Вопреки запретам, да, - стоявший в тени Стефан делает несколько шагов вперёд и хватает его за плечо. – Мы не хотели оставлять её с тобой наедине. Она была больна, Виктор. Ты вернулся с того света, парень, но отец уже успел сказать ей, что ты умер. Она больна, говорю же – бросилась под колёса, растолкав охрану. Они не успели ничего сделать… И каждое слово будто щёлочью разъедает лёгкие, слезятся глаза, пересыхают губы, в голове серое сворачивается в обрезки непроявленной плёнки. Тремя буквами «Нет» пылают перед глазами транспаранты. Минор тяжело закрывает лицо руками. - Больна? Больна… - не хватает воздуха. – Пусть так, пусть больна, но какое вы имели право… -Мы любим тебя, - мертвенно Ева. Кожа Виктора становится серой, лицо искажается печально-издевательской гримасой, а голос падает ниже минорных интонаций. - Ты и на половину не знаешь любви, - покачивает головой, - и никогда не узнаешь, Ева. Первый шаг, второй, под непрерывным обстрелом покрывшегося ледяной коркой морского взгляда и девушка вылетает из палаты, стирая с ресниц горячие капли. Слишком много слёз, слишком мало солнца. Ему не стыдно быть честным. Рот стоящего рядом Стефана кривится от рвущейся наружу злости. - Сумасшедший, - выплёвывает он, хватаясь за голову, рассекая туда-сюда по двадцати квадратным метрам, - ты знал её лишь несколько месяцев, а Ева… Сатин погибла бы и без тебя, но ты решил сыграть в непонятого миром гения, да? - Ты ничего не видишь, Стефан, - меланхолия въедается в его феноменально юный, нежный голос тёмным лоскутком сатина, - как и Ева. Не дальше кончика носа горят (как видится Виктору) помутневшие глаза Стефана, и возможно ли только уловить красоту в этом кончике? Лишь если он бунтарски вздёрнут по ветру, отвёрнут так, что розоватой дымке заката не составляет никакого труда разлиться по тёмному контуру профиля, вкрапляясь нежностью в ледяной камень. Они не видели любви, думает Виктор, не видели апогея её безумия глазами в пустоту напротив со скатывающимися от чувств слезами, закрытыми глазами при взгляде на чужие лица, без шанса нечаянной влюблённости. Они не видели клетки, оплетённой увядшими пионами, не чувствовали, как без единого вольта заводилось под ладонью сердце. Они совсем не видели её, страдавшую между живым и ушедшим. - Виктор? – настойчиво, низко. Минор закрывает глаза и просит друга уйти. Двенадцать минут на снег воздуха падают его горячие слёзы.

***

- А ты всегда будешь теперь…так? Виктория в крайней степени смущена – тычет пухлым пальчиком в трость у кресла, боится прикоснуться к этой диковинке, юлой вертится около ног приехавшего с час назад отца, который сам себя в зеркале не узнаёт. Виктору бы обратить всё в шутку, но он лишь молча кивает и ловит грустный взгляд алмазных глаз. - Ты теперь пират, папа? Ухмылка. Сам бы он назвал себя призраком корабля, не больше. - Если ты так хочешь, милая. Малышка немедленно спешит похвастаться армии игрушек тем, что теперь её отец – покоритель неумолимого моря. Виктору, как и наполненным синтепоном тряпкам, всё равно. За неделю реабилитации он так и не привык к своей хромоте и частичной потере чувствительности. К тяжести в сердце добавилась болтающаяся без полного контроля нога, постоянная мигрень и этот жалостливый взгляд слишком ясных, слишком честных, слишком красивых, но слишком скучных глаз Лиз. - Мы можем уехать ко мне, если ты хочешь побыть один, - как всегда мягко, учтиво. Виктору кажется, что вокруг этой молодой женщины золотом расцветает ореол. - Нет, останьтесь, - берёт её тёплые, словно нагретые у трещащего камина ладони, сладко пахнущие ванилью и сахарной пудрой, прижимает туда, где раньше без передышки билось. – Сколько бы раз я не благодарил тебя, всё мало… - Виктор, не нужно, - скромница, прячет губы в колючем свитере. Он бы встал на колени перед этой святой, но не тот век. - Хочу, чтобы Викки называла тебя мамой. Ты этого достойна. Несколько секунд и она уже ласково гладит его по голове, сидя на подлокотнике, а он пропитывает солью её мягкий кашемировый джемпер. - Всё пройдёт, Виктор, всё наладится, - тихонько приговаривает, крепче прижимаясь к замершему телу. - Скажи Стефану, чтобы он занялся снимками. Италия, Франция, пусть отправляет куда хочет – я выхожу из игры. Невесомая ладонь замирает в миллиметре от вьющейся темноты его волос, падает и продолжает свою магию. Элизабет кивает, ошарашенно несколько, отрывисто, но кивает, принимая то, что Минор сам не принял – красный запрещающий знак и страх прикосновения к камере. Тусклые лампы. Виктор не замечает, как кровоточащие раны внутри застилает спокойствие с дивным запахом домашнего печенья и лилий. - Что-то ещё срочное? - Пожалуй, одна вещь, - на арену выходит разум с табличкой, где крупными буквами выведено «так будет лучше», глаза его, не встречая ярких преград, глядят как никогда серьёзно, - просьба, мольба.… Не знаю, расценивай как хочешь, но я лишь хочу, чтобы мы поженились. Он не ждёт другого ответа, как «да», а кольца и формальности восполнит позже. Он рад, прежний он рад яркой улыбке и блестящим от слёз глазам, розовым губам. Он рад, что дал себе мотивацию жить – сделать эту женщину счастливой, он рад, что дал своей дочери мать и рад страдать дальше так, как страдала Она, во имя неё и с её же именем на устах. Эгоизм? Да. Он рад стать эгоистом со стаканом виски, сигаретой и бессонницей, одолевающей его первые недели после тихой свадьбы, где гостей по пальцам пересчитать. А потом засыпает под ропот играющейся с куклой дочери. Толпа в плащах, старых потёртых куртках. У каждого неизменно напряжённый взгляд на мелкие буквы или красочные заголовки, грубые пальцы, бережно, однако, вынимающие винил из картона на пыльное солнце. Душно, неимоверно душно, серо, на стенах ободранно и тяп-ляп приклеено заново. Виктор зажал губами сигарету с едким запахом гвоздики, с нетерпением разыскивая что-то в куче пластинок. - Я не говорила, что мечтала побывать на блошином рынке? Так вот, я и не мечтала. Голос знаком до боли. Прохладным синим Сатин пролезла вперёд так, что оказалась зажата в его руках. Немедленно её аккуратные ладони начали прыгать по посеревшим от старости обложкам. - Ты в порядке? – развернулась к нему лицом, удерживая несколько пластинок. – Битлз, вот они, мы ведь за этим здесь? Сигарета истлела почти до фильтра. Девушка косо посмотрела, а затем, мгновенно перехватив остатки, сильно затянулась. Скривилась. - Гадость. Ментоловые мне нравились больше. Она потащила его на кассу, где бросив несколько купюр надменно кинула вдогонку возмущение качеством воздуха и количеством пылевых клещей. Виктор молча смотрел, боясь упустить хоть одну родинку на открытых плечах или выбившийся их высокого хвоста локон. Под слоем сливовой помады её губы ухмылялись, под тонкой тканью посеревшей от времени и краски футболки его сердце колотилось. - Откуда такая любовь к винилу, Минор? – перекрикивая песню оживлённой магистрали. Потолок бледный, с кусочками движущихся хаотично теней. Вдох глубокий, испуганный, вместе с вылетающими из орбит газами. Ладони вспотели, на лбу испарина – горячка. Виктор ёжится, смотрит по сторонам и попадает в клетку обеспокоенных алмазов. Виктория. - Пойдём спать, малышка. Прихрамывая, в ванной, где демократичный белый приобрёл вспышки розового, миндального, фисташкового, он проводит по лицу рукой. Глоток воды. Другой. Третий. Виктор пьёт столько, сколько приходится, чтобы отогнать от себя застывшие на расстоянии вытянутой руки зелёные глаза, противный до тошноты запах гвоздики и чувство того, что всё это действительно было. В ушах шумно. - Ты в порядке, Виктор? Мне войти? – Лиз скребётся за дверью тихонько, как мышка, всё ещё боясь быть слишком настойчивой, слишком назойливой. Он закрывает кран и выходит сам, целует уже супругу в висок и безуспешно пытается заснуть – боится, что снова увидит там, в калейдоскопе разноцветных стёкол на шумной улице под пыльным солнцем. Фонари бьют по глазам, а в голове калейдоскоп мыслей разбивается на осколки, умирая под натиском фатума. Утром, Минор садится за ноутбук, оставляя для компании лишь чашку остывшего до тонкой мутной корочки на поверхности эспрессо. Лиз и Виктория машут ему в окно: первая настороженно, с волнением нагим, не прикрытым ни единым листочком под заморозками, а малышка – с чистой любовью, льющейся из глаз, на которые навалилась большая коричного цвета шапка. Им обеим – цветущим, нежным – так нужен воздух. Виктор ищет, как дворовый пёс ищет толкования на различных сайтах, вкладка за вкладкой разочаровываясь в этих пустозвонных астрологах, протирая красные, как шары на ёлке, которую так ждёт дочь, глаза, проглатывая последнюю отвратительную порцию кофе. Что скажут ему детали больше, чем сам он чувствует? Тоска накатывает новой волной, сотрясающей его тело рыданиями и теми самыми карточками, переведёнными в пиксели, запахом моря, въевшимся в убранный на дно шкафа свитер. Он, дрожащими руками, набирает номер доставки, и через час уже глотает снотворное, запивая мятным дымом посреди спальни. Дождь вперемешку со снегом стучит в окно, забивается в уголки стекла и делает картинку мутной, глупой, бряканьем клавесина по перепонкам… Он поднял голову и выпрямился. На неё нельзя было смотреть в упор – без глаз останешься, а что хуже – без сердца. - К Вам граф Цепеш, инфанта, - со всем почтением снова откланялся и отвёл взгляд. До неприличия хороша в тёмно-сливовом с этим своим надменных взглядом, таящим в себе ни что иное, как тоску. - Пусть ожидает, - она медленно провела щёткой по волосам, а затем криком выпроводила служанок, как пчёлы налетевших в покои. Рыцари на гобеленах выказывали недовольство. – Сейчас у меня нет желания говорить с ним. Он почувствовал, что дело не терпит отсрочек. Шаркнув тёмными ботинками, он сказал более настойчиво: - Граф пришёл просить Вашей руки, инфанта. - И что с того?- с грохотом украшенная расчёска упала на холодные каменные плиты. Изумруды в ярости светились ярче, слово за словом ближе к нему. – Я прошу его оставить меня в покое, Виктор, прошу уже год, и что с того? Он не мог ничего ответить, сжав за спиной кулаки. Тогда она, совсем близко подлетевшая на своей горькой ярости, прильнула к его груди. - Стоит быть аккуратнее, Ваше… - несмело попытался он возразить, но гранит тонких пальцев по его щекам говорил громче. - Виктор, мой милый Виктор, как же ты честолюбив, как же ты глуп, - она остановила взгляд на его губах, пока он судорожно записывал в память эти следы, запахи, тремор её дрожащего голоса. – Как же ты будешь жить дальше? Ответ вылетает без долгих раздумий: - Никак. Лиз бьёт его по щекам (а он и не думал, что эта хрупкая леди так может), и плачет. - Ну проснись, проснись же… Виктор просыпается, тут же подрывается на месте и больно ударяется об уголок столика, под которым уснул. - Тихо, тихо, - обхватывает руками голову, сложившись пополам, словно лист бумаги. - Что ты с собою делаешь? – налетает тёплым покрывалом сверху, рьяно целует, оставляя на льду пробоины. Минор не отвечает, лишь снова запирается в ванной. Элизабет отнимает у него таблетки, наивно полагая, что он не успел спрятать несколько для экстренного случая, и доступ к Интернету, даёт какие-то витамины, убеждая, что те помогут от боли внутри. Элизабет отнимает у него дочь, непрерывно следившую за происходящим в дверном проёме. Элизабет оставляет ему рассчитанный до крошки запас еды, кофе и размышления, перед тем, как уехать с малышкой к родителям в Исландию. Его первое Рождество в одиночестве. - Вы слышали, о чём говорят низы, консул? Виктор задыхался от запахов пыли, грязи и человеческих тел, что плавились под палящим солнцем. Быстрыми шагами он шёл с выряженными в белое с красным мужчинами, стрелявшими глазами на хорошеньких девушек. - И что же, Октавиан?- как наскучил ему мальчишка. - Они говорят о едином Боге, ставя под сомнение всю нашу религию. Виктор пожимал плечами: - Моя религия – война и искусство, - подняв голову выше ответил Минор. Там, на трибунах, где все так ждали хлеба и зрелищ, она восседала Юноной выше всех гор, чинов и событий. Лиловое платье её струилось по груди, так незаметно привлекая внимание к оливковой коже, драгоценным глазам, величественной осанкой. - И красивые женщины, верно, консул? – заговорщически усмехнулся юнец с пробившимся еле-еле на лице пушком. Она заметила их и приподняла бровь. Виктор остановился. - Только одна. Дни тянутся медленно, ночи же стоят, как ждущий пересадки поезд, и скудными своими цветами вянет. Он впервые смотрит в зеркало и обнаруживает в нём серый картон с выколотыми дырами вместо глаза. Он впервые за долгие месяцы делает шаг за порог, босяком, без футболки, прямиком на тонкий слой январского снега, застелившего каменные дорожки к дому. Он впервые пьёт воздух, что лучше того самого остывшего кофе на столе. Садится на землю. Его сны пусты из-за пилюль с тёплой водой каждое утро, но тем и лучше – он не выдержит снова иметь, но потерять. Ни один из трёх контактов, забитых в простеньком кнопочном телефоне, не подаёт виду, что беспокоится, огораживая его тем самым от неловкого молчания. Виктора вынесло на берег потока жизни, на этот необитаемый остров, где нет ни чаек, ни пальм, но аскетичные стены, потухший огонь в камине, страх, отталкивающий от него ещё дальше. Точка, край, невозврат. Вспышка в окне напротив. Холодно. - Что же ты наделал, Минор. Он перевернулся, только услышав её голос – кошачий, низковатый, растянувшийся в грустную улыбку на полных губах. Под его телом что-то маленькое, твёрдое. Потолок в дырках пропускает луну без таможни, пахнущую ржавчиной воду. Её волосы тоже промокли, толстыми прядями били его по лицу, пока сама девушка шурша что-то собирала. Когда она, наконец, остановилась, усевшись на влажную землю рядом с ним, в руках у неё была целая охапка шприцов. - Без меня развлекался, значит. Он не поспевал за ходом её действий: один из шприцов был быстро наполнен взявшимся непонятно откуда мутным мёдом, а затем тонкая иголка, на которой ещё были видны капельки его крови, вошла в тонкий шёлк усыпанной звёздами кожи на сгибе её руки. Сатин выдохнула с неприкрытым удовольствием и повалилась рядом, так, что её горячее дыхание стало единственным живым источником. - Зачем, Сатин? – нашёл он в себе силы прохрипеть. - Не хочу, чтобы ты умирал в одиночку, - почти безразлично. - Перестань со мной умирать. Она только усмехнулась: - Я уже мертва, Минор. Он заскрипел зубами, не пуская из лёгких остатки воздуха. Она своими поворотами подползла ближе. Чёрный почти выжег зелень, безумие – жизнь, а её жадные поцелуи – остатки его сомнений. Слабыми, исколотыми руками он прижимал её сильнее, растворяясь в запахе тех самых сигарет и дождя. - Не давай мне просыпаться, пожалуйста, - умолял, запутавшись уже в мокрых прядях, всё целуя без передышки, размокая, как картон в воде, мутнея. - Минор, какой же ты глупый, - уткнувшись носом в шею. Ещё несколько минут и она поднялась на ноги, еле-еле расцепив примёрзшие их друг к другу пальцы. - Я тебя жду, - прошептала Сатин, прежде чем вытащить из кармана листок с аккуратными символами. Они стали последними, что увидел Виктор, прежде чем закричать. Люди в жёлтых куртках нависают над ним громко дышащим куполом. Минор кричит, извивается, пока врачи пытаются вколоть что-то. За их спинами, испуганно прижимая к себе маленького серого котёнка, стоит соседка. Наутро, у него уже будет собран рюкзак и готов адрес прибытия – аккуратные буквы на листке бумаги, которые он никогда не забудет.