Сто поцелуев

Ватсон видит эти буквы и невольно жмурится. Он не может их не узнать, этот язык — смесь точек и не очень-то связных завитушек. Написанные от руки, они смешиваются в одно сплошное месиво — это вообще не похоже на язык, это должно остаться за рамками человеческого понимания, это более неразборчиво, чем пресловутый китайский. Ватсон видит эти буквы и все понимает. Ватсон понимает это куда лучше, чем хотел бы, — уже бы в пору забыть и жить дальше. Ватсон… не понимает. Не понимает, зачем это вообще нужно Шерлоку. Воздух в комнате спертый, пахнет пылью, старой золой в камине. Пахнет маками, песком и бинтами. Кровью, плотной форменной тканью, засаленной бумагой. Потом, армейской едой и гашишем. Все это смешивается в целое облако воспоминаний, очень некстати, очень не вовремя. Джон открывает окно. Шерлок внимательно смотрит на Ватсона, иногда переводя взгляд на лежащие перед ним бумаги, исписанные упористым почерком. Снова на Джона, побледневшего и стиснувшего челюсти. Шерлок сгребает Ватсона в охапку, сажает рядом с собой, обнимает его плечи. Шерлок бросает газету на эти злосчастные бумаги. Шерлок очень осторожно гладит Джона по голове, проводит пальцами по отдельным прядкам. Шерлок нервничает. Очень легко быть бесчувственной глыбой, не обращающей внимания на чувства людей вокруг. Очень трудно видеть любимого человека в печали. А еще очень сложно быть безразличным Шерлоком Холмсом, который видит Джона Ватсона не в лучшем состоянии духа. Джон немного оттаивает, он понимает, что очень устал, и что в дари нет ничего страшного, это всего-навсего язык, как тысячи других — немецкий, гренландский, маори, навахо. И что ему просто немного не повезло — не в самой приятной обстановке он его выучил. На любом языке можно сказать, что тебе больно, что ты хочешь есть. На любом языке можно сказать, что ты существуешь. На любом языке можно сказать, что ты любишь. Они с Шерлоком не привыкли про это говорить. Считается, что пресловутые англичане всегда говорят про погоду, хотя какой в этом смысл, если ты можешь просто выглянуть из окна? Зачем говорить про любовь, если каждый день ты доказываешь это своим присутствием? Любовь — она в прикосновениях. Любовь — одеяло, которым ты прикроешь его холодной лондонской ночью. Любовь — когда он уходит, а ты знаешь, что он вернется. Любовь — его шея и плечи, его ключицы, его тонкая фарфоровая кожа, его каштановые вихры, его острые коленки, его запястья, его светлые глаза. Любовь — его поцелуи. — Amade hastam sad buse-ye man-ro behet hadiye konam, — говорит Шерлок немного нелепо, немного не к месту. А еще ошибается в ударениях. «Я готов подарить тебе сто поцелуев». — Fekr nemikardam ke mikhahi shoru be yad gereftan-e dari koni… — грусть с Джона как рукой снимает, а то, чем занимается Шерлок, даже начинает казаться милым. В конце концов, дари мог бы стать их тайным языком — в голове Шерлока хранится столько тайн, непригодных для обсуждения в людных местах… «А я и не думал, что ты захочешь учить дари». — Sad buse, — повторяет Шерлок. Ватсон поднимает глаза и спрашивает: — Прости, Шерлок, я многое подзабыл. Что такое bus? Зачем на войне говорить о поцелуях? Jang — война, sarboz — солдат, koshtan — убивать. Motanafer budan — ненавидеть. Dard — боль. Mordan — умирать. Шерлок обводит кончиком указательного пальца овал лица Джона. Шерлок медленно приближается к нему, обдает его щеку запахом сигаретного дыма, теплым дыханием. Шерлок целует Джона чуть выше губ, спускаясь тоненькой дорожкой поцелуев ниже, к шее. Шерлок выбивает из Джона душу, вытряхивает ее и забирает себе. Ватсон не в том возрасте, чтобы баловаться подростковыми забавами вроде «нравится — не нравится», а Холмс и вовсе не был в таковом. Зато они достаточно опытны и мудры для того, чтобы не распространяться чувствами направо и налево. Чтобы действовать централизованно. Цель — эти тонкие губы, эти вены на запястьях. Этот сплетенный из знаний и сомнений Шерлок, лохматый и очень уж родной. Шерлок сгибает пальцы на плече Джона, немного вытягиваясь, и запрокидывает голову врача, запуская пальцы в волосы. Он целует его по давно выверенной траектории: «адамово яблоко — правая ключица — родинка — левая ключица». Воздух теплеет, Джон — с ним. Он подставляет свое тело поцелуям, податливо ловит прикосновения сухих и немного шершавых ладоней. Он получает свои сто поцелуев, даже не осознавая этого. Дверь приоткрывается от слишком уж рьяно рвущегося в комнату ветра из окна, под ногами у мужчин расцветает цветок сквозняка, обдавая Шерлока холодом, а Джона — горячим паром, электричеством, горечью майских маков — ему как-то приходилось пробовать их лепестки на вкус. Холмс снимает свитер с растянутой горловиной с Джона и осторожно опускает его на журнальный столик; под прохладными пальцами Шерлока податливо расслабляется теплая кожа, бархатная и мягкая. Он целует дальше — снова от плеч вниз — попеременно — будто танцуя на коже Джона, сходит в одну линию немного ниже сосков, следует по ней уже гораздо медленнее. Как раз там, где начинается блядская дорожка. Он становится на колени, спихивая Джона на спинку дивана, крепко хватается за его ремень, и теперь это выглядит совсем не мило. Совсем не романтично. Ватсон запрокидывает слегка голову — надо признать, он еще немного не привык к таким выкрутасам Шерлока — он не знает, куда деть руки, он шарит по дивану, по своим бедрам. По ласково глядящим ладони волосам Шерлока. Когда-то, будучи в не очень адекватном состоянии, Шерлок сказал, что жизнь Джона для него дороже собственной. Детектив как-то обреченно, немного иллюзорно смотрит на Джона снизу вверх — а Ватсон ему не отвечает. Несколько месяцев назад Джон напился со старым знакомым в баре — это пришлось на тот сложный период, когда Ватсон пытался собрать все свои силы, чтобы отказаться от своей главной вредной привычки, испортившей ему всю жизнь и сделавшей его самым счастливым человеком на планете. Он звонил и просто бесконечно говорил, и это не было похоже на взрослого умного мужчину, прошедшего войну. Это была настоящая истерика, по большей части бессмысленная, если бы не одна крупица смысла в этом водопаде безумия. Джон сказал, что он представляет себя бездушной машиной, от которой отказался ее Создатель. Своеобразная история о роботе и его механике. Шерлок с силой проводит по боку Джона ногтями — и он будто просыпается, и руки его впиваются в темные кудри. Джон смотрит на него — сидящего у него в ногах, отчего-то задумчивого, но развратно раскрасневшегося. Шерлок смотрит на свое создание и поражается тому, насколько оно совершенно. Неделю назад Шерлок курил прямо в постели и думал — почему люди верят в сказки? Почему верят в то, что в мире населением в семь миллиардов человек люди умудряются находить свою судьбу? Ведь теоретически, «предначертанная» любовь сомалийской девушки может жить где-то на острове Огненная земля. Он курил и думал — почему он, обладатель трезвого рассудка и холодного разума, верит в сказки? Шерлок стаскивает с Джона брюки, брякнув пряжкой ремня, откладывает их и чуть поодаль садится по-турецки, нащупывая на столике пачку сигарет. Затягивается. Любуется. Ватсон отводит взгляд. Через полчаса Ватсон отчаянно прижимает Шерлока к синему сатину простыни, смахивает повисшие на кончиках волос капельки пота и дарит Холмсу больше — тысячу поцелуев, самых нежных и самых развратных, больших и маленьких, белых и черных. Он дарит ему себя, несет ему свое металлическое сердце в литом корпусе. Он расцветает маками от прикосновений Шерлока и становится воплощением опиума. Садится на иглу. Он вытягивает из сознания злополучное bus — когда Шерлок колотится под ним, жмурясь и сжимая губы. Он вспоминает выражение buse-ye marg, со всей силой сжимая пальцы на талии Шерлока. Это поцелуй смерти. Какие же сто поцелуев обещал ему Шерлок? Джон осторожно выходит из Шерлока, виновато гладя его тело ладонями, размазывая по нему пот и адскую похоть. Робот, совершенное создание, ложится рядом со своим создателем, не в силах пошевелиться. А что если Джон уже пережил смерть, когда подарил себя Механику?..