something's wrong

Что-то не так. Поверхность парты кажется обжигающе горячей, пуговицы на собственной рубашке — ледяными. Исида в приступе неожиданной паранойи диагностирует у себя чуму, грипп и африканскую лихорадку одновременно, благо здравый смысл вовремя подсказывает ему, что это наверняка просто переутомление. Подготовка к предстоящим экзаменам занимает почти все его свободное время, но он клятвенно обещает себе лечь в постель и хорошенько выспаться, как только придет домой. (разумеется, все его планы летят к дьяволу) Ичиго прижимает его к стене на крыше, и вид у него абсолютно сумасшедший.  — Исида, что происходит? Урью был бы очень рад и сам узнать ответ на этот вопрос, но в горле пересыхает, и разомкнуть губы для заготовленной язвительной реплики практически невозможно, а еще его действительно бросает то в жар, то в холод, и списать это на усталость вряд ли получится. А еще Куросаки пахнет апельсинами. Исида никогда раньше не чувствовал чьи-то запахи.  — Черт, — говорит он и все-таки сползает на пол; ноги его не держат. — Черт… Выругаться можно и покрепче, но Урью сейчас не способен даже на это — в голове белый шум. Что-то не так, значит. Что-то, вашу гребанную дивизию, не так. Ичиго тут же опускается рядом, закусывает губу и забавно хмурится — Исиде бы в его нынешнем состоянии стоило опасаться взрослого альфы рядом, но… …но это же Куросаки.  — Но как это могло?.. — мямлит тот, старательно отводя взгляд; у Урью хватает сил выдавить из себя кривую улыбку:  — Бывают прецеденты. Бывают, определенно бывают. Бывает, что школьник, не имеющий никакого отношения к тому миру, вдруг становится живым мертвецом с грузом огромного меча за спиной и пары сотен врагов с дырами в груди, бывает, что бета, всю жизнь абсолютно удовлетворенный своим полом, вдруг обнаруживает себя на крыше родной школы с симптомами начинающейся течки. Личный прецедент Куросаки Ичиго носит скрипучие гэта и арбузную панамку, личный прецедент последнего квинси — белое хаори двенадцатого отряда и золотой меч в неположенном для этого месте. Этого Исида не произносит вслух — есть вещи, которые честному и прямолинейному Куросаки знать не следует.  — Бывают, — зачем-то повторяет он. В голове немного проясняется. Ичиго похож на взъерошенного воробья, но в ореховых глазах наряду с беспокойством — отчаянная жажда, сродни той, что испытывают Пустые. Урью внезапно со всей четкостью осознает, что стоит наклонить голову, позволив черным прядям упасть и обнажить шею, стоит придвинуться чуть ближе — запах апельсинов манит и завораживает — и Куросаки, при всем его потрясающем самоконтроле, не сдержится. Урью осознает — и сжимает кулаки так, чтобы ногти впились в кожу, сбрасывая это внезапное наваждение. Хороший парень Куросаки, школьный задира и спаситель если не мира, то Каракуры точно, — дружба с ним, возможно, лучшее, что случалось в жизни с Исидой (правда, он не собирается когда-нибудь ему это говорить). Рушить ее мимолетным желанием тела он точно не хочет.  — Все в порядке, — Урью старается, чтобы голос звучал как можно тверже. — Куросаки, ты справишься сказать учительнице что-нибудь такое, чтобы она не собралась в панике звонить Рюкену? Ичиго медленно моргает, словно не сразу вникает в суть вопроса, но кивает вроде осмысленно и даже помогает Исиде подняться. Урью благодарит всех богов, что он не предлагает проводить. Когда Исида возвращается в свою квартиру, первым делом он зашторивает окна и запирает дверь. И засыпает, стоит только его голове коснуться подушки.  — Почему я не убил этого безумца, когда у меня была такая возможность? — спрашивает себя Урью на следующее утро.  — Потому что Нему-сан расстроилась бы, — напоминает он, сворачиваясь в клубок на кровати. Все тело горит, словно у него действительно лихорадка, таблетки, найденные в аптечке, ни капли не помогают. Исида тянется рукой вниз и тихо стонет в подушку: его пальцы не заменят настоящего альфу, и в душе поднимается что-то непонятное при мысли о рыжих волосах и запахе апельсинов, но Урью закусывает губу и только убыстряет движения. Ему нужно это сейчас — сильно и бескомпромиссно — Исида против воли представляет черно-белую маску и насмешливо поблескивающие глаза и кончает почти сразу же, на краткий миг теряя зрение и слух. После он долго лежит на полу, прислонившись виском к ножке кровати — желание разгорается с новой силой. У него ощущение, что он попытался потушить костер ветром, а вместо этого раздул его еще больше. Урью кажется, что это самое унизительное, что с ним случалось за всю жизнь. Ему жарко — он теряет себя в горячечном бреду; когда он приходит в себя, в его руке сжат мобильный, и сбрасывать звонок поздно — и практически невозможно.  — Ну что еще? — Маюри как всегда чем-то недоволен; Исиде хочется швырнуть телефон в стенку или стукнуться об нее лбом уже самому: от скрипучего голоса низ живота наполняется жаром, так, что он едва сдерживает очередной стон. Куда там дружбе — за всю историю человечества не было цепи надежнее и крепче ненависти.  — Я тебя убью, — выдыхает он, стараясь, чтобы его состояние не было столь очевидным для шинигами по ту сторону провода.  — Обязательно, — терпеливо соглашается Куротсучи — Исида вновь ощущает себя неразумным дитем. — А звонил-то чего? Урью почему-то чувствует обиду — уж ему ли не знать «чего»! — но только выцеживает «Будто тебе не известно!» и надеется, что Маюри не услышит в его словах отчаянное «сделай с этим хоть что-нибудь!» Куротсучи отчего-то долго молчит, прежде чем проронить короткое «жди», а затем кладет трубку. Исида с удивлением смотрит на темный экран мобильного, потом пожимает плечами и идет в душ. Ему на самом деле интересно, сколько времени уйдет у ученого, чтобы добраться до его дома. Он не хочет представлять, что случится после. Двадцать минут. Исида открывает дверь в небрежно наброшенном халате и замирает на пороге. Маюри пахнет ладаном и антисептиками — так пахли пальцы матери Урью, когда он видел ее в последний раз, так пах костюм Рюкена, когда он еще звал его отцом, — Исида любит оба этих запаха, в данный момент — до умопомрачения. Внутри все жжется и колется — забери меня, забери меня, з.а.б.е.р.и.м.е.н.я — и он с ужасом понимает, что если Куротсучи сейчас найдет в себе силы развернуться и уйти, то всей пресловутой гордости квинси не хватит, чтобы не просить его остаться. Маюри делает шаг вперед. Дверь они хоть и закрывают, но запереть ее никому из них терпения не достает; Исида неожиданно весело думает, что, если решившего навестить его Рюкена хватит инфаркт, он, так и быть будет приносить ему в больницу фрукты, а потом… …а потом думать уже не получается. Куротсучи проходится языком по подставленному горлу — Исида цепляется за его плечи и едва не скулит — пожалуйста, пожалуйста — и он чертовски рад, что ему не хватает воздуха просить вслух. До кровати они, разумеется, не доходят: Урью, кажется, собирает своей спиной все неровности плитки, но ему так хорошо, так непередаваемо хорошо, что все на свете отходит на задний план. Задыхаясь, раскрасневшийся и разложенный в совершенно непристойном виде на полу гостиной, Исида знает только то, что ему все еще мало. Когда Маюри целует его, Урью раздирает ногтями его загривок. Оставшийся день сливается в череду беспорядочных воспоминаний — как он кусает чужие пальцы, чтобы не кричать, как Маюри нависает сверху, смуглый и золотоглазый, — Исида не помнит, когда тот успел смыть грим, — и взгляд у него злой и голодный, и как Урью обвивает его шею руками, пытаясь притянуть ближе. Очки они теряют еще в коридоре, халат заброшен на шкаф, оби робко выглядывает из-под кровати, и Исида уверен, что капитанское хаори он видел за стиральной машиной. Это полнейшее безумие, думает он под вечер — замирая в краткий период неустойчивого равновесия; Исида слегка морщится, чувствуя, как внизу все саднит и жжется, но Маюри утыкается носом ему куда-то в ключицы, и от горячего дыхания отчаянно хочется еще — все предплечья у него в начинающих проявляться синяках, а кровь Куротсучи на вкус солоноватая. В какой-то из моментов он и засыпает так, прижавшись к своему злейшему врагу, и спится этой ночью ему легко и спокойно.  — Лимон, — говорит ему Маюри на следующее утро. — И черника. Это вообще первое, что говорит ему Маюри после появления в его квартире, поэтому Исида отрывается от попыток расчесать спутанную челку перед зеркалом и оборачивается.  — Что? Куротсучи вздыхает — разговаривать много ему явно лень.  — Ты пахнешь. Исида вспыхивает — разумеется, ему было интересно узнать свой запах, но сообщать это в такой манере!.. Впрочем, от этого чокнутого ждать другого и не приходится; Урью раздраженно возвращается к своему занятию, но не может избавиться от ощущения, что между лопаток ему прожигают дыру.  — Что еще? — через четверть минуты он все-таки не выдерживает и поворачивается, собираясь высказать этому наглецу за все хорошее, и зачем ему это понадобилось, и почему он смотрит на него так, как… …как никто и никогда не смотрел до него.  — Мне нравится, — усмехается Маюри, и Исида внезапно забывает, что хотел произнести. Волосы снова запутываются. Второй день дается чуть легче — желание накатывает спокойными волнами, оставляя хоть немного времени на повседневные дела. Исида готовит на кухне бутерброды — на двоих, и пусть эта зараза только попробует не поблагодарить! — но вернувшись в комнату обнаруживает, что Куротсучи спит, подложив под щеку ладонь, словно ребенок. Маюри вообще похож на ребенка, которому никто не объяснял понятия «нельзя» и «можно». Урью хочет убить его в этот момент как никогда сильно, но опускает тарелку на прикроватный столик, пытаясь не шуметь, и накрывает ученого одеялом.  — Я поставлю тебе метку, — сообщает ему Куротсучи, кося на него одним глазом; второй что-то внимательно изучает на потолке. В этом утверждении больше вопроса, чем, собственно, утверждения, и Исида удивленно поднимает на него взгляд — какого черта он предоставляет ему выбор, если наверняка все решил еще в тот момент, когда начинал свой эксперимент? Какого черта? Вся его квартира уже пропитана ароматом ладана, словно церковь, Урью кажется, что даже его кожа пахнет так же; «нет» надо было говорить раньше, в самом начале, стоило бы вообще удалить этот номер из списка контактов! Но Исида смотрит на Маюри, вольготно развалившегося в его постели, и не может представить на его месте какого-нибудь другого альфу.  — Ставь, — Урью пожимает плечами и утыкается обратно в телефон — перед ним стоит куда более важное задание, нежели разбираться с прихотями безумного ученого: убедить Иноуэ-сан, что с ним все в порядке и навещать его уж точно не стоит.  — «Ставь»? — с непередаваемой интонацией переспрашивает Куротсучи, переводя оба глаза на Исиду. — И все? А как же громы, молнии и грозные речи про поруганную честь? Право, квинси, если бы ты сопротивлялся — было бы интересней. Диалог с Иноуэ Орихиме прерывается — следующие пять минут Урью старательно пытается придушить хохочущего Маюри подушкой. Метку он получает позже, когда Куротсучи берет его сзади, издевательски медленно, положив ему ладонь на поясницу и не давая двигаться самому. Исида почти воет от такого обращения и теряется между «прекрати это» и «быстрее же». Когда на шее смыкаются острые зубы, он срывает голос и выгибается так, что, кажется, может легко поломаться посередине. Маюри переворачивает его на спину и довольно ухмыляется — у Урью достаточно богатое воображение, чтобы представить, что тот видит перед собой: сперма, смешивающаяся со смазкой и стекающая по внутренней стороне бедер, налившийся ярко-алым укус возле яремной вены, череда синяков недвусмысленного происхождения рядом с ним и плывущий расфокусированный взгляд — не хватает только таблички на груди «собственность Куротсучи Маюри». Верно, тот считает так же — Урью совершенно не хочет этого знать. На следующее утро Маюри включает свой телефон и сразу же ставит галочку громкой связи.  — Капитан, — роняет в трубку уставший и тихий голос, — вашу мать. Исида фыркает, уткнувшись лбом в загорелое плечо, — быть может, с этим человеком они найдут общий язык в отношении этого ненормального.  — Как ты разговариваешь с начальством, А-акон-сансеки, — тянет Куротсучи в притворном раздражении.  — Я буду разговаривать с ним вежливее, если оно не будет пропадать на время квартального отчета! — интонации приобретают угрожающий оттенок. — Где вас носит?  — Ну-ну, зачем же так кричать? — улыбка Маюри становится шире. — Я сейчас рядом с моим омегой. «Мой омега» он произносит так же, как «моя дочь» или «мой отряд», — Урью не может решить, нравится ему это или нет. На той стороне среди прочих возгласов ясно слышны «Да чё, правда чё ль?» и «Боги услышали наши молитвы!».  — Кто этот… авантюрист? — Исида предполагает, что изначально там было другое слово, но не успевает даже съязвить по этому поводу, потому что Куротсучи усмехается: «Спроси у него сам» и протягивает мобильный ему. Урью прожигает ученого взглядом, но телефон берет — теперь-то отпираться уж точно глупо — и со вздохом представляется:  — Добрый день, меня зовут…  — …Исида Урью, квинси, — заканчивает за него Акон. — Тысяча меносов, я проспорил Хиёсу. «Вы еще и пари заключали?» — Исида и Маюри выпаливают одновременно и долго играют в гляделки под сдавленное хихиканье из динамика. Провожать Куротсучи, полностью собранного и с нанесенным гримом, Урью выходит босиком и слегка ёжится: из открытой двери сквозит. Все основные детали касательно отношений они обсудили ночью. Исида собой втайне гордится: разбилось всего лишь два стакана, стол уронили только раз, соседи полицию не вызвали, и Маюри даже извинился — сквозь зубы и глядя в сторону, но все же. Но теперь он смотрит на шинигами, напоследок поправляющего волосы в его прихожей, и совершенно не знает, что к нему чувствует. Куротсучи моральные терзания одного отдельно взятого квинси явно не волнуют — у него отчего-то очень хорошее настроение.  — Ты слишком много думаешь, — доверительно сообщает он Урью; Исида возмущенно приподнимает брови — кто бы говорил, в самом деле! — и открывает рот, чтобы возразить… …и этим беззастенчиво пользуются. Цепкие пальцы фиксируют подбородок — не вырваться, да и вырываться, если честно, Урью совсем не хочется. Когда Маюри наконец отпускает его, делает он это с едва уловимым сожалением.  — Твои очки мешают тебя целовать, — заявляет он опешившему от такой наглости Урью и как-то задумчиво оглядывает его с ног до головы. — Но если я их сниму, то точно опоздаю на работу. И скрывается в шунпо очень вовремя — Исида как раз нащупывает на столике фарфоровую статуэтку, которой он вполне готов запустить в чужую голову. Урью не испытывает ни малейшего желания сообщать своему отцу о своем изменившемся статусе, хотя его больница — самый надежный и быстрый путь получить нужные бумаги для школы. Но, уже стоя в кабинете главврача, он абсолютно уверен, что выражение лица Рюкена того стоило. Исида возвращается в школу через неделю, отдает справку учительнице — она даже не удивляется (поздние проявления да ошибка в анализах — всякое случается) — и садится на свое место. Урью надевает рубашку с самым высоким воротником, но краешек укуса все равно виднеется из-под белой ткани. Это не слишком его беспокоит: болезненная краснота уже сошла, и теперь метка почти незаметна, если не знать, куда смотреть. Он не знает, что Ичиго весь урок не может отвести от нее глаз.