чувствуешь мой холод?

      У Шерил изморозь на пальцах и холода в душе, начиная с четвертого июля; лед на щеках, колючий и кристальный, — такой, на который смотреть хочется, потому что ей идет, потому что с ним она не менее прекрасна, с ним она сияет ярче.       После поминок Вероника смотрит на обрастающую холодами Блоссом из-за двери её комнаты, и ей больно почти так же, разрывает внутри почти похоже. Она хочет подойти и коснуться, забрать у Шерил всю боль, потому что помнит её слова, сказанные этой ночью, помнит печальный взгляд на лице, при упоминании того, что мать сделает с ней за выходку, и отчетливо помнит свой взгляд, который бросила на её губы в тот момент.       У Вероники пальцы горят огнем, готовые в любой момент растопить лед Блоссом, согреть и высушить все ее слезы, но Лодж продолжает стоят в дверях и смотреть, потому что Шерил красива, когда плачет, потому что чувство в груди, пока Вероника смотрит на разбитую хрустальную лисицу Ривердейла, — эта болезненная вибрация, сжимающая сердце, — нравится.       Когда Пенелопа уходит, когда Шерил сжимается в комок в этом белоснежном платье, когда слезы ее заливают тонкую ткань, Лодж ступает в комнату. Она подходит слишком быстро, врывается и охватывает собой девушку, подобно пламени, потому что та нуждается, потому что та чахнет и замерзает каждую секунду без поддержки, без тепла и рук Вероники, которая знает, которая будто чувствует, как та ломается каждый раз.       У Шерил иней хрустит на пальцах и льдинки цепляются за ресницы, пока она повторяет имя Лодж, пока хватается за нее и греется её бушующим пожаром. Вероника стирает с щек слезы, задевает полные губы пальцами почти специально, целует так, как хотела поцеловать еще ночью. Успокаивает рукой в рыжих волосах, ладонью на белоснежной коже шеи, дыханием на лице и взглядом полным сожаления, потому что Шерил не заслужила, только не этого.       Блоссом обнимает за талию и сжимает пальцы на жесткой ткани тесного платья Вероники, просит, почти беззвучно вопит о том, что хочет, чтобы снова защищали, чтобы не давали в обиду. Молчит о том, что хочет, чтобы это делала Лодж; чтобы растопила, чтобы вернула, сожгла пожаром эти заморозки, потому что уже плохо, уже не переохлаждение — обморожение.       Когда Вероника говорит, что Шерил сделала все правильно, говорит, что поразила её своим выходом, та будто снова рассыпается, снова стирает слёзы-льдинки и царапает ими кожу, разламывает в прах свои стены, будто те из песка. Она вновь тянется за объятиями, которые Вероника готова раздавать ей до скончания времен, потому что Шерил будто сделана для её рук, вылеплена специально под неё. Обнимать её приятно; Блоссом пахнет сиренью и снегами, её мягкие волосы щекочут руки, а кожа холодная, как и все внутри неё.       Вероника делится с ней своим теплом еще со вчерашнего вечера, окутывает её собой еще с того срыва в раздевалке, когда впервые прониклась, когда впервые почувствовала в Шерил нужное, необходимое. Она согревает холодные руки и смахивает льдинки с лица, оттаивает вековые глыбы льда в груди и целует уже теплые губы с терпким пресным вкусом помады, обещает, что будет греть всегда, говорит, что вместе решат проблему.