Награда для неудачников

      Он — лауреат премии «Никчемность года». Поздравим его!       Стоит ему забыть об этом хоть на мгновение, так сразу же он же напоминает об этом самому себе, туша сигарету о собственные руки, заливая в себя очередную стопку, задергивая утром шторы от солнца.       Живет он в убогой квартире, на убогой улице, в убогом районе. Ночами вся лестничная клетка слышит пьяный говор, полный мата, соседа, который ничего кроме водки в своей жизни не принимает. Если повезет, то он затыкается раньше одиннадцати, и тогда тишину режет немелодичная свистопляска соседей сверху. Чаще всего они слушают что-то такое же древнее, как и они сами.       В особенные дни они действуют на мозг вместе. Тогда не спит весь дом.       Так, слушая заливистый смех пьяного мужика, наш герой докуривает последнюю сигарету в пачке, с грустью понимая, что завтра придется идти за новыми. Пепел падает в голубую кошачью миску, оставшуюся здесь от прошлых хозяев. Иногда он думает, что эта кошка, которую он ни разу не видел, жила лучше, чем он: у нее была миленькая миска с рисунками скелетов рыбок, у нее к стене была прикручена когтеточка, за потрепанным креслом когда-то стояла коробка с игрушками. Что сейчас с этой кошкой и почему это все осталось в этой квартире, он не знал. Думал, что она сдохла.       Когтеточку он отодрал, отправив ее вместе с игрушками на помойку. Там им и место. Может, ему и стоило завести кота, чтобы тот скрасил его одиночество… Но зачем, если он и себя обеспечить не может? Плевать на себя, а кота жалко.       Он с ненавистью смотрит на свои отросшие волосы. Берет в руки ножницы и, не позволяя задним мыслям попасть в голову, кое-как подстригается. Надо признать, за столько лет затворничества он научился делать это довольно хорошо. Со всей силы швыряет ножницы об стену в конце, тяжело дышит, смотря в зеркало. Ненавидит.       Трясущимися руками бьет себя по щекам, падая в то самое старое кресло. Собственно, кресло занимает едва ли не треть комнаты. Напротив стоит комод, на нем неработающий телевизор-коробка. Рядом с телевизором — пустая бутылка. Лампочка под потолком начинает мигать, а потом и вовсе перегорает, позволяя тесной комнатке погрузиться в темноту. Вид заката ему закрывает панельный дом. Собственно, из окон в его квартире видно только другие окна. Окна на кухне — исключение, какое счастье!       Он смачно ругается, вставая с кресла. Шаркая босыми ногами по полу, он добрался до кухни. Садящееся солнце освещает кухоньку, и все приобретает какой-то тошнотворно-оранжевый цвет. В единственном не пустом шкафчике лампочки не обнаруживается. Он вздыхает, медленно закрывает шкафчик и тянется к карману за сигаретой. Каждый раз обещает себе бросить, но снова и снова возвращается к любимому никотину. Зависимость, безусловно. Но ему все равно.       Лениво выкуривая сигарету, он смотрит на закат в окно, опираясь бедром на подоконник. Завядшая фиалка в коричневом горшке, если бы могла, посмотрела на него с укором.       «У Вашего мальчика недовес, ему не участвовать в соревнованиях», — голос в голове звучит на удивление отчетливо.       Он всегда был тощим. Но едва ли это кого-то волновало. Матери было на него плевать: она целыми днями писала романы, заливая в себя винный магазин. Отца он никогда не видел, но точно знал, что всю свою беременность его мать провела наедине с сигаретами и алкоголем, без папаши ребенка. Едва ли он мог винить его за это, его смутная мораль не позволяла этого.       Девочкам тощий парень не нравился. А тощему парню не нравились девочки.       «Ваш мальчик должен оставить спорт», — еще отчетливее.       Может, он стал бы великим футболистом. Играл бы в футбольной сборной. Был бы известен по всему свету.       Он засмеялся из последних сил. Заливисто и раскатисто, так, как не смеялся уже очень давно. Он не остановился, когда в уголках его остывших глаз собрались слезинки, не остановился и когда в легких предательски закончился воздух. Он и сам не знал, когда его смех перешел в сдавленный хрип. Беззвучно он прислонился головой к холодному стеклу, все еще давясь остатками своего смеха.       Кашель. Кашель, от которого рвешь глотку и выблевываешь кишки. На секунду ему показалось, что он умирает. И уже перестало быть странным, что страха он не почувствовал.       Он выронил сигарету в цветок, а сам как-то неестественно резко выпримился до хруста костей. Сухие листья оказались в объятьях огня за секунду.       Он лениво перевел взгляд на горшок, думая, как бы не загорелись шторки. Осознание, что шторок у него нет ни на одном окне, пришло через мгновение. Он медленно взял обеими руками горшок и понес его к раковине. Пока тянулся к крану, обжег себе правую руку.       Через минуту в его раковине было настоящее болото из грязи, остатков когда-то фиалки и расколотого горшка. Над поверхностью жижи лопнул пузырек с воздухом. Парень вздохнул, сжал посильнее обожженную руку и повернулся к окну. На стекле, как еще одно доказательство, красовались капли крови.       «Мальчик должен сесть на специальную диету. У него недовес, и вы должны строго следить за тем, как он питается», — он почти видит, как мать послушно кивает головой.       Мать никогда не следила за этим. Их семья не была глубоко нуждающейся, но из еды дома было только прокисшее молоко. Мальчик подъедал у тогдашних друзей в школе и дома, и всех все устраивало.       Мать. Никогда «мама», «мамочка», «мамуля». Он чувствовал свою вину перед ней за это, но едва ли у него повернется назвать так ласково женщину, что топила свое одиночество в алкоголе и, возомнив себя великой писательницей, оградила себя от своей немногочисленной семьи. Он отчетливо помнил, как по всему дому валялись исписанные листы бумаги, зачастую размокшие от пролитой на них жидкости. В ее комнате всегда крепко пахло спиртом, потом и ментоловыми конфетами. Она обожала их.       Вопросов о том, куда всегда пропадают пустые бутылки из-под ее пойла она не задавала.       «Парень, что это?», — ненавистный вопрос.       Думал ли он о самоубийстве? Конечно. Всегда. Не прекращал. Лежа в холодной постели в двенадцать, валяясь где-то пьяный, весь в собственной блевотине в пятнадцать, давясь сигаретным дымом на кухне в двадцать — он думал об этом. И мысль об этом была словно его другом, сопровождающим.       Временами он резал себя. Не придавая этому значение, принимая как должное. Словно так и должно быть. Пускал кровь, чтобы понять, что все еще жив. И не гордился этим, ей-богу, не гордился.       «Кошка», — неизменный ответ.       Сейчас, проводя дрожащими пальцами по старым шрамам, он только хмыкал, быстро натягивал рукава и убеждал себя, что в помощи не нуждается.       Почему он до сих пор жил? Он часто спрашивал себя самого об этом, игнорируя правило «Не задавай вопросов, ответы на которые знать не хочешь». Слабость. Он был слаб для этого. Не хватало сил ни принять слишком много таблеток, ни вогнать лезвие глубже под кожу. Пытался повеситься, только ремень под ним порвался и, больно ударив парня по голове пряжкой, повис на его шее.       А потом все его попытки убить себя потеряли смысл.       Он родился зимой, под Рождество. В его день рождения всегда было очень холодно. Подарков он никогда не получал, да и вообще он сомневался, что мать помнила дату его рождения. Не удивительно для женщины, которая в первый же день отказалась от сына, а забрала его только потому, что надеялась, что отец одумается и будет платить алименты. Какая ирония. Как-то на его двадцать второй день рождения люди, которых он тогда называл друзьями, скинулись ему на подарок — старенький ноутбук. Он иногда зависал, иногда отказывался заряжаться, но работал вот уже второй год. И это был самый дорогой предмет во всей его квартире.       Сейчас люди эти куда-то пропали, видимо решив, что хватит с этого неудачника. Возможно, они были и правы. Но он был им благодарен, и может не только за ноутбук.       «У парня пневмония. Если не предпринять меры сейчас, он долго не протянет», — голос врача стучал по вискам.       Он лежал на койке, обливаясь потом и думая о том, почему же его не могут прикончить прямо сейчас. Это был единственный раз в его жизни, когда он лежал в больнице. Из этого времени он помнит только какие-то сумасшедшие дозы антибиотиков. Через неделю мать забрала его оттуда.       За эту неделю он еще больше потерял в весе, и теперь стал походить на скелет. «Анорексия — бабская болезнь», — говорил он про себя, мысленно ухмыляясь. Выучил, что такое биопсия и точно для себя решил, что врачом он не станет.       Он закурил, закидывая ноги на рядом стоящую табуретку. Зачем ему две табуретки он не знал: гостей у него не было и не будет. Гудел холодильник, соседи подозрительно молчали сегодня.       «Биопсия — метод исследования, при котором проводится прижизненный забор клеток из организма с диагностической или исследовательской целью», — сказал он, выпустив колечко дыма.       Стряхнул пепел в кошачью миску и откинул голову назад, вперив взгляд в лампочку под потолком. Из груди рвался кашель.       «Подпиши рисунок вот здесь. Молодец! Теперь я отправлю его на конкурс, и будем надеяться, что мы выиграем».       Что для него рисование? Он и сам не знал. Его ненависть к тому, что он делает своими руками, убивала всякое желание творить. Но он все еще трепетно хранил помятую грамоту за первое место по школе среди средних классов. Листок бумаги желтого цвета лежал где-то между книг по матанализу и старых газет около входа на балкон.       Бывает, задумавшись, он вырисовывал какие-то фигуры на листах, но тут же комкал их и отправлял вслед за пустой пачкой сигарет — прямиком в мусорку.       На одной лестничной клетке с ним живет девушка, их двери прямо напротив друг друга. Он слышит, как она ворчит себе под нос, пытаясь затолкать пакет в мусоропровод, как пытается в темноте попасть в замочную скважину ключом. Он почти не помнил ее лица, зато хорошо знал, с чем у нее духи и какое у нее любимое вино. Они виделись всего пару раз, когда он выходил в магазин, а она опаздывала на работу. Кем она работала, он тоже не знал. — Доброе утро, — пропела она как-то раз, когда он вышел из квартиры.       Девушка облокотилась на перила, обнимая себя одной рукой. Она выглядела слишком…броско. Где-то наверху взвизгнула кошка. Это была их вторая встреча.       Он не ответил, только кивнул головой. Хотелось уже уйти, но его ноги словно вросли в пол. Он чувствовал, что должен сказать что-то еще. Пусть это будет его первый диалог с соседями за эти несколько месяцев. — У тебя, — сказал он и провел пальцем чуть ниже своей губы.       Девушка вздрогнула и полезла в маленькую сумочку, которая висела у нее на правом плече. Парень обратил внимание, что на этих же перилах лежала черная кожанка, а сама она была в чересчур коротком золотистом платье. Убрала размазанную красную помаду у себя с лица и снова улыбнулась новому знакомому, убирая зеркальце. — Я ключи потеряла, — словно прочитав немой вопрос в его глазах, сказала она, — слесаря жду.       Он замычал что-то нечленораздельное и отвел взгляд на свои потрепанные синие кеды. На левом он забыл убрать шнурки. С верхних этажей спустилась черная кошка. Девушка усмехнулась и переложила свои темные волосы на другое плечо, когда животное начало тереться об ноги парня. — Ты бы закрыл дверь, в квартиру ведь забежит, — сказала она с улыбкой и посмотрела на часы. Сейчас полшестого утра. — В здравом уме туда никто не сунется, — ответил он и, оттолкнув кошку ногой, спустился по лестнице.       Она мягко улыбнулась, когда оправившееся от потрясения животное потерлось мордочкой о дверь и прошло в квартиру.       А потом девушка заходила проведать его раз в неделю. Два раза, вот уже три. Когда он слышал чересчур знакомый стук каблуков под вечер, вставал со своего противоестественного кресла и брел к ней, еле отрывая ноги от пола. Через месяц они уже заказали дубликат ключей от его квартиры.       Он никогда не приходил к ней. Всегда сидели на его маленькой кухоньке с обоями в синий цветочек, курили и пили плохое красное вино. Ее ужасно широкая улыбка делала эти убогие пять квадратов кухни какими-то живыми, словно пробудившимися ото сна.       Она не была красавицей, каких размещают на обложках глянцевых журналов, у нее не было осиной талии и длинных ног. Но было что-то очаровательное в этих вьющихся волосах и маленьком росте. Днем она бегала по кафе, которое находилось отсюда непростительно далеко — в семи кварталах — и убирала грязные тарелки с не менее грязных столов, а вечером раздвигала ноги для неизвестных мужиков в дешевых отелях. Времени на сон ей вечно не хватало. А училась-то на программиста… — Мои родители, как узнали, что я шлюха, сказали мне катиться на все четыре стороны, — выплюнула она с горькой ненавистью. — Так вот и получилось.       Он почти никогда не говорил, только слушал ее болтовню и иногда мычал что-то в ответ. Он не был против ее нахождения здесь, но и завязывать с ней дружбу он не хотел. Просто не видел смысла в дружбе на месяц-два в лучшем случае. Но пока она скрадывает его одиночество, пусть изливает душу, сидя на этой табуретке.       Он смотрел мутным взглядом на красную жидкость в кружке (пили они из кружек, посылая к черту эстетичность) и уже чувствовал вечернюю температуру. В воздухе витал запах сигарет вперемешку с какой-то кислой вонью, идущей из открытого окна.       Девушка никогда не спрашивала про его прошлое. Однажды он не успел натянуть кофту до ее прихода, и перед ее взором открылись исполосованные руки и следы от затушенных сигарет на груди. Он видел страх в ее миндалевидных глазах, но вопросов она не задавала. Просто наливала ему сегодня немного меньше и выкурила сразу три сигареты.       «Когда твоя мать последний раз была на родительском собрании, сопляк? Или ей совсем насрать на учебу своего отпрыска?»       Директор был удивительно близок к истине. Пока он еле-еле доучивался в десятом классе, в который его взяли исключительно по какой-то нелепой ошибке, его мать успела сделать два аборта точно, хотя, может и больше. А ее сын неделями не появлялся дома, шляясь по каким-то впискам и надираясь там до чертиков. Он подозревал, что так бесконтрольно пить он начал год назад. Но всем было плевать, даже ему самому.       Когда пришло время выпускных экзаменов, у него началась паника. Сдал он кое-как, пересдал не лучше. На последний звонок он не явился, на выпускной — тем более.       А теперь он подыхал в этой убогой квартире, на убогой улице, в убогом районе. С каждым днем остатки жизни из него уходили, словно песок сквозь пальцы, и сделать с этим он уже ничего не мог. Да и не пытался, по сути.       «У Вас туберкулез в запущенной форме. Возможно, вы контактировали ранее с больными туберкулезом, также Ваш иммунитет снижен из-за пневмонии в детстве, но раз обследование провели только сейчас, диагностировать ранее мы его не могли. Я даю Вам два месяца. Мне очень жаль».       Он помнил этот день досконально. До его дня рождения оставалась всего неделя. Скорую вызвали какие-то прохожие, когда он упал перед входом в подъезд и корчился на снегу от дикого кашля, захаркав все вокруг себя кровью.       От госпитализации он отказался сразу, долго перед этим слушая про то, что это позволит оттянуть его неизбежную кончину. Но ему было начхать на это.       Выйдя из больницы, он упал на колени прямо перед дверьми. Снежинки, кружась в своем вальсе, падали ему на лицо. Непривычно яркое солнце для этого времени года слепило ему глаза. — И это мне ебанный подарок на день рождения, да? — проорал он что есть мочи. — Это ты для меня приготовил, ублюдок?! А как же любовь ко всем, мудак?       Его остановил только собственный кашель. Он глотал воздух шумно и часто, пытаясь надышаться им раз и навсегда. Увидит ли он весну? Или подохнет раньше, чем календарь покажет март? Он так сильно хотел это знать.       Когда смерть начинает дышать в спину, жить хочется особенно сильно, говорят эти психологи, это естественно для человека.       Почему тогда с ним это так не работает? Почему все, чего ему хочется — сдохнуть тихо и в одиночестве, чтобы закончились его мучения длинною в жизнь.       Снег впивался в его небритое лицо своими острыми концами, коленки джинсов предательски намокли, а в уголках глаз собрались слезинки. И вот он уже воет на всю улицу, отчаянно цепляясь за свои волосы в надежде их вырвать ко всем чертям. Какая угодно боль, только бы не это ничего. Ни один человек на улице к нему не подошел. Из этого отделения больницы вообще редко счастливыми выходят. — И сколько… осталось? — тихо вопрошает его кухонная подружка. — Скоро уже, — он почти потерял голос и теперь только натружено хрипел в ответ.       Они молчат долго, пьют и слушают его хрипы вместо дыхания. Во дворе кричат дети и ругаются их матери. Парень лениво смотрит, как по небу плывут редкие кудрявые облака, а девушка судорожно пытается придумать, что сказать в ответ на его признание. — Слушай, — она надеется на то, что он хотя бы переведет взгляд на нее, но даже этого не происходит, — ты когда-нибудь любил? — уже смущенно. — Никогда, — отвечает он, сжимая переносицу пальцами и непроизвольно морщась. — Девственником помру, — добавляет зачем-то он.       Нет, он не приравнивает любовь к сексу. Нет, для него держаться за руки и входить в чье-то податливое тело — это не одно и то же. Наш герой не знает ни того, ни другого, так что сравнивать ему прямо-таки не с чем. — Мы можем это исправить, — тихо, отчетливо, на последнем слове ее голос падает вниз.       Она знает, что ему может быть противно делать это с ней. Она испорченная, запачканная, развращенная. В ней были многие, и занимается она этим без разбору. У нее оплата почасовая, а на всю ночь дороже в полтора раза, потому что спать с тем, перед кем она за деньги раздвинула ноги, ей противно. Это грязно. Но сейчас она смотрит на него с такой безответной надеждой и обожанием в глазах, что ей самой смешно становится. Она надеется, что сможет помочь ему хотя бы так, тем, что умеет.       Он долго смотрит ей в глаза, потом скалится, обнажая зубы, прогуливается взглядом по пяти квадратам кухни. Он растягивает это молчание, наслаждаясь ее ерзаньем на маленькой табуретке, тем, как громко она сглатывает слюну во рту. Он чувствует пресловутое превосходство. И от того убить себя ему хочется даже сильнее, чем обычно. — Ты меня не спасешь, если позволишь трахнуть себя. Это все не имеет смысла, — он закуривает, держа сигарету дрожащими пальцами, — Не делай это из-за жалости ко мне, ради бога.       Последние слова звучат как-то особенно грубо. Сегодня они больше не разговаривают. Перед уходом она останавливается в его тесной прихожей, копаясь в сумочке. Вытаскивает кошелек, достает оттуда деньги и кладет на комод. Она знает, что он не зарабатывает. Она знает, что, по сути-то, после их знакомства ее двойная работа кормит их обоих. Парень смотрит на нее с молчаливым понимаем. Взгляд глаза в глаза. Немой диалог: — Зачем это? — На похороны. Или кремацию. Черт тебя знает, что ты там предпочитаешь. — Деньги откуда? — Не твое дело. Забери. — Спасибо. — Заткнись. — Мне жаль. — Мне тоже.       Дверь захлопывается под его почти нормальный кашель.       «Я даю Вам два месяца», — до смешного просто.       Он протянул подольше. Всего на пару недель дольше. Лауреат премии «Никчемность года» умер ночью с третье на четвертое марта в двадцать четыре года. Болезнь пришла к нему на цыпочках, коснулась потасканных, прокуренных легких, и больше он не проснулся. Не проснется.       Девушка плакала долго, еще с год штукатуря свои круги под глазами от бессонных ночей вперемешку с кошмарами в ее редкий сон. Подъездная кошка пришла еще раз, посидела под дверью и больше не появлялась. Но даже это обратило на себя внимание.       В отличие от смерти человека из убогой квартиры, убогого района, убогого города.

Чем награждают неудачников? Правильно, смертью.