Без причины

Двадцать пятое мая две тысячи десятого года — Ну чё, пацан, как звать? — спросил мужчина, протягивая мальчику руку. Незнакомец улыбался, но доверия всё равно не вызывал. Поэтому мальчик молчал и глядел настороженно, пока мать не отвесила ему лёгкий подзатыльник. — Саша, — тихо произнёс он наконец, но пожимать мужчине руку не стал. — Тёзки, значит, — хмыкнул мужчина. — Ну, даже к лучшему, так твоей маманьке нас легче запомнить будет. Она ж у нас с тобой не самая умная. Стоявшая рядом с ним женщина открыла было рот, чтобы возмутиться, но вместо этого лишь громко захихикала, всем видом показывая, как осталась довольна шуткой. А когда мужчина смачно заехал ей по заднице ладонью, словно указывая на главное достоинство за неимением ума, она притворно ойкнула, но рассмеялась ещё громче. — Да и пацан у тебя недоразвитый какой-то, ни «здрасти», ни «до свидания», — продолжал мужчина. — Разве так надо со старшими себя вести? Ладно, я тебе из него человека сделаю. С этими словами незнакомец хлопнул мальчика по макушке — не сильно, но ощутимо — и ушёл в ванную, зевая на ходу. — Мама, а что такое «тёзки»? — еле слышно спросил Саша, когда тот скрылся за дверью; дверь в санузел не запиралась, да и стены в доме были гипсокартонные, пропускающие любые звуки. — Это значит, что его тоже зовут Саша. Он будет с нами жить, так что называй его «папой», — не глядя на ребёнка, ответила женщина. Она подошла к окну, точнее, протиснулась между диваном и столом, и прикурила. Закашлялась и снова затянулась. — Саша хороший, будет у нас нормальная семья, ты только не зли его. Мальчик ничего не сказал, он забрался обратно под одеяло, ожидая, когда «папа» освободит ванную. Потом можно будет пойти на улицу, чтобы лишний раз не попадаться ему на глаза. Он вспомнил, как мать вернулась поздно ночью, пьяная, но радостная. Обычно она зло материлась, понося ругательствами неизвестных ему людей, много курила у окна рядом с его кроватью, а порой бессильно плакала. Но на этот раз женщина была не одна, она визгливо смеялась, бормотала что-то пьяным голосом, шумно дышала, а потом мальчик услышал противные, нарочито весёлые постанывания, вскрики, шлепки и бессвязные бормотания. Это называется «секс». Мальчик уже знал такое слово и что оно обозначает, потому что мать приводила мужчин не в первый раз. Но каждый из них на следующий же день исчезал — одни чуть раньше, другие позже. И Саша был первым, кто остался и захотел познакомиться с ним. Видимо, именно это так обрадовало мать, что она даже кинулась готовить завтрак. — Сядь прямо! Чтобы всё доел! — командовал «папа» за столом. Мальчику казалось, что тот его ненавидит, но мать, наоборот, всем видом показывала, как ей нравится жёсткая мужская рука в доме. Поэтому она поддакивала Саше и временами вставляла свои замечания. — Я из него человека сделаю, — пообещал тот в очередной раз, когда отправил мальчика мыть посуду. — Вырастешь нормальным мужиком, а не хлюпиком. — Мам? — несмело переспросил мальчик. Ведь мать сама никогда не отличалась страстью к чистоте, и его не заставляла. — Слышал, что папа сказал? А ну бегом к раковине, — огрызнулась та. — Наконец хоть кто-то тебя будет нормально воспитывать. Первый раз Саша его ударил в тот же вечер, когда мальчик пришёл домой затемно с улицы. Мужчина без слов поманил к себе ребёнка, не вставая с дивана, а когда тот подошёл, влепил пощёчину. Почти не сдерживая сил, наотмашь. Мальчика развернуло от удара, он не удержался на ногах, чуть не врезался головой в угол стола и только тогда закричал от боли. Женщина, стоявшая у плиты к ним спиной, подбежала и схватила сына за плечи. — Сашенька, что случилось, где болит? — Давай, ещё подуй ему на бо-бо, — со злостью процедил мужчина. — Вырастет девкой и будет сопли лить от каждого синяка. Дура ты, Светка, и мальчишка у тебя гнилой какой-то. Женщина вскинула голову, но наткнулась на злой взгляд мужчины и промолчала. А потом и сын перестал плакать, забрался на свою кровать, поэтому она вернулась к готовке ужина. «Ребёнку нужен отец», — подумала она. Когда мальчик отказался доедать суп на следующий день, «папа» резко схватил его за голову и припечатал к тарелке. Света от неожиданности и страха взвизгнула, попыталась шлёпнуть Сашу по руке, чтобы он отпустил сына, но в ответ получила затрещину. — Ещё раз помешаешь мне воспитывать пацана, я тебе нос сломаю, сука, — прохрипел тот в ярости. Мальчик с трудом поднял лицо из тарелки, где остатки супа смешались с кровью из разбитого носа и слезами. Он тёр глаза, но никак не мог перестать плакать, хотя знал, что «папа» ненавидит, когда он ревёт. — И убери за собой свинарник, — рявкнул мужчина. С тех пор мужчина «воспитывал» мальчика каждый день. В основном это были шлепки и тычки «для профилактики» или в качестве мотивации. Саша с гордостью говорил Светке, что пацан-то человеком становится. Уже не кидается в слёзы при каждом ударе, научился не мешать им по ночам, когда они шумно и торопливо трахались на скрипящем и продавленном диване. Но «профилактика» была почти безболезненной, по сравнению с «наказанием». Когда мальчик пролил стакан воды на пол, Саша неторопливо пошарил рукой под диваном и вытащил ремень. Словно долго ожидая именно такого повода, он бил ребёнка неспешно, несколько минут, медленно заводя руку за спину для удара, при этом удерживая мальчика за шиворот, чтобы не убежал. Захлёбываясь криком, мальчик уже не держался на ногах, когда Саша закончил его пороть. Мать в это время была на работе, поэтому никто даже не попытался за него вступиться. Впрочем, женщина откровенно побаивалась, после того как однажды Саша припечатал её лицом к стене. В магазине, где она сидела за кассой, сказали, что с синяком под глазом в следующий раз пусть лучше не приходит, поэтому Света больше не рисковала, она даже решила, что немного приструнить ребёнка вполне неплохо, а то совсем от рук отобьётся. «Зато с отцом вырастет, а не только с матерью», — думала она всё чаще. Седьмого июня мальчик с самого утра чувствовал тошноту и головокружение. Он лежал в кровати, не желая шевелиться. Даже в туалет не хотелось. — Долго намерен валяться?! — прозвучал голос Саши. Тот тоже лежал на диване, по другую сторону разделявшего их стола. Света ушла на работу несколько часов назад, поэтому они снова остались вдвоём. — Посмотри, она там что-нибудь пожрать оставила. Но реакции не последовало, мальчик продолжал лежать, бессмысленно глядя в потолок. — А ну поднимайся, ублюдок! — заорал Саша. — Иначе я сам встану и помогу тебе, коли ты такой неженка. Я из тебя человека сделаю! В голове у ребёнка что-то гудело и билось, как будто внутри работал моторчик. Мальчик нетвёрдым шагом добрался до плиты, приподнял крышку кастрюли — и тут же на него пахнуло запахом тушёной капусты с картошкой и колбасой, таким кислым, острым и резким, что его снова затошнило. Он выронил крышку и его едва не вырвало на пол. Одиннадцатое июня две тысячи шестнадцатого года — Похороны послезавтра, — сухо сказал Саша, повесив трубку. — Это Викин отец звонил, они уже договорились. Теперь надо деньги искать. Максим только кивнул, понимая, что слова всё равно не нужны. Было очень странно думать о том, что Вику похоронят уже через день: опустят гроб в яму и засыплют землёй. Ведь он сам однажды чуть не влюбился в неё, такую живую и весёлую, и понимать, что теперь это всего лишь тело, лежащее в морге, было невыносимо. — Выпьешь со мной? — как-то утвердительно спросил Саша. И, не дожидаясь ответа, вытащил из холодильника полупустую бутылку водки. Максим понял, что приятель уже прикладывался к алкоголю в одиночестве. Ему хотелось что-то сказать, разбить тяжесть тишины, но любые слова казались кощунством. Саша заговорил первым. — Этому ублюдку ничего не будет, — сказал он глухо и зло. — Ему даже четырнадцати нет. Погрозят пальчиком и опустят — давай, пацан, убивай дальше. — Санёк, не заводись, — попытался остановить его Максим, но тот уже не слышал. Второй день Саша повторял себе мысленно одно и тоже, с каждым разом накаляясь всё больше. Собственные слова казались ему звенящими и чужими. — Понимаешь, Макс, вообще ничего! Этот мелкий гадёныш теперь может быть уверен в своей полной безнаказанности: убивай кошек, собак, людей, — Саша брызгал слюной и багровел с каждым словом. — А его ведь рядом с трупом взяли, он был настолько накуренный, что ничего не соображал! Внезапно поток слов прекратился, Саша обмяк и уронил голову на руки. Максим растерянно смотрел на подрагивающую спину друга, понимая, что тот тихо, по-мужски, плачет. — Давай за Вику, — предложил он. — Она сейчас в раю. — Зато я остался в аду, — прорычал Саша. — Знаешь, Макс, я его найду. Сам. Найду, сердце вырву и заставлю сожрать. Глаза ему кислотой выжгу. Голыми руками забью. Вот тут Максим испугался. Саша был парень тихий и покладистый, душа компании и отличный друг, но где-то за парадной вывеской таился чердак, полный пауков и подгнивших досок. Наступишь на такую и рухнешь в яму. — Ты это, не надумай чего. Саша криво ухмыльнулся и в примиряющем жесте вскинул руки. — Не слушай меня, — вполне спокойно и на удивление трезвым голосом проговорил он. — Пусть им полиция занимается и закон. А у меня послезавтра Викины похороны. Потом девять дней и сорок. Мне не до этого урода, а надо деньги искать. Девятое июня две тысячи десятого года — Саш, Сашенька, — несмело звала Света сына. Мальчик второй день никак не мог прийти в себя. После обморока на кухне он стал совсем другим: реагировал заторможенно, с трудом разбирал отдельные слова и сам не мог сформулировать ответ. Сашу это бесило, мужчина срывался на нецензурную брань, изрыгая ругательства в адрес как мальчика, так и его матери, называя их малахольными и тупыми. «Да если помрёт, всем только лучше будет!» — выкрикнул он однажды. Потом, правда, осёкся, но уже вскоре снова попытался шлёпнуть ребёнка. — Ты совсем оглох, придурок?! — орал он на него утром девятого июня. С самого пробуждения у Саши было дурное настроение, он уже врезал Светке, но удовлетворения не почувствовал, эта толстозадая дура бесила его с каждым днём всё сильнее, хотелось просто бить её по лицу, пока она не перестанет мямлить что-то себе под нос. А мальчишка выводил его из себя — не столько тем, что постоянно спотыкался и останавливался посреди комнаты, словно забыв, куда шёл, а просто так, по факту существования. Последние три дня мальчик даже не улицу не выходил, только сидел на кровати, уставившись в потолок. — Я кому сказал, чтобы прекратил вопить! Оказывается, мальчик уже несколько минут тихонечко выл от боли в животе, сам того не замечая. Мать попыталась его успокоить, но сама периодически всхлипывала, прижимая к носу окровавленный платок. — Семейка ублюдков, — сказал как выплюнул Саша. — Если с детства всё позволять и не наказывать, то вот и вырастают такие, как ты. Ни по дому ничего не можешь, сама как корова, только ноги способна раздвигать. И ублюдок твой вырастет таким же — родила от какого-то хера, а мне теперь воспитывай! — Мамочка, — простонал мальчик. — Больно. Он закашлялся и тут же сложился пополам от спазма в животе. Голова теперь гудела не переставая и в глазах постоянно двоилось. Мальчик даже не слышал, что кричит «папа», он только различал глухой голос с нескрываемой ненавистью в нём. — Такого гадёныша надо было ещё в животе раздавить, чёртов ублюдок, — бросил Саша напоследок, прежде чем уткнуться в телевизор. Тринадцатое июня две тысячи шестнадцатого года Поминки по Вике устроили в заводской столовой, где работал её отец. Его уважали, поэтому соболезнования пришли выразить многие коллеги. Покойная на фотографии с траурной косой лентой казалась неуместно весёлой среди хмурой монотонно гомонящей толпы. Её мать сперва хотела выбрать фото, где Вика была бы чуть грустной, но Саша настоял, что надо взять именно эту — где девушка улыбалась и светилась счастьем. Её же и на памятник было решено повесить. До самого вечера Саша не пил, лишь самую малость, для соблюдения традиций. Не хотелось ему напиваться в толпе фактически чужих людей, многие из которых знали Вику — его Вику — поверхностно. Поэтому он с поминок поехал к Максиму, одному из тех, кто действительно любил покойную. — Там ведь двенадцать ножевых ранений, — как-то удивительно спокойно рассказывал он приятелю. — Ублюдок её на куски покромсал, а в гробу она лежала как живая, вот словно сейчас встанет и пойдёт. Не зная, что ответить, Максим кивал и соглашался, хотя уже не раз всё слышал. Он боялся вновь увидеть вспышку ярости, которая могла вырваться наружу от любого слова. А в том, что внутри у Саши клокочет злоба и ненависть, сомневаться не приходилось. Максим начал реально опасаться, что тот не отступился от своей идеи лично отомстить убийце Вики. А это означает, что запросто сам может стать убийцей. — Полиция говорит, что дело передали в Следственный комитет, так как там несовершеннолетний замешан. Но вряд ли ему что-то серьёзное светит, воспитательная колония только, — повторял Саша мучившую его мысль. — Он же вырастет, понимаешь. Найдёт работу, женится, дети появятся. И будет просто жить себе лет семьдесят-восемьдесят счастливо, без забот, даже не вспоминая, что однажды под наркотой зарезал Вику. — Да его, небось, в подворотне через пару лет грохнут свои же дружки-наркоманы, — попытался хоть что-то сказать Максим, но замолчал, понимая, что до Саши его слова не доходят. Тот налил себе ещё водки и залпом выпил. Глаза у Саши уже лихорадочно блестели, словно он вовсю строил планы мести. — Макс, вот таких ублюдков надо в животе матери давить, — горячо и страстно зашептал он. Его дыхание обдавало алкоголем, так что Максим невольно поморщился. — Вот если бы сейчас попасть лет на десять назад, когда этот сучёныш ещё совсем мелкий, я бы не задумываясь ему шею свернул. Он замолчал, погрузившись в какие-то свои мысли, пропитанные этанолом. — Да, своими бы руками его забил. Десятое июня две тысячи десятого года Ночью мальчик тихо скулил, потом проваливался в полуобморочный сон, снова просыпался и опять начинал беззвучно плакать. Он кашлял, но тут же зажимал себе рот ладонью, потому что каждое движение вызывало острую боль в груди и животе. Второй день ребёнок ничего не ел, лишь немного пил, когда мать приносила. Сейчас простыня под ним промокла от неконтролируемого мочеиспускания. Мальчик даже не знал, что обмочился — напополам с кровью, — он вообще мало что ощущал в последнее время. Даже перестал узнавать мать, так как не мог сфокусировать взгляд, постоянно всё расплывалось и падало куда-то вниз. Света была в ночную смену, она, впрочем, вчера вечером хотела позвонить и сказать, что не выйдет, чтобы не оставлять сына. Но Саша схватил её за волосы и кулаком врезал в живот. — Ленивая сука, — зарычал он, разбрызгивая слюну. Глаза у него налились кровью и бешенством. — Готова целый день сидеть и жопу отращивать! Вся ваша семейка такая, так бы и поубивал. Ничего с твоим ублюдком не случится, поваляется и встанет. Теперь женщина спешила домой, терзаемая тревогой. Она решила, что хватит с неё «жёсткой руки» и лучше они с сыном и дальше будут жить одни. А ведь Саша ещё совсем недавно был таким славным, заботливым, но с каждым днём всё сильнее зверел. Света подумала, что поставит его перед выбором — или он уходит из её квартиры, или прекращает поднимать руку на неё и сына. Ну, разве что «для профилактики». — Ах ты поганый сучонок! — плевался и хрипел от ярости Саша. — Обоссался, скотина! А стирать кому? На весь дом тут твоим ссаньём несёт! Мужчина затряс мальчика за плечи, не обращая внимания, что у того закатываются глаза. — Вставай, ублюдок! — выкрикнул Саша, швырнув ребёнка обратно в мокрую и окровавленную постель. — Ну я тебя сейчас подниму. Он кинулся за своим ремнём, но в ярости зацепился ногой за стул и рухнул вместе с ним. От боли Саша взревел и в бешенстве принялся колотить злосчастным стулом по полу, словно мстил ему. Через несколько секунд у него в руках осталась только спинка — широкая горизонтальная планка с четырьмя перпендикулярными рейками. Мужчина осоловело смотрел на неё, словно гадая, откуда она взялась, а потом перевёл взгляд на лежащего ребёнка. И снова ярость проснулась с прежней силой. Саша вспомнил, что ненавидит мальчика. Тот был уже едва живым, грудь почти не вздымалась от дыхания, но если он оправится от травм и однажды вырастет, то Саша будет виноват во всём. — Сдохни, гадёныш! Жаль, что тебя в животе мамаши не задавили, тварь, — отчасти Саша распалял сам себя, осознавая, что сегодня — сейчас — у него последний шанс остаться человеком и последний шанс отомстить. Он бил мальчика спинкой стула: по телу, по голове, ломая хрупкие кости и сминая в кашу внутренние органы. Из уголка рта мужчины пошла кровавая пена от прокушенного языка, а мокрые от пота волосы падали на глаза, закрывая обзор. В распахнувшуюся дверь влетела Света, которую последние несколько минут буквально тянуло домой растущее чувство тревоги и ужаса. Она не издала ни звука, не промешкала ни секунды, сразу схватив с кухонного стола большой нож. Несмотря на дряблость мышц и лишний вес, женщина была молода и вполне способна двигаться быстро. Света не замечала ничего, только лежащее в постели маленькое тело, превратившееся в окровавленный кусок плоти и костей. Она как-то легко и без раздумий воткнула лезвие в бок Саши, туда, где майка задралась, обнажив намечающийся живот. Взревев от внезапной боли, тот попытался обернуться, но Света ещё держала за рукоять, поэтому движение мужчины лишь заставило нож пропахать глубокую рану в левом боку и на животе, как раз на уровне пупка. После этого Света рухнула на кровать, закрывая собой мёртвого Сашеньку от ещё живого, раненого, но тоже уже умирающего Саши. Девятнадцатое июня две тысячи шестнадцатого года Через девять дней после смерти Вики, после непременных обрядов и многократно повторённых соболезнований, Саша впервые вышел на улицу. Нет, он и раньше выходил: на работу, за покупками, на кладбище, но сегодня просто отправился подышать воздухом, бесцельно и бессмысленно. Солнце припекало, как всегда бывает в середине июня. Хотелось раздеться и подставить кожу палящим лучам, чтобы они сожгли его дотла. Вика раньше часто звала его на реку загорать, но Саша отнекивался, отчасти стесняясь выпирающего живота, отчасти от нелюбви к многолюдным пляжам. А вот сейчас бы с удовольствием пошёл в любое место, куда бы она ни пожелала. — Знаешь, куда я хочу, Вика? — пробормотал он вполголоса. — Я хочу лет на десять назад, чтобы найти этого пацана совсем ещё ребёнком и сделать из него человека. Я уж точно бы выбил из него всю дурь. Он присел на бордюр, не обращая внимания на прохожих, глотнул холодного пива и продолжил разговор с Викой: — Смешно, его зовут точно так же, как и меня. Аж противно, что этот ублюдок носит моё имя. Александр Григорьев, две тысячи третьего года рождения. Состоит на учёте в комиссии по делам несовершеннолетних, неоднократно имел приводы в полицию за хулиганство, мелкие кражи, драки, жестокое обращение с животными. Вот теперь серьёзное взрослое преступление. Статья сто пятая Уголовного кодекса, не помню, какая там часть. Вика, скажи, если бы я его убил в детстве, тебя бы это вернуло? Ну вот представь, что я сегодня усну, а проснусь где-нибудь в две тысячи пятом году, например. Я же знаю теперь, как его зовут, где живёт — найду и просто забью до смерти. И значит, что он никогда не вырастет, не станет тринадцатилетним жестоким ублюдком, который десятого июня две тысячи шестнадцатого года встретит тебя поздно вечером в подъезде, и не зарежет ради кошелька с мелочью и золотых серёжек. И мы будем жить счастливо, да? Две тысячи десятый год «Сегодня было обнаружено тело двадцатичетырёхлетней женщины, которая, по предварительной версии, покончила с собой в собственной квартире. Официально следствие не называет имени погибшей, но нашему изданию стало известно, что это Светлана Григорьева, мать убитого недавно семилетнего Саши Григорьева. Напомним, трагедия произошла десятого июня в квартире дома на улице Пушкина. Как установило следствие, сожитель Григорьевой до смерти забил ребёнка стулом. На тот момент женщина отсутствовала в доме, но вернувшись, нанесла сожителю ножевое ранение в живот. Примечательно, что полиция до сих пор не может установить личность убийцы, так как у него не было найдено при себе никаких документов, и никто не смог его опознать. Также пока остаются неизвестными причины столь жестокого убийства семилетнего ребёнка».