Архетипичное мгновение

       Сота Сил смотрел, но не видел. Думал. В одной секунде реального времени может уместиться бесконечное количество рефлексов, и это было, есть, а также останется — хорошо. Маг знал ответы на вопросы, умел использовать эти знания — и это было ещё лучше.        Инструменты Кагренака — дорога к невоображаемой мощи — лежали перед ним, сверкая.        Вивек смотрел, но не видел. Думал. Его ум был взбудоражен, словно море, которое выбросило на берег ракушки, полные жемчуга — его слов, и это было, есть, а также останется — хорошо. Поэт, казалось, знал свой талант, умел его использовать — и это было ещё лучше.        Неревар, великий вождь всех кимеров, лежал перед ним, тяжело раненный.        Альмалексия смотрела, но не видела. Мечтала. Чудесные видения самой себя и близких в будущем, которое должно быть светлым, утешали её, и это было, есть, а также останется — хорошо. Советник знала о важности планирования — и это было ещё лучше.        Вивек, её возлюбленный, встал перед ней, заслонил собой её мужа, Неревара.        Неревар смотрел, но не видел. Умирал. Образы дней его славы проносились перед глазами, но сейчас он чувствовал только горечь поражения, и это было, есть и останется — плохо. Хортатор знал о своих собственных ошибках — и это было ещё хуже.        Кинжал, подаренный Вивеком, давил на горло жертвы.        «Почему я должен оборачиваться, чтобы помочь тебе, Нереваре? Защитник кимеров, несущий великие знания, инструмент мести Мерунесу, слава и почёт, божественная мощь, познания, просветление, мудрость, оружие, понимание, опека над обиженными, всегда прекрасная Альмалексия, счастье Вивека, благо нашего народа — лежит здесь. Ты обещаешь им это, Хортаторе, даэдрова марионетка, которая хоронит себя навсегда? Негодяй, никчёмный, ты ли помог своему городу, сожжённому Дагоном? Шепчешь, но не хочешь слышать своих молитв, потому что желаешь из моих уст услышать злые слова мести и ненависти. Мне известно, что просьбы умирающего могут преследовать до конца жизни. А будет ли она долгой, счастливой, полной труда, в здравии — непонятно, что бы ты ни поведал мне, словно простому воину. Молиться и трудиться — вот твой девиз. А я, а Альмалексия, а Вивек — это куда осмысленнее, интеллигентнее, а мы… Мы под тобой. Даже не знаешь, как мне зябко, мой старый господин, приятель. Молись, взывай к Азуре, это подходит для твоего недалёкого ума. Но не надоедай мне своими стонами, у меня есть чудо архитектуры для изучения».         — Не тяни, Вивек. Убей его, — пробормотал маг характерным для него голосом учёного, с той своей беспечной доброй усмешкой, которая была на его лице всегда, когда он размышлял над какими-либо проблемами, а кто-нибудь ему мешал.         — Сота?.. — Голос звучал удивительно по-старчески, будто его владельцу прибавилось лет, когда тот понял, что только что каждый из советников вынес смертный приговор. — Завидовал мне всегда… А сейчас…         — Он тебя не слышит, Неревар, — уверил Вивек, медленно надавливая на остриё.         — Вивек. — Хрип, который издал Хортатор, ранил уши творца, привыкшего к тонким звукам песен. — И ты… против меня? Я забрал тебя из деревни, если бы не я, то ты по-прежнему пас бы… нетчей.         — Каждый добрый поступок будет когда-нибудь наказан. Никогда не принимал эту правду. Для этого потребовалось мне… Но я уже не требую от тебя. Неужели не заметил, как единицы поменялись местами?         — Какие… единицы? — Голос воеводы звучал потерянно, как всегда, когда его ум восставал против усложнённой лирики больше, чем безладных песенок.         — Метафора. Символ. Не имеет значения.         — Вивек, ты не сделаешь это… Не ты… Мой…         — …любимый менестрель, я думаю. Птица, которая свила гнездо в просторном тиброловом дереве, поющая во сне. Игрушка или укоры совести, которые ненадолго утихнут. Удивительно было бы, если бы ты вот так, без повода, прибыл в ту забытую дыру, которой была моя деревня. И то аж два раза, в первый — какое совпадение! — за несколько месяцев до моего рождения.         — Вивек… Сын, сынок, сыночек…         — Нереваре, отец, папа, папочка… — в преисполненном сарказма голосе через мгновение послышалась горечь. — Какое это имеет значение, которое кто-либо имел, для кого-либо из нас?         — Вив…         — Однажды я напишу о тебе сотни очень красивых баллад, в которых назову святым, выстрою святилище и дам имя отца кимеров — папа кимеров! — взорвался весёлым искренним смехом. — Сейчас только Хортатором, полководцем и лидером, который стал старым, слепым, одурманенным словами из прошлого, лишь бы действовать и вести свой народ. Стоишь на пути нашего счастья, — злобно прошипел.         — Предатели. — Глаза раненого заблестели, голос на мгновение стал громче. — Подлые предатели! Я неугоден! Вы ли достойны, чтобы управлять тем народом, вы, которые построили свою славу на лжи, прелюбодеяниях и постыдных убийствах?!         — Не заносись так, — напомнил Вивек. — Мы предложили тебе часть инструментов, настоятельно. Альмалексия слишком молода, чтобы быть твоей женой, это целиком твоя вина, что ты её не оценил. Нечто подобное должно быть пресечено. Мы могли бы подождать, пока ты не истечёшь кровью, я думал, как достойнее укротить твою страсть. Моя душа чиста, для общего блага — что, если ты мог на это смотреть с правильной точки зрения, утешился бы, может, даже в конце жизни, упрямый, глупый и безутешный, сделаешь что-нибудь для кимеров. И то много. — В голове Вивека возникло первое слово нового, прекрасного стихотворения: — «Неревар, кто так любил кимеров, что из-за них своё же горло драл, но чтоб его народ имел терпение, пробито сердце, он же заявлял!» — выдал, полностью собой довольный. — Нужно немножко подправить ритм.         — Вы не имеете ни совести, ни чести! В твоих жилах текут чернила, но не кровь! — Неревар произнёс это слишком медленно, слишком натужно, но поэт только снисходительно улыбнулся.         — Да, возможно. Это великий дар для творца. Особенно если он равняется на воина. На самом деле все слова — ложь, а песни лгут словом. Невелика разница, будет ещё одна.        «Почему я хочу подойти, чтобы помочь тебе, Нереваре? Я твоя жена, меня ждут поклонники, я буду вдовой величайшего полководца — это более выгодная позиция, нежели жена величайшего полководца. Честь твоего народа была отдана тебе, потому что ты не хотел сделать мне приятно, потому что это недостойно. А ты сам, старче, как мог подумать, что удовлетворишь такими крохами мои потребности? Вообще ты об этом не думал, думал только о себе, о собственном удовольствии и похоти. Я поступаю куда благороднее, чем ты, потому что всё делаю для блага народа, нас всех, не только меня одной. Подтолкнула Соту и Вивека к действию, которое исполнило их — наши — мечты. О счастье и безопасности кимеров. Я останусь вечно любимой. Меня будут принимать с распростёртыми объятиями, вечно прекрасную, молодую, сильную, воинственную, с тонким золотым телом, великую, почитаемую, обожаемую. Ох, даже не знаешь, как я это люблю — тебя это никогда не интересовало, что я люблю, ты никогда не любил меня так, как я хотела — целиком, потому что границ нет! Бесконечно — так, чтобы сгореть в огне той страсти! Нет, ты жертвовал мне спокойный домашний огонёк — я искала дружбу! Ещё, старче, недорого мне обходишься — может, я тебя любила в юности, но это было ошибкой, которую, к счастью, можно исправить. Ждёт меня целая вечность с дражайшим Вивеком бок о бок».         — Ви-иве-ек! — произнесла, растягивая слова в умоляюще-сладкой интонации, как всегда, когда чего-то хотела — любви, просьбы, долго ещё перечислять? — Убей его, про-ошу, наимилейший!         — Сам видишь, подгоняет меня. Нет времени ждать, пока ты покинешь этот мир.         — Альмалексия, моя дорогая жена. Любил я. До сих пор…         — Она тебя не слышит.         — Почему… ты меня слышишь?         — Потому что стою ближе всех. Кто-то должен спросить, не желаешь ли чего, а выпала честь мне первым выслушать твои последние слова.         — Не говори мне о чести.         — Действительно, у кого я мог научиться, я пастух же всё-таки, — выпалил со злым, издевательским смехом. — Кстати, это тоже неприятно — быть внебрачным ребёнком в провинции. О, детское прозвище до сих пор звенит в ушах, уверенно обогащает мои отличные песенки бесовщинкой — той самой, которая тебе подарила такую радость. Из жизни она взята, из моей жизни, отец беспутный. Но это очень мило, что ты напомнил мне о себе и забрал. Гордо, — фыркнул.         — Всё искажаешь, чтобы оправдать собственную слабость и измену. Если убьёшь меня, на твоих руках будет кровь не отца, который ничего для тебя не значил, но твоего господина, Хортатора и предводителя кимеров, которому ты обязан послушанием, верностью и защитой.         — Такие прекрасные и плавные выражения. У тебя горячка. Говори дальше, говори дальше. Твои слова могут быть ценным источником вдохновения для моего творчества. Хороший творец не упустит возможности, чтобы узнать новое. Это наша клятва.        Как всегда, когда говорил об искусстве, Вивек вспылил и впал в патетичный тон. Когда-то — когда он поступал правильно? — Неревар мог слушать певучий голос часами, витать в облаках, в маленькой деревушке, с кимеркой, которая так разговаривала, будто повторяла музыку или щебет птиц. Но не сейчас, когда воспоминания тех мгновений только усилили его боль.         — Вынужден тебя выслушать, чтобы позднее вознести или унести в могилу слова, как и подобает хорошему слуге. Как хорошему сыну, — закончил с иронией Вивек.        Но его отец действительно умирал. Хоть и медленно, но начал бредить, по крайней мере, такое производил впечатление, пусть и сомнительное, потому что всё понимал.         — Она… Её волосы, как ночь. Как ночь в самый тёмный час, незадолго до рассвета. И тогда тоже был тот час, тоже перед рассветом, во время восходящей звезды. У неё голос, словно шум ветра, словно плеск воды, шелест листьев и птичья трель, а когда она смеялась, то весь мир был её смехом, дрожанием в моих пальцах — и я… я любил, но не мог, не мог жениться — потому что это как убить её тайно — громко объявить о своих чувствах. А человек — человек или мер — только временный миф, и нельзя тратить жизнь, вспоминая то, как вплетал ей цветы в волосы. Вивек, — заключил уверенно. — Никогда этого не поймёшь… У тебя нет сердца.         — Говори, что хочешь, но не оскорбляй сердце поэта.         — Не оскорбляй! — ворчит, почти хихикает. — За миг до того, как ты меня убьёшь, почему я должен молчать? У поэта нет сердца, у людей — есть, но нет чувств, чтобы сложить пьесы и песни. Ты же песни складываешь, потому что слова вечны, а твой род живёт в словах. Как ты можешь воспевать меров, которые лишь временный миф?         — Ты уже говорил.         — Может быть… Не помню.         — Однажды каждое твоё слово сложится в стихи, которые услышат все кимеры. Они будут чтить мои слова, а о твоих никто не догадается, разве если поведаю, что их произносило существо, слабое и лживое, которое я встретил на своём пути. А если есть что-то правдивое в твоих словах, припишу это себе, останешься только постигающим мудрость, но не учителем.         — Взбаламутишь мой народ, как взбаламутил мою жену. Но я верю в хаос и изменения, даже если твой триумф будет длиться десятки тысяч лет. Последние мои слова — правда, слова мера — не поэта. Потому что ты подчиняешься тем же правилам, что и я, не обманывай себя, пройдёшь тем мимолётным мифом, промелькнёшь вместе со своими ровными красивыми стишками.         — Не сейчас и никогда! Иные, но не я! — прорычал Вивек.        Неревар усмехнулся.         — Минёшь, умрёшь, погаснешь, я уверен в этом, как ни в чём другом в мире.         — Уверенность — лучшее для любителей словесных головоломок и очаровательных девушек, которых я трахаю в своё личное время. Я знаком с неуверенностью, — брошено поспешно, вирши успокоили поэта-воителя.        Ещё раз он просчитал всё в уме:         — Мне очень жаль, Хортаторе. Приятных снов! Это не будет слишком больно. А может, будет. Кто его знает. Так или сяк, бывай, папенька, — пробормотал Вивек и похлопал его по щеке, отвлечённо, как всегда, когда размышлял о поэзии.        Потом медленно, со своего рода мастерством, которое, как он думал, ценила Мефала, пронзил горло Неревара. Ровно, точно, глубоко. Умирающий захлёбывался кровью, широко раскрыл веки и взглянул на своего убийцу последним, полным страданий взглядом. Но поэт-воин не смотрел на него. Всё внимание он сосредоточил на Альмалексии. Подошла к нему, не удостоив мужа взглядом.        Великий вождь кимеров ещё видел, как поцеловала Вивека, добавила какую-то похвалу, а мгновением позже выбежала, громко причитая.         — Кимеры, кимеры, наш дорогой господин погиб! Убил его Ворин Дагот, будь он проклят! О-ох! Мой муж, мой милый, мой, моё сердце, моя жизнь Нереваре!        После была только темнота.        Тысячи лет позднее, умирая в луже крови, с пробитым кинжалом горлом, Альмалексия вперила взгляд в нежное лицо Нереварина, живой миф, убийцу Дагот Ура, героя. Смерть забирала всё, не осведомляясь о расе или поле убийцы.        Пыталась смутно вспомнить, что было важно, но когда снова подняла веки, то не увидела того нʼваха. Её глаза широко открылись от страха, а из горла вылетел сдавленный крик:         — Нереваре!        Потом была только темнота.