The Jesus Lizard

— Я знаю только одно: что я вас люблю, — просто отвечал Рене. Риварес повернул голову и очень серьёзно посмотрел на него: — Любовь — большое слово. Несколько дней после этого разговора Рене испытывал небывалое воодушевление. Неясное чувство и терзало, и ласкало его, и он не старался, да и не хотел, разобраться, в чем же, в сущности, оно заключалось, и чего в нем было больше — радостного предвкушения или томительного изнуряющего страха. Первое было ему знакомо и слишком часто волновало его кровь – встреча с Маргаритой после возвращения из Англии, первый экзамен, первый шаг на палубу судна, выступавшего в плаванье через Атлантику… По силе воздействия на сердце Рене эти совершения, сделанные им когда-то, были вполне сравнимы с признанием Риваресу, теперь сорвавшимся с его губ. Второе же — смутное сомнение, неуверенность, сожаление о том, что все случилось так, а не иначе, — Рене был знаком и с этим ощущением. Оно парализовывало, сковывало не только движения, но и слова, и мысли Рене, и он ничего не мог с этим поделать. Неловкое оцепенение, охватившее его при первой встрече с Маргаритой, казалось, вернулось к нему после разговора с Риваресом, да так и не рассеялось после расставания с ним. Впрочем, совсем избавиться от переводчика Рене не удалось бы: тот всегда был где-то рядом, услужливый и улыбчивый. Его мягкий мурлыкающий голос преследовал Рене везде — и в лагере, и за его пределами. И сколько бы Рене не бежал от него (по крайней мере, до той поры, пока не разберется с собственными мыслями), казалось, Ривареса вокруг него было больше, чем кислорода. Рене не сомневался, что Риварес, со свойственным ему скрытным коварством, замечал все волнения, так тщательно скрываемые под видом увлеченной работы и научного любопытства, но не отмечал ни единой детали, способной поставить Рене в неловкое положение. Ничего, явного для других членов экспедиции. Подозревал ли Маршан о том, какие чувства на самом деле питает Мартель к этому человеку? Или он переоценил проницательность доктора, а двусмысленные взгляды Маршана на них с Риваресом Рене следовало приписать лишь разыгравшемуся воображению? Рене предпочитал не углубляться в размышления. Однако если бы это удавалось ему с такой же простотой, с которой Риварес белозубо улыбался и шутил за ужином или угодливо помогал Лортигу с его коллекцией, не забывая мурлыкать слова лести. Сказанного было не вернуть, но Рене не мог не думать о своем признании, снова и снова вспоминая ответ Ривареса: «Любовь — большое слово». Какое у него было лицо тогда! Будто сам дьявол выносил Рене приговор: «Теперь ты будешь моим, Мартель, навсегда моим. Потому что никогда не пожелаешь оказаться мельче произнесенной тобою клятвы». Отчего же Рене так плохо запомнил его лицо в то мгновение! Всему виной был тусклый свет, да и Риварес сидел вполоборота… На четвертый раз, когда сожаление об этом застало Рене в одиночестве, он дал себе пощечину. Мысли о переводчике, ставшие его постоянными спутниками не отступали ни днем, ни ночью. Если бы его начали преследовать связанные с Риваресом галлюцинации, Рене не был бы удивлен. Однажды, уже почти провалившись в сладкую дрему, он услышал знакомый голос. Его позвали по имени и умолкли, и точно рябь пошла по поверхности его мирного мутного сна, в груди Рене будто забил холодный ключ и погружение в бесчувственное блаженное состояние прервалось. Он открыл глаза, но не пошевелился, внимательно прислушиваясь. Он припомнил в голосе, позвавшем его, тревогу. Что если новый приступ? Нет, скорее всего, показалось. Найдя в себе силы не поворачиваться и не проверять, Рене закутался плотнее и потянулся на постели, ища удобное положение. — Мартель, — еле слышно позвал Риварес. Кровь ударила в голову Рене: он не сомневался, что Риварес и в первый раз позвал его наяву, но стыдливость помешала ему отозваться. Напустив на себя вид человека, только что разбуженного, а потому недовольного, Рене медленно перевернулся лицом к Риваресу, готовя вопрос. И застыл. Риварес лежал на спине, прижав подбородок к груди, и, еле шевеля губами, тихо попросил: — Пожалуйста, медленно встаньте и подойдите ближе. Старайтесь не делать резких движений. Он замолчал. У Рене едва не остановилось сердце, таким жутким показалось ему зрелище. Остекленевшие глаза Ривареса глядели прямо перед собой, и только богу известно, что они увидели. Рене попытался различить бледность на его красивом лице, однако, еще не совсем привыкнув к темноте, определил лишь близкое к судороге напряжение, грозящее изуродовать милые черты. — Что с вами? — шепотом спросил Рене. Он поднялся — мышца шеи заныла, обещая болезненную плату за полуночное притворство. — Со мной? — почти удивленно спросил Риварес, также не повышая голоса. — Просто подойдите сюда, осторожнее. Рене благословил темноту, способную скрыть густой румянец, заливший его лицо. Нет, об этом нечего было и думать! — Мартель, — снова позвал Риварес. Рене встряхнулся и встал, но ноги его будто одеревенели. Сделать несколько шагов к постели Ривареса… о, наверное, Маргарите с ее увечьем пришлось бы приложить меньше усилий! Риварес лежал все так же неподвижно. На его одеяле, еле заметно вздымаясь и опускаясь в такт дыханию, сидело существо, которое Рене не смог распознать. Темная фигурка размером не больше ладони, длинная и тонкая, как лезвие ножа. Нитевидный полосатый хвост был едва различим среди дрожащих теней и лунных пятен, щедро рассыпанных по постели Ривареса. Так вот почему он просил быть осторожнее! Риваресу грозила опасность: наверняка тропическая тварь была ядовитой, и Рене, усилием воли сдержав вскипевшее в его груди волнение, попытался придумать, как не позволить таинственной рептилии наброситься на лежащего перед ней человека. На секунду представив, как та вгрызается мелкими острыми зубами в упругую смуглую кожу Феликса, Рене затаил дыхание. Этого нельзя было допустить! — Basiliscus plumifrons, — проговорил Риварес, не сводя с таинственной твари взгляда. — Ее еще называют the Jesus Lizard. — Ящерица Иисуса? — растерянно повторил Рене, все еще не решаясь говорить громче. Только сейчас он подумал, что животное вряд ли опасно, и осторожность, к которой призывал его Феликс, связана не с опасением укуса, а с желанием добавить еще один удивительный экземпляр в их научную коллекцию. — Именно. Издалека вы наверняка видели, как проворно ее собратья бегают по воде. Доверив наблюдение за ящерицей другу, Риварес, наконец, перевел на него взгляд. В лунном свете его глаза были совсем черными и глубоко преисполненными неясного для Рене сожаления. — Там, слева, есть ковш. Попробуйте, наконец, поймать ее, — сказал он упавшим голосом, будто не надеялся, что Рене сообразит. Дальнейшее происходило очень быстро. Оловянная посуда брякнула друг о друга, и Риварес вздрогнул, темная фигурка в мгновение ока скатилась с его груди, и попытка поймать ее не принесла Рене успеха. Он рухнул на постель, крутя головой и шаря руками, бесплодно стараясь выудить ящерицу из складок белья, однако ее проворство превзошло всякие ожидания. Рене неловко завалился на бок, Риварес под ним зашевелился, и оба, точно обжегшись друг о друга, отпрянули. Именно отпрянули, так показалось Рене, и болезненный стыд, отступивший было в момент ложной опасности, вновь окатил его с головы до пят. На смену комичному грохоту пришла тишина. И в этой тишине Риварес мягко рассмеялся. — Увы, Лортиг не досчитается в коллекции ценного экземпляра, но можно попытаться поймать ее утром. Он посмотрел на Рене, чуть склонив голову набок. — Вряд ли, — сказал Рене, отчаянно пытаясь придать голосу больше мужества, хладнокровия, заимствованного недоброго сарказма. — По всей вероятности, она уже перебегает реку. Он отчего-то разозлился на Ривареса, будто тот специально подстроил эту историю, в любых других условиях способную принять забавный оборот, но только не теперь, посреди ночи, после… определенных слов. Протестуя против содеянного и сердясь теперь на себя, Рене отодвинулся к самому изножью постели. Тонкие пальцы обвили его запястье. — Вы не ранены? — спросил Риварес таким вкрадчивым голосом, каким предлагал Дюпре свежезаваренного ароматного кофе или подмечал особенно забавные места в скабрезных историях Гийоме. Рене потянул руку на себя, но не посмел высвободить ее из нежданных оков — слишком ненавязчивым, мягким было их прикосновение. — Вы знаете, что эта тварь безвредна, так зачем притворяться? — резко спросил он. Забота Ривареса показалась ему наигранной, а как высока была бы цена ее настоящей! Риварес поднялся и сел в постели по-турецки. — Любая тварь безвредна ровно до того момента, пока ее жизни не грозит опасность. А вот опасность может быть любой — голод, расправа, болезнь, одиночество… Ладонь, которая легла на его плечо, Рене почувствовал не сразу. Точно сухой лист или бабочка — она была совсем невесомой, прикосновения ее не испугали, ее не захотелось стряхнуть. Так и последнее слово Ривареса — «одиночество» — прошуршало еле слышно, опустилось на Рене откуда-то сверху, обнажив свою беспощадную суть и обозначив терзавшее Рене ощущение. Он слегка склонил голову и прижался к ласкавшей его руке, и та, получив немое приглашение, расправила пальцы, огладила сзади его шею, осторожно поползла по спине. Как ни старался, Рене не смог сдержать пробежавшие по лопаткам мурашки. - Вы действительно любите меня? — вдруг спросил Риварес, и, не дожидаясь ответа, прижался лицом к плечу Рене. От неожиданности тот вздрогнул и на мгновение испугался, что цепкие пальцы, державшие его запястье, разомкнутся. Но этого не произошло. Голова Ривареса тоже была легкой, возможно, оттого, что ее обладатель не решался положить ее на плечо Рене, а так и замер — стремившись прижаться, но не довершив движение до окончательного слияния. У Рене в горле встал комок — и это именно тогда, когда стоило ответить! Ответить немедленно, громко, пусть даже слишком громко для этого фантастического человека, принимавшего любой резкий звук за угрозу, но мужественно держащего лицо! Как чуток он был, как внимателен и пуглив! И в то же время по-кошачьи грациозен. В лагере Рене всегда наблюдал за его движениями с затаенным страхом — и отчаянным восхищением. Совсем как за смертоносной пумой, от которой избавил его Риварес, рискуя опоздать всего на мгновение выстрела. Но от пумы он хотя бы знал, чего ждать… Тогда, отступая, он успел нажать на курок пистолета, только по ужасной случайности искра упала на промокший порох. А теперь? — Я… да, я люблю, — выдавил из себя Рене и наугад потянулся свободной рукой, неловко разворачиваясь, боясь, что доверчиво прижавшийся к нему Риварес отстранится. Но желая прижать к себе крепче, Рене спугнул его. — Как легко вы произносите эти слова, — задумчиво проговорил Феликс и, поджав ноги под себя, перекатился на другую сторону постели. Под руками Рене смялось одеяло, и он отбросил его в сторону, сдерживая новую вспышку злости на Ривареса — непонятно откуда взявшуюся и укоренившуюся в нем за недолгое время совместного путешествия. Проявлением этого странного чувства стал рывок — резкое движение в сторону Ривареса, после которого тот был буквально подмят под Рене, но не выявил и тени испуга. — Дело не в одиночестве, — рвано дыша, прошептал Рене, нависнув над Риваресом и поедая взглядом его лицо, столь красивое в лунном свете. — Вы ведете себя так, что я не могу быть собой в вашем присутствии. Я сам не свой, я не способен отвечать на вопросы… Я не могу разгадать… Вы все время лжете. Даже после того, как обещали… Риварес смотрел на него снизу вверх бесконечно печально и бесконечно устало, и Рене охватило отчаянье: чего он, собственно, ждал? Какого ответа? Неужели он намеревался одним своим присутствием в лагере изменить жизнь этого удивительного человека, чей путь до их встречи был в тысячу раз опаснее и несчастливее его собственного? Как можно было упрекать Феликса в том, что он лгал? Разве Рене не обманывал себя, пытаясь отречься от любви к нему? Разве в последние недели лишь желание помочь Маргарите заставляло его продвигаться все глубже и глубже в тропические джунгли, а присутствие Ривареса было совершенно не при чем? — Рене, я… — начал было Риварес, пожалуй, впервые на памяти Рене назвав его по имени, однако договорить не успел. Со страстью, которой Рене прежде не подозревал в себе, он впился в губы Ривареса, прижимаясь лицом к его запрокинутому лицу, и сжав его голову ладонями. Навалившись сверху, он обездвижил Ривареса, но тот и не пытался шевелиться — он ответил на поцелуй. И этот отчаянный, первобытно дикий, короткий жест сделался для Рене знаком. С неизведанным до этого момента остервенением он сжал руками плечи Ривареса, припал к его шее, зарылся лицом в душистые черные волосы. Те полезли ему в рот, едва Рене разомкнул губы для новых поцелуев. — Рене… разденьте меня, — с какой-то детской осторожностью прошептал Риварес, и только теперь Рене подумал, что за всю эту долгую минуту неожиданной страсти Феликс почти не шевелился. И это не смутило его: торопливо выдавливая из петель пуговицы, смыкавшие на груди рубашку Ривареса, Рене боялся лишь одной вещи — что история с пумой повторится. Риварес, нищий бродяга с выдуманной биографией, несколько месяцев назад явившийся из ниоткуда и ставший центром его вселенной, в любой момент мог дернуться, извернуться, выпутаться из тяжеловесных объятий и избежать поцелуев. И все с той же легкостью, с которой он всегда уходил от вопросов о его прошлом! Кожа Ривареса была неровной, испещренной шрамами. Рене чувствовал это, когда наугад скользил пальцами под его рубашку, помогал освободить руки из рукавов. Поддавшись чувству, он прижался к изуродованной руке Ривареса губами. — Что вы делаете? — отчетливо и совсем спокойно спросил Риварес, и это осадило Рене. Он отстранился и поглядел исподлобья. На лице Феликса плясали тени от листьев, тяжелая прядь упала ему на лоб, почти скрывая глаза. А ведь именно сейчас Рене так хотелось смотреть в них, питаться их красотой, перенимать боль, чтобы хоть немного облегчить ношу этого удивительного человека! — Вы не заслуживали всего этого, — прошептал Рене и осторожно погладил Ривареса от плеча к ладони, чувствуя под пальцами бугристые шрамы, не сходящие следы и рытвины поверх изуродованных мышц. — Вы — аристократ, говорящий на десяти языках, с исключительными манерами, огромной душой, храбрым сердцем. Вы… вы… Он захлебнулся чувствами и был готов разрыдаться, но Риварес нахмурился, а после этого взял его лицо в свои руки. — Не смейте, слышите? Вы ничего обо мне не знаете. Рене посмотрел ему в лицо, смаргивая слезы. — Я люблю вас, Феликс. Покончим на этом? Позвольте мне решать! И сжав хрупкие пальцы Ривареса своими, Рене с силой толкнул его вперед, а через мгновение снова навис над ним. Когда дрожащими пальцами Риварес распутал завязки на его одежде, их тела соприкоснулись. Грудь Ривареса была белой, гладкой и прохладной, точно у мифического нага, и, возбуждаясь, Рене подумал о полноте схожести Феликса с этим изящным индуистским существом, отрешенным от земных страданий и наделенным божественной мудростью, но бесконечно одиноким, не способным поведать великую истину молодому незрелому человечеству. Теперь Риварес представал перед Рене в ином свете — не убогого гонимого скитальца, обнесенного чашей святых даров, но просветителя, учителя, духовника. Зачем бог, если все тайны мира Рене теперь мог поведать Риваресу и перенять у него то, чем Риварес был готов поделиться, раз уж случилось так, что они настолько доверились друг другу? Охваченный чувствами, Рене сжал Ривареса в объятиях. Он слабо представлял, что должен делать, все происходящее и так казалось ему закономерным исходом, необъяснимо счастливым финалом, предвосхищающим новую главу их жизни, однако для этого вечера вполне исчерпавшим себя. Но так было ровно до того момента, пока Риварес не опустил руки и не придал слиянию их тел вполне определенное греховное продолжение. Тело Рене содрогнулось, когда мягкие пальцы сомкнулись на его плоти, до этого момента не знавшей ни мужских, ни женских ласк. Переживая этап взросления, Рене без зазрения совести эксплуатировал естественные свойства своего организма, однако то, что делал теперь Риварес, было вовсе ни на что не похоже, хотя по механизму мало отличалось от опытов Рене, проводимых под одеялом в запертой спальне. Риварес был очень нежен — словно был вовсе не мужчиной, а бесполым, почти бестелесным существом, единственным талантом и функцией которого были подобные ласки. Его тело, бесконечно влекущее Рене, раскинулось на постели — недлинное, стройное, сложенное правильно и изящно. Кто мог покуситься на него, в нелепой злобе, из зависти или мести изуродовать эти холеные руки, вселить страшный недуг в эту чуткую грудь, насадить гибельное недоверие и страх в столь умную голову, научить лгать эти прекрасные губы, разлить желчь по его доброй душе… Заставив себя перестать думать, Рене двинулся вперед. Ему хотелось сделать так, чтобы ни у кого больше не возникло даже мысли предъявлять свои права на этого человека. Но что он мог сделать? Прямо сейчас — был только один способ. Но и он не годился… Или же?.. Рене отвел в сторону руки Ривареса и надавил на его бедро, однако губы Ривареса дрогнули. — Я не готов к тому, чего вы, возможно, хотите, — сказал он, будто извиняясь. — Я могу предложить вам… — Какого черта! — вскинулся Рене. — Не смейте говорить так, будто я способен к чему-то принудить вас! — …впрочем, воля ваша, я все понимаю, ведь не будь вас, я бы… — продолжил Риварес своим мягким мурлыкающим голосом, и Рене застыл. — Не будь меня — что? Говорите же! — Забудьте, — улыбнулся Риварес и привлек Рене к себе, устраиваясь удобнее. Его тонкие, но уверенные руки оплели шею Рене, он раздвинул ноги, раскрываясь, демонстрируя свою напряженную плоть в обрамлении черных волос. Он был обрезан. Еще мгновение назад Рене был готов его ударить, но очарованный зрелищем, некоторое время просто смотрел прямо перед собой, сгорая от стыда, желания и обиды — горькой, совершенно мальчишеской обиды. Как Риварес смеет так говорить: «Не будь вас — я бы погиб, поэтому теперь позволю глумиться над собой, претерплю боль и унижение»? Как мог он подумать, что только платит долг за спасение и покровительство? Каким изощренным сознанием и жестокостью нужно обладать, чтобы в столь драгоценный миг так переврать одно неловкое действие своего неумелого любовника! В абсолютной тишине Риварес сказал: — Вы смотрите так, будто сейчас убьете меня. — Нет, нет! — пообещал Рене, и сердце его на миг сжалось от боли. Дрожащими пальцами он обхватил плоть Ривареса, и тот глухо застонал, не разжимая губ. — Чуть мягче… да, пожалуйста, — зашептал он в лицо Рене, когда тот наклонился за поцелуем. — Прошу вас… — Говорите, что делать, — выпалил Рене, и смущаясь, и возбуждаясь от ласкового дыхания Ривареса, от его мягких прикосновений. Перекатившись на бок, он теперь ласкал Ривареса одной рукой, другой прижимал к себе, и Риварес отвечал ему тем же. Жар между их телами нарастал, Рене чувствовал капли пота, одна за другой скатывавшиеся с его лба на брови. Все сомнения, что терзали его неделями, месяцами, а может, и годами с самого первого раза, когда он в мыслях отклонился от общепринятой нормы, рассеялись сами собой. Человек, которым он восхищался, спасал его снова и снова. Риварес оскалил зубы и мелко задрожал, а потом приник губами к его уху. — Спасибо вам, — шепнул он, и Рене почувствовал вязкое семя на своей ладони. — Придвиньтесь ближе. Подчиняясь какому-то животному стремлению, Рене снова навис над ним и прижался плотью к сомкнутым бедрам. — Обещайте мне… поклянитесь, что когда-нибудь… в другой раз… — прошептал он, но не продолжил, потому что Риварес приник к его губам своими и почти выплюнул, выдавил в них горячей скороговоркой: — Что в другой раз вы войдете внутрь, разведя мои ноги, разомкнув меня, растянув, наполнив собой, возьмете меня как женщину, как раба, как вам будет угодно, все, что вы захотите, что скажете, о чем помыслите, я сделаю для вас, да, клянусь. Рене застонал, болезненное удовольствие разлилось по его телу, и Риварес крепче сжал его бедрами, прижимаясь плотью к плоти, размазывая по ногам клейкие следы их наслаждения друг другом. Пума прыгнула. Большое слово, наконец, обрело наполнение. А потом Рене лежал, неподвижным взглядом смотря перед собой, совсем как тогда, в самом начале, ловя малейшие изменения в лице спящего Ривареса. Только теперь между ними не было натянутой москитной сетки, и из угла доносился еле различимый шорох: должно быть, искала себе место прикормленная ящерица. Кроме этих мелочей все осталось неизменным. — Вы не спите, — сказал Рене, и Риварес тут же распахнул глаза. Потом веки закрылись и открылись снова — быстро, точно у его юркой питомицы. Если бы Рене хотел сказать что-то важное прямо сейчас — Риварес выслушал бы очень внимательно и не перебивая, но у Рене не осталось ни единой законченной мысли. Он жалел, что все экспедиции когда-нибудь кончаются, как и счастливые ночи, как и человеческие жизни. Ящерица прошмыгнула под кровать — отчетливо застучали по сухому тростнику ее крохотные коготки. — Я никогда не видел, как они ходят по воде, — сказал Рене и улыбнулся. Умные глаза Ривареса посмотрели с пониманием. — В точности как Иисус, — сказал он, и Рене рассмеялся: — Вы просто ненавидите бога, Феликс! Как вам удается жить с этим? Риварес вздохнул, изящным жестом отбросил волосы со лба. — Зато я знаю, что я люблю. Как и вы, впрочем. Идите ко мне. Он приглашающе положил руку на подушку.