Лед - мой единственный соулмейт

      Юри, хоть и не знал точно, но подозревал, что это должно было произойти. Метка, красивая, похожая больше на художественную татуировку, дергала и тянула кожу. Изображенные на ней инициалы «V.N.» причудливой вязью переплетались в изысканную монограмму.       Для японца давно не секрет, кто был его соулмейтом — Виктор Никифоров, легенда фигурного катания. Не сказать, что Юри был в восторге от того, что Виктор — его идол, мечта, цель — был его родственной душой. Скорее, был страх подвести, не соответствовать тому высокому уровню, просто не подойти такому человеку.       Это мотивировало, заставляло двигаться вперед, сквозь труд, боль, кровь и пот. Стать равным, быть на одном уровне, стоять рядом.       Потому достойной наградой стало попадание в финал Гран При по фигурному катанию. Впервые в своей карьере Юри ждал старта соревнований не со страхом, а с нетерпением и приятным волнением, тянущим живот. Как будто вот-вот и ему достанется самая важная награда в этой жизни.       Не сказать, что Юри всерьез рассматривал Виктора как партнера в сексуальном смысле. Да боже, даже от подобных мыслей спирало дыхание и краснели щеки. Нет-нет-нет! Может, потом, не скоро, не сейчас, да и вообще, зачем?       Смысл родственной души ведь не в этом — просто человек, благодаря которому ты не будешь один.       Мысли текли мягко, обволакивающе. Юри разминался. Волнения почти не было — даже Челестино отметил его непривычную расслабленность.       — Кацуки, трехминутная готовность. — работник ледовой арены в Сочи, где проходил финал, отдернул шторку в подсобное помещение.       Японец стал готовиться: вынул из ушей наушники, медленно стянул форменную олимпийку, размял напоследок плечи с не прекратившей беспокоить на грани сознания меткой. И вышел на лед.       Юри начал весьма уверенно, увлекая за собой зрителей с первыми аккордами. Дорожка шагов, следом первый квад прошли очень успешно: японец в мыслях поставил себе высший балл за технику. Переход в Ину Бауэр был мягким, плавным; Юри прогнулся в спине, отрешенно скользя взглядом по трибунам, слившимся в одно пятно.       Все началось внезапно, как только он вышел из элемента: на метку будто кипяток вылили. Подавив желание заорать, он дернулся, переждав боль в рваных дорожках, и начал заход на прыжок. Любимый тройной аксель, который получался даже без разминки, был не так уж далек от совершенства.       Фигурист успокоился, подумав, что боль была мимолетной. Однако следущая пытка застала его в каскаде прыжков. Юри с размаху, с высшей точки флипа, упал спиной на лед. Полежать хотелось неимоверно, однако он был на виду, на глазах не только присутствовавших на трибуне зрителей, но и смотрящих трансляцию по телевизору.       Юри поднялся и буквально силком, на автомате, закончил короткую программу. Он не слышал комментаторов, трибуны — в уши как будто вату набили. Он даже толком не видел — Челестино фактически выдернул его со льда и помог дойти до уголка «слез и поцелуев».       Оценки, как и ожидалось, были низкими. Еще бы, падение, потеря некоторых элементов, артистичность на нуле. Однако японца это уже не волновало — все, о чем он мог думать: о боли в плече, достаточно сильной, чтобы выводить из себя.       Юри старался не морщиться, когда тренер схватил его за больное плечо и потащил на себе в туалет. Нужно было посмотреть, что вызвало такую боль и, если что, пока не поздно, вызвать врачей. ***       Да, синяк на спине был огромным, цветастым, извращенно красивым. Но вовсе не он притягивал к себе внимание.       Как только Юри снял верхнюю часть костюма, Челестино судорожно выматерился по-итальянски.       Встав спиной к зеркалу и кое-как повернув голову, Юри понял, в чем была причина. Метка вела себя как живая, словно паразит под кожей: она пульсировала, ярко-красная, воспаленная, отзываясь толчками крови, выливавшейся уже теперь свободно на олимпийку.       — Юри! Что произошло? Почему ты мне не сказал, что у тебя метка как с ума сошла? — Челестино мягко провел по коже, со страхом глядя и на синяк, и на метку.       — Это произошло уже во время проката. — Юри тупо смотрел в зеркало, словно не на себя. Как будто не он тут стоит в туалете, пытаясь осознать, что его спина похожа на отбивную.       — После выхода из Ины Бауэр? — Челестино взял свой телефон и начал быстро набирать сообщение.       — Да.       Юри неловко передернул плечами, тут же зашипев от боли. Аккуратно, стараясь не потревожить спину, присел на пол и расслабился.       — Юри, нужно сняться с соревнований. Ты дальше просто не сможешь катать. Да одной спины достаточно, чтобы объявить о снятии, не говоря уж о метке. — тренер отложил телефон и тоже присел рядом.       Юри кивнул.       — Я тогда выйду: нужно о многом договориться. Затем я тебя заберу и сходим в медпункт.       Юри молча посмотрел на тренера и закрыл глаза.       Он не знал, сколько просидел на мраморном полу туалета. Хорошо, что никто не заходил. Издалека были слышны звуки музыки и реакция трибун. Юри потерялся в ощущениях и во времени.       Дверь достаточно громко скрипнула. Японец, не открывая глаз, произнес:       — Челестино, дай еще минуточку…       Как вдруг его слова прервало громкое хмыканье.       Юри резко открыл глаза и снизу вверх уставился на высокого, стройного блондина с потрясающими голубыми глазами. Виктор Никифоров.       Ну да, только ему могло так повезти.       Никифоров отвернулся и принялся сосредоточенно мыть руки. Юри так и сидел на полу, не делая попыток встать. Кровь на метке уже свернулась и не текла теми жуткими толчками.       Тишина угнетала. Юри смотрел в упор — боль убрала всякое смущение.       — Ты ведь мой соулмейт, так? Юри. — Никифоров тщательно вытер руки бумажным полотенцем, — Так вот, Юри. Метка у меня проявилась вчера, и хорошо, что безболезненно. Это было бы слишком, если бы я еще и кататься не смог. Ладно, теперь о главном — мне соулмейт не нужен. Не стоит строить никаких иллюзий или пустопорожне мечтать. Мой единственный соулмейт — лед.       Юри, как только Виктор начал говорить, ощутил подкатывающую боль и тошноту, достигшую пика на словах «не нужен».       Как это не нужен? Не любовник, а просто — друг, брат, тот, кто безоговорочно поддержит?       Юри плавал в чистом мареве боли, которая стала материнской утробой: почти знакомой, ласковой, неотступной и постоянной.       Если и есть что-то в нашем мире вечное, то, может, это боль?       Виктор аккуратно переступил через потерявшего сознание соперника и вышел в коридор. Скоро произвольная, нужно пойти потренироваться, пока на катке никого нет. Да и элементы следовало бы усложнить, хотя наверняка Яков будет орать…       Белобрысый хрупкий паренек незаметно проскользнул в дверь туалета, а Виктор уже этого не видел.       Юри очнулся уже на кушетке. Рядом стоял посеревший Челестино, деловитый русский врач и смутно знакомый паренек, вроде из юниоров. Очнулся японец, что логично, от боли; она же мешала сосредоточиться и вспомнить, как он вообще здесь оказался и что этому предшествовало.       Русский язык резнул по ушам. Юри медленно повернул голову, опасаясь новой вспышки, скрипнул зубами и посмотрел в глаза Челестино.       Происходило явно что-то плохое. Для этого даже необязательно было знать русский, на котором быстро что-то говорил врач.       — Эй, слышь, японец. Ты меня слышишь? — парень-блондин подошел поближе и помахал ему рукой перед носом.       Юри медленно, очень осторожно, кивнул.       — Я сейчас буду переводить. Наш врач здесь, в ледовой арене, не говорит по-английски, — молодой фигурист глубоко вздохнул и начал тараторить. Юри понадеялся, что если он что-то и упустит из быстрой речи иностранца, Челестино поймет.       — Из-за того, что тебя отверг твой соулмейт, ты и потерял сознание. Резко упало давление, из-за потери крови у тебя очень низкий уровень гемоглобина; плюс зашкаливают гормоны норадреналин и адреналин. — парень перевел дух, — Но это еще не все. Отказ соулмейта принимать связь организм воспринимает… плохо.       Юри посмотрел на тренера. Челестино, смотрящий в ответ с отчаянием и ужасом, явно не способствовал обретению душевного равновесия.       — Так вот, плохо — это значит, что кататься ты уже не сможешь. — Блондин поморщился, на его лице можно было угадать сочувствие, но так, как будто он не привык его показывать. — Тебе всю жизнь нужно будет принимать сильные обезболивающие и поддерживающие иммунитет таблетки, чтобы выжить. С таким набором ни одна допинговая комиссия не допустит тебя к хоть какому-нибудь крупному старту. Да и физические нагрузки только усугубят проблему.       Парень замялся и отвел взгляд, пытаясь сдержать явные слезы.       Челестино ему кивнул, благодаря за помощь, и вновь посмотрел на Юри. Японец лежал, глядя в потолок. Депрессии не было — лишь легко звенело в голове и было пусто в душе.       — Я не смогу кататься? — хрипло спросил Юри у Челестино.       — Да, Юри. Боюсь, твоя карьера на этом окончена. — Челестино дрожащей рукой мягко и невесомо погладил его по голове.       — Прости, пожалуйста, как тебя зовут? — обратился Юри к блондину, все так же стоящему в углу и наблюдающему за душераздирающей сценой.       — Юрий Плисецкий, юниор из России. — ответил Юрий отрывисто, будто нехотя.       — Юрий, переведи, пожалуйста, врачу мои слова. — блондин кивнул, приготовившись слушать.       — Сколько мне осталось без поддерживающей терапии? — Юри посмотрел в карие глаза врача, которые ошеломленно расширились, когда он услышал перевод.       — Максимум восемь месяцев. — доктор возмущенно затараторил, обращаясь то к тренеру, то к молодому русскому, то к Челестино. — Скажи ему, что тогда это будет адски больно! Все время! Тело фактически будет разваливаться на куски и никто не сможет потом все это исправить!       — Сколько? — спокойно спросил Юри, пытаясь приподняться на кровати.       — Восемь месяцев. И это максимум. — голос Плисецкого чуть уловимо дрожал, — И он говорит, что это будет очень больно.       Юри мягко улыбнулся.       — Я знаю, не переживай. — японец посмотрел на Челестино, уже не скрывающего свои слезы, — Я хочу дотянуть до чемпионата мира. Пожалуйста, тренер. Я подпишу все, что нужно, чтобы снять с вас ответственность.       Челестино только молча мотал головой и с ужасом смотрел на Юри.       — Пожалуйста, — настойчиво попросил японец, — мне это необходимо.       — Юри, а как же твоя семья? Ты о них подумал? Это же чистой воды самоубийство! — Челестино впервые на него кричал.       — Они примут любой мой выбор. Они знают, что фигурное катание для меня все. В конце концов, — Юри горько усмехнулся, — лед — мой единственный соулмейт.       Люди в кабинете смотрели на него так, будто уже похоронили.       — Могу я немного отдохнуть? — спросил Юри у врача, которому тут же перевел Плисецкий.       Врач закивал и отвернулся.       — Юри, — Челестино серьезно посмотрел ему в глаза, явно надеясь, что подопечный передумает, — ты уверен?       Юри опять улыбнулся и кивнул.       — Тогда, — тренер громко шмыгнул носом, — Тогда я тебя заберу часа через два. В Детройте еще раз проконсультируемся с врачом, чтобы избежать ошибок в назначении лекарств.       — Хорошо. — Юри закрыл глаза. Все казалось до ужаса правильным. ***       Прошло едва ли полтора месяца. Врач в Детройте только подтвердил слова коллеги из Сочи, с суеверным ужасом посмотрел на Юри и выдал Челестино и японцу список разрешенных лекарств и их дозировку.       Сначала тренироваться было невыносимо. Организм действительно реагировал на каждое движение болью: легкие норовили то и дело схлопнуться в кашле, мышцы рвало, как после растяжения; постоянно преследовало ощущение, что кости вот-вот начнут разрушаться.       Но потом Юри, как бы парадоксально это ни звучало, привык.       Он все еще ловил сочувствующие, жалостливые, даже ненавидящие взгляды, но впервые ему было наплевать на мнение толпы. Как это может волновать, когда счет идет на месяцы?       И еще одно впервые в его жизни: Юри сам ставил себе обе программы. Технически сложные, драматичные, пронзающие душу.       Челестино, как услышал тему его выступления на чемпионате мира, молча и аккуратно сжал в объятиях и пытался не заплакать в его макушку. «Прощание». Символично, не правда ли? Как еще может говорить фигурист, если не через свое катание? ***       Интересно, что с ним начал общаться и тот странный молодой русский, Юрий Плисецкий. Нашел его в твиттере, сам написал. С тех пор они поддерживали общение, достаточно странное, но тем не менее, приятное.       Плисецкий был как болтливая ворона: постоянно трепался о своем городе, тренере и тренировках, о дедушке, о котах, которых любил до невозможности. Избегал только тему Виктора поднимать, на что Юри в душе понимающе хмыкал.       К Виктору Юри теперь относился никак. Пусто, все сгорело. Он знал, что Никифоров вновь взял золото на каких-то российских соревнованиях; знал, что прокаты его программы стали очень техничными, но им теперь недостает эмоциональности. Это скупое знание ничего не тревожило в душе и не вызывало абсолютно никаких чувств.       Больно было вспоминать только разговор с родителями. Они приняли его выбор, как он и ожидал. Да, после взаимных горьких слез, истерики Мари, но приняли. Только стребовали обещание вернуться домой после мирового чемпионата.       «Умирать» — мысленно всегда добавлял Юри.       И к смерти Юри относился гораздо спокойнее, чем можно было бы ожидать. Там точно не будет боли, так ведь? ***       Последний старт Юри начинал в приподнятом настроении. Он знал, что сможет сделать обе программы, в которые вложил свою душу.       В конце концов, он же хотел улыбаться в свой последний раз на льду.       И для своих программ он выбрал вечную музыку, классику — Людвиг Ван Бетховен, «Лунная Соната» для произвольной и слегка переработанную пятую симфонию в до миноре для короткой.       Пока только Челестино видел полностью обе программы. И каждый раз не мог сдержать слез. ***       Юри выходил на лед, наслаждаясь каждым моментом, впитывая их в себя, желая их заморозить и оставить здесь, подо льдом.       Каждое его движение было пронизано этим желанием, этим наслаждением. И болью, верной спутницей.       Юри плакал, не от горя, от счастья. Он проводит свою жизнь именно так, как всегда хотел, отдавая себя всего льду. Тело будто не замечало своих же попыток сломаться; Юри плавно перетекал от элемента к элементу. Да, он не мог делать квады часто, но оставались еще тройные, дававшиеся ему с трудом, но получавшиеся ведь. Японец насытил свою короткую программу именно ими.       Зрители не хлопали, подхватив настроение, которое он хотел передать. Комментатор молчал. В тишине, дополняемой лишь звучанием пятой симфонии Бетховена он закончил свою короткую программу и легко поклонился.       На спине его светлого костюма расплывалось ярко-красное пятно.       Баллы побили его личный рекорд, сразу подняв на второе место. ***       Юри проснулся ближе к вечеру, перекатился по кровати ближе к тумбочке и одним махом заглотил дневную норму обезболивающих. Впрочем, не сказать, чтобы это ему помогло.       Парень едва добежал до ванной комнаты, как его тут же вырвало.       Поморщившись от кислого привкуса, Юри начал ожесточенно полоскать рот и мысленно говорить себе успокоиться. Метка горела, чувствуя, что его соулмейт находится рядом. Эта была не та привычная боль отказа; нет, это было что-то новенькое.       Однако какая теперь разница? Убрав все за собой и еще раз почистив зубы, Юри вновь принял обезболивающее и завалился спать. ***       — Виктор. Не смей приближаться к нему! — Юрий разъяренно шипел и казался еще выше, — У тебя нет никакого морального права это делать. Хорошо еще, что тебя не отстранили в ИСУ! Подумать только, доведение соперника до снятия с соревнований!       Плисецкий знал про скорую смерть Кацуки, однако не мог предать его доверие. Он никому не говорил, зная, что его почти тезку точно тогда снимут со старта и насильно отправят в больницу.       — Но его программа… Что он этим хотел сказать? Почему такой выбор музыки? — Виктор растеряно сверкал своими синими глазищами, — Что вообще происходит?       — Не твое дело. — Плисецкий зло глянул из-под челки. — Ты от него отказался, вот и все.       — Юрочка, малыш, может, ты ничего и не понял, но я не хочу иметь рядом с собой человека, которого мне навязали. — Никифоров уже даже не пытался скрыть раздраженные нотки в голосе, — Мне просто интересно, что он хотел сказать своей программой. Поэтому, будь добр, пропусти. Мне нужно поговорить с этим Кацуки.       Юрий скрестил на груди руки и упрямо сцепил зубы. Спустя минуту он вдруг ощутил на плечах чьи-то мощные ладони и повернул голову.       — Здравствуйте, Челестино. — Виктор упрямо склонил голову, посматривая то на одного, то на другого.       — Мистер Никифоров, вам абсолютно нечего здесь делать. Уйдите, пожалуйста. — Челестино говорил резко, отрывисто.       Виктор только мотнул головой и, повернувшись на пятках, быстро ушел. ***       Юри проснулся сразу же, неловко повернув руку, от последовавшей за движением боли. Сегодня ему выступать предпоследним.       Тщательно умывшись, японец привел себя в порядок, принял по схеме все таблетки и спустился вниз, где его ожидал тренер.       В последнее время каждое чужое прикосновение отзывалось простреливающей болью и потому Челестино старался его не трогать.       Юри разминался, пытаясь избегать резких движений. Он не знал, сколько прошло времени, но по ощущениям, его вот-вот должны были позвать на арену.       Абсолютно черный, будто бархатный, костюм, казалось, впитывал в себя весь свет, приковывая внимание. Он был лаконичным, закрытым, можно сказать, скромным. Но невероятно шел Юри.       — Юри, пора. — Челестино смотрел на него со смешанными чувствами.       Юри глубоко вздохнул и улыбнулся. «Надо же, для того, чтобы не волноваться перед прокатом, надо только знать, что скоро умрешь?» — глупо подумалось вдруг.       Черный юмор иногда спасал. ***       Нежные тихие ноты текли по ледовой арене. Казалось, что Юри сам создает их, своим собственным телом. Мягко обволакивая, Юри грациозно скользил по льду и улыбался, вспоминая, как пришел впервые на лед в Хасецу, как тренировался с Юко, пытаясь повторить программы Виктора.       Виктор. Стоило бы, наверное, сказать ему спасибо. За то, что сейчас он действительно живет, раскрывается, обнажает свою душу, показывает свое сердце и слышит, чувствует отклик в ответ.       Дорожка перетекала в дорожку, прыжки получались идеально. Вот и половина программы позади. Вращение получилось не таким быстрым, как хотелось бы, но достаточно плавным, чтобы произвести нужное впечатление. Ноги скользили по льду словно сами по себе. Юри уже не чувствовал усталости, выжимая из своего тела все и даже больше.       Он понимал, что это последний его раз на льду. И это заставляло сердце трепетать от восторга, глушить боль счастьем.       Юри знал, что на него сейчас смотрят все: мама, папа, сестра, Минако, Юко и Такеши, тройняшки. Он знал, что его катание — это единственный верный для него способ сказать «спасибо», «люблю», «прощаю». Юри вкладывал в прокат свои чувства.       Даже квады давались легко. Всего в программе их было заявлено три, но Юри захотел поставить мощную точку — сделать последним четвертый квад. Хотелось бы сальхов, но лучше и безопаснее тулуп.       Музыка мягко стихала, оставив за собой человека, сломанного, но не сломленного. Последний четверной удался и Юри внезапно ощутил себя выжатым.       Он медленно опустился на лед, практически стек, и понял, что сам не встанет.       Под ним медленно расплывалось кровавое пятно. Зрители в непонимании вскакивали со своих мест; гул все нарастал. Ужас охватил трибуны.       Юри поморщился и потерял сознание.       Он пришел в сознание уже в Хасецу — последний и единственный раз. Смог только посмотреть на семью, прошептать «спасибо» и улыбнуться. ***       Виктор сидел и пялился в одну точку. После того памятного чемпионата мира Плисецкий, уже зная, что все кончено, в своей манере донес до Виктора весь его мудачизм.       Это сводило с ума. Неожиданная боль тупым сверлом свербила в плече, сигнализируя, что связь окончательно разорвана.       Тогда, в ответ на слова Плисецкого, он начал истерически смеяться. Больной смех перешел в плач и Никифорову вкатили успокоительное через полчаса.       Все его мысли были об одном. Почему он не сказал? Почему держал в секрете? Настолько ли много его вины, вины Виктора?       И сам понимал ответы на свои вопросы. Погружался все дальше в бездну отчаяния, медленно, постепенно теряя свой разум в пучине сумасшествия.       Нет, Виктор не ушел из фигурного катания после чемпионата мира. Он соревновался еще год, выбрав новую тему для сезона. «Раскаяние». Символично, не правда ли?