Две песни о свободе

      Если бы голос был, Тален бы пел, пел, пел бесконечно. Пел неважно о чем. О свободе, наверное. О том, какая она сладкая, сладкая и отдает на губах металлом, тем самым металлом, который набатом стучит внутри. Поет, поет, поет: свобода, закончился Свиток.       Ради этого стоит жить.       Ради этого, ради глаз Императора, ради взгляда отца, который отец хотя бы на это мгновение — стоит.       И у Уриэля глаза такие же: поют, поют, поют. Обливион — это смерть. Даже если не убивает никто — смерть. Даже если защита, даже если на страже что отец, что он, что сам самозванец — смерть.       А теперь вот опять — жить. Знать, что воздух в Имперской столице хрустально-звенящий под Утреннюю Звезду, вспоминать благосклонную сырость Руки Дождя, ждать: когда-то, в самом начале Огня Очага — красота, золотой, изобилие.       А где-то между — праздники, десять лет не было праздников, подумать только, десять лет — как один сплошной день, бесконечный день… Нет, не день — лишь одна непроглядная, темно-горящая ночь, один ненасытный кошмар.       Который закончился.       Поэтому — петь, петь, петь. ***       Тронный зал полупуст — и так полон, что яблоку негде падать, по-любому поймают. Как-никак, лучшие ловцы Империи все как один, что народ, что подчиненные так и вовсе считают, что каждому — вражья десятка вровень, а ему — наверное, целая армия.       Полон зал — а ему невозможно, скребуще пусто со всех сторон.       Плакать нельзя. Здесь Косадес, Его племянник, здесь Джоффри, Бризенна, сука, еще где-то дюжина лиц, две трети которых — знакомые, учились (а, может, и начали) у него.       Ни за что нельзя — но как же все-таки хочется.       Он победил. Чудо-мальчик, чудо-сокровище, про него вправду написано было в свитке, в Древнем-предревнем Свитке. Тот Свиток был о герое, который сильнее времени, накрутит Дракону хвост…       Ну что же, он накрутил.       Вспоминается почему-то: бретонцы там у себя говорят — «Король умер. Да здравствует король».       …лучше бы король умер. А кто Король — Император или Герой-до-него — все, все едино.       Да только вот не умрут. Если одна кошмарная ночь растянулась на десять лет — так просто не умирают, цепляются когтями, клыками, потому что помнят, что есть где-то там что-то. Которое называется «счастьем». Или «светом». Или тысячей, кроме этих, имен.       Поэтому он не плачет — и не заплачет. Если помнишь, что есть где-то там, вдалеке это загадочное «что-то» — идешь к нему, стиснув зубы, а когда дойдешь — никому не отдашь, мое, мое, мое.       И то, как шел, не отдашь. Мое.       Поэтому Тален не отдает.       Даже если чего-то больше и нет. Король умер. Сделал свое дело, функциональный, как двемерский механизм, который его раздавил — и умер.       А нового нет. Поэтому будут довольствоваться старым.       Который ждал нового короля двенадцать лет. Чтобы улыбнуться и склонить побежденно и восхищенно свою золотую голову.       Белое золото ажуром просвечивало через пестро-юную зелень — ждал. Ультрамарин гладил зноем затихшие улицы — ждал. Золото падало к лотосам — ждал, ждал, ждал. Лед сковывал каналы — ждал бесконечно долго.       Да здравствует старый король. Да здравствует двор без значительных изменений.       Тален, бесстрастный, держится молодцом. Ни единым движением не выдает — ни сейчас, ни на месяц вперед. Чтобы знали твердо: все будет как раньше, чтобы никто ничего не ждал, ослабили согнанный со всей Империи поводок.       А потом он кусает кормящую руку, сжигает свои мосты — потому что не так закончился Свиток. В конце должна быть свобода, настоящая, поющая, награда и избавление.       Но только не это все.       Талену хочется плакать — и петь, петь, петь о герое, по следам которого не пойдут паломники и о котором не напишут баллад.       Когда-нибудь эта песня прозвучит адамантом клинка, пронзившего грудь его, короля, беглеца и изменника — да только ему плевать.