Без кондиционера

      Даже на самых нижних кругах ада не было настолько жарко, как это было у них в квартире. Постоянное пребывание в этой раскалённой клетке давило похлеще чьих-то грузных рук, умещаясь на грудной клетке и вдавливая внутрь. Кипятком шпарили частые вдохи, а насмехающееся солнце так и щипало глаза. Здесь было невозможно находиться долго, не выбегая на балкон за глотком чистого воздуха, не распахивая окна, не убегая куда подальше. Забавнее всего были восклицания гостей – «у вас тут так уютно, настоящее гнездышко, вот бы нам такое!», и восторженные писки входящих. Патрик считал, что это чистой воды сарказм и насмешка, поначалу удивлённо вскидывая брови, а потом оправдывал вежливостью и лестью каждое слово.       Хуже всего была реакция Вентца – несмотря на то, что Гитарист жил здесь уже который год, каждый раз он улыбался все шире, пересекая порожек. Как гости, как будто не чувствовал этой плавящей атмосферы, лгун. Привычно вытирая ноги о солнечный коврик, Пробегая пальцами по белым стенам, и подходя к Патрику, не забывая сказать хоть что-то про запах счастья или обстановку любви и покоя, он выглядел хорошим актёром на отвратительной сцене, где если не игра, то декорации выдают все с потрохами. Почему-то даже ему нравилась эта духота, точно ничего не сжимало и не било в солнечное сплетение, и сидя за завтраком, попивая свой ещё более горячий шоколад и не менее горячие тосты, Пит лишь улыбался. Лицемерный врун.       Когда становилось невмоготу терпеть, Стамп хлопал руками по столу, привлекая внимание Мужа к себе, и пытался вообразить на лице что-то суровое. Со временем крики по поводу квартиры раздавались все вообще, но Пит всегда поступал одинаково – точно что-то могло измениться и его метод перестал бы делать хуже – тянул руки, обхватывая парня, прижимал к себе, изредка царапая щетиной щеки, и улыбался. От уха до уха, этот жест заводил Блондина ещё сильнее, и уж тем более неистово он вырывался, если Супругу приходило в голову полезть с поцелуями – в комнатёнке с неработающим кондиционером, пышущей жаром, было невозможно не оттолкнуть Мужчину, стараясь не смотреть в глаза.       В глазах Пита всегда можно было увидеть многое, по крайней мере до свадьбы – на свиданиях после концертов, тёмные океаны поблескивали страстью или чистой романтикой, огнём плясали рядом с фанатами, язвительно царапали на каких-нибудь встречах. После «Дня Икс», его глаза потеряли все. Изменились, и стали одними из тысячи, вечно коричневыми, как тёмные дубовые доски одного из шкафов. Живительной силы или фейерверков в них больше не появлялось, и лишь изредка проскальзывал зайцем непонятный свет, до боли знакомый. Поначалу Патрик не терял надежды вспомнить, что это была за эмоция, но потом скинул все на «показалось», и перестал заглядываться в чужие бездны, иссохшие до жалких полуденных луж. Даже если надежда умирает последней, она уже наверняка разложилась в сырой земле, оставляя после себя только сгнившие доски гроба.       Может, проблема была в нем, но человечество так устроено – винить кого-то ещё, и поэтому все невзгоды разом перекочевали на плечи Гитариста, так наивно улыбавшегося в ответ на каждое слово и пререкание. Патрику не было его жалко – Пит изменился. Он перестал быть таким знакомым, старым добрым Питом, а стал каким-то чересчур заботливым, уютным, таким же душным, как противная квартира. Человека точно подменили, и нового, вот этого, Стамп никак не мог принять. Самозванец пытался нащупать его сердце и добраться до чувств, но оно уже было занято. Занято тем, кого не стало в тот самый «День Икс». До свадьбы, до последнего вздоха перед надетыми кольцами, Вентц был плохим парнем – все его отношения заканчивались криками и драмами, о них гудела каждая уважающая себя газета и каждый знаток. Кроме отношений, Он имел сотни две административных нарушений, уставших от него соседей и подозрений в глобальных преступлениях.       Как-то Пит даже сказал, что ограбит банк, и просил Его никому не рассказывать. Перед глазами все ещё стояла картина этого холодного собирания пустых сумок, ледяные поцелуи, как в последний раз, и мокрые ночи – «перед тем, как меня заберут». Патрик честно пытался отговаривать Друга, подставляя плечи под сухие губы, шепча, что никуда и никогда не отпустит Вентца, что даже если его заберут в тюрьму – то будет навещать с тортиками и читать книжки по телефону. В тот день шёл колючий дождь, и Пит стоял, рассматривая стеклянные двери банка, держа руку на рукоятке откопанного пистолета. Стоял, пока получивший прощальное сообщение Стамп не нашёл его в огромном городе, сбивая с ног. Не зная, что Пит простоял здесь два часа, уверенный, что «ещё бы секунда». Пистолет был не заряжен. Мешков для денег у Вентца не было. Обувь по размеру. Но эти мелочи не было времени замечать перенервничавшему Вокалисту, изо всех сил прижимавшемуся в едва потерянному парню.       «Плохой мальчик» исчез, как только кольца приняли своё настоящее расположение – на безымянных пальцах друг друга. И все, точно человека подменили. Как объяснял сам Вентц – он слишком долго был плохим, чтобы сейчас подводить своего любимого. Нельзя было винить парня за желание быть полезным, таким, какого хотели бы многие, поэтому Патрик молчал, с каждым днём все больше сомневаясь в правильности своего решения. Поменявшись ролями, им нужны были совсем другие ценности – Пит щебетал днями напролёт о дальнейших поездках, планах на будущее, может даже питомцах, или детях. О том самом золотом браке, которого не было у родителей. Патрик молчал, глупо улыбаясь. Никакой дурак не скажет, что ему бы хотелось сигареты и в кругосветный тур, с мокрыми майками, пламенем страсти за кулисами и пьяными откровениями перед мусорными баками.       Потом Патрик сдался. Пошёл в ближайший пункт, взял бумаги для развода и быстро заполнил каждую клеточку, оставив свободным только одно окошко – подпись второго члена их маленькой семьи. Но Вентц пришёл с тортом, поцеловал при встрече и улыбнулся так широко, что едва не сломал себе челюсть, и рука не поднялась протянуть холодные бумаги под нос человеку, которого он считал самым близким на всём белом свете. Так они начали жить втроём – Пит, Патрик и бумаги для развода в дальнем ящичке письменного стола. Муж никогда не лез в вещи Вокалиста, говоря, что даже в рамках семьи у каждого должно быть личное пространство. Только иногда прибирал, но после просьбы не трогать стол – не подходил вовсе.       Да, он любил своего Избранника, но это была слишком обычная любовь. Предугадывая каждое слово и каждый вздох, теряешь к человеку всякий интерес, а их бескрайняя дружба отрезала варианты узнавать друг друга как-то ещё. Может, Он и не хотел лезть глубже в душу Льюиса Третьего, боясь обжечься. Да и что там могло быть, кроме той самой слащавой любви, работы, да книжек перед сном? Потеряв весь свой драйв по дороге к солнцу, Вентц перестал быть непостижимым, захватывающим миром, а больше сходил на обыденную лужу, всегда на одном и том же месте и никак не выделяющуюся. Настолько обычную, что до слез сводило челюсть при каждом вскрике и словечке, а стандартная улыбка стёрла всякие следы былой горы эмоций.       Было бы лучше, если бы они оставались друзьями до самой смерти. Вентц бы не изменился, Стамп бы нашёл красивую девушку (или парня), женился, и жил бы тихонько, оставляя своего идола таким же недосягаемым, как и раньше. Только поздно было возвращать что-то назад, тёплые краски жадно глотали остатки маленького мирка, превращая все в одну огромную «семейную жизнь», топя бедного и неготового к такому Парня. В итоге у него было два выхода – пытаться держаться на плаву, захлёбываясь и дёргаясь, как плавок, или воспользоваться помощью спасателя, оставляя Мужа барахтаться. За свой выбор Патрику было стыдно, но одного раза в месяц в дешёвом мотеле было больше чем достаточно       Запретная любовь, как в дешёвых фильмах, была тем, что ему было нужно, и в скором времени Патрик забыл, когда в последний раз пробовал что-то новенькое с носителем колечка. Теперь все его похождения концентрировались на Джерарде – горячем парнишке через дорогу, так жадно облизывающим глазами. Когда это холодное от бега под дождём тело нависало, прижимая к изорванным простыням, Вокалисту вновь хотелось хрипеть припевы давно забытых песен, ставить царапины, отдаваться полностью и без остатка, скрываясь за простым «я у друга». Такой расклад был удачнее всего, и плевать, что такой стандартно-тёплый у себя Пит склоняется над очередным тортиком, и ждёт до полуночи своего любимого, чтобы обнять и поинтересоваться, в какие игры они играли на этот раз и как поживает Шейла – жена этого неизвестного.       Пит верил ему до противного. Даже когда Патрик вернулся без жилетки, почти не прикрывая ярко-красного засоса, вместо ожидаемой истерики он получил удивлённое «собака укусила?», и качественный уход за «упавшим по дороге» Мужем. Лишь добродушно улыбаясь, Вентц укладывал Парня спать так, как не укладывает ребёнка самая внимательная мать, поправляя одеяло, целуя в лоб и забираясь поближе – пока Вокалист не оттолкнёт разгоряченное тело. Было даже обидно – казалось, от Вентца никак не отвяжешься, что он все ребячился и ребячился. Говорят, от стыда все тело начинает гореть, как в печке, но эти вечера «у друзей» оставляли его засыпать в самых прохладных простынях за все время.       Иногда, взваливаясь в квартиру и чувствуя, как перекрывает кислород, Стамп надеялся, что хотя бы сейчас Он все поймёт, нароет, соберёт все пожитки горе-супруга и выгонит его на улицу – холодную, невероятно приятную улицу, но этого никогда не случалось. Даже когда Патрик пил и скандалил, крича, раскрывая все карты без намёков, Вентц, кажется, все ещё не понимал, лишь глупо улыбался, тянул свои руки к родному тельцу, прижимал к себе и шептал, противно-противно, на ухо, что все будет хорошо и это просто алкоголь играет с «Его Мальчиком» злую шутку, а на самом деле наутро все будет лучше. Наутро все слова забывались, так что Патрик не знал, что можно было говорить, а что нет, а Пит постоянно добавлял, что любит его любым.       Пытаясь отвязаться от Супруга, Блондин перепробовал все, кроме Того, чтобы открыть тот несчастный письменный стол и вручить проклятые бумаги. Он даже прекратил подходить к дубовым ручкам, боясь сорваться, и лишь воплощал в жизнь новые планы. Со временем весь город узнал об интриге с Джерардом, а родители Вентца стали названивать ещё чаще, заставляя проводить на проводе по часу, а то и больше свободного времени. И эта дурацкая улыбка, дурацкая-предурацкая, все никак не сползала с его лица, точно прибитая гвоздиками, сияла, заставляя вздрагивать от отвращения. Кажется, он его не любил, как любить должны в браке.        В какой-то момент Патрику дышать стало легче. Нет, кондиционер, из-за которого было столько споров, они так и не купили, но в квартире точно стало получше. Может потому, что рисунок подсолнухов упал со стены сам собой, как по волшебству, и стеклянная рама разбилась на много-много голубоватых кусочков, превративших комнату в настоящее царство – по тёплым белым стенам прыгали голубые зайчики, искрясь и переговариваясь между собой, а собиравший осколки Стамп ещё долго не мог оторвать взгляда от Того, как красиво выглядел помятый холст с другой стороны картины. Шершавый, грубый холст с парой расплавившихся красок, и скромная подпись неизвестного художника – может, они перепутали, и в рамочку вставили картину не той стороной?       В какой-то момент Вентц стал нервничать больше. Патрик знал его долго, и сложно было не заметить покусанные пальцы или затертые задние кармашки, так бывает, когда человек очень много нервничает и не знает, куда деть руки. Пит так делал раньше, когда нервничал перед концертами, и предвкушение Того, что что-то может произойти такого же грандиозного, как их прошлые концерты, Стампа Интересовало. Присматриваясь к Мужу, он пытался разгадать его новую тайну, откопать, куда Он запрятал свою гитару, и когда приедут Энди с Джо, но либо из него был никакой Шерлок, либо Вентц был мастером своего дела – но ничего разыскать так и не получилось       Сорвавшись в один из понедельников, он остановил убегавшего на работу Мужа, усадил на стул и задал своё холодное «что происходит?!». То открывавший, то закрывавший рот Пит никак не мог понять, к чему вёл Парень, бегая по потолку глазами и отчего-то никак не встречаясь с ним взглядом, а в итоге расхохотался так, как смеялся только после свадьбы – «тепло», прижав Блондина к себе. Бормоча что-то про его внимательность и беспокойство, он все-таки объяснил, что тяжёлая неделя на работе была всем, из-за чего он мог измениться в поведении, и Вокалист улыбнулся в ответ, кивнув. Действительно, чего уж было ждать от после-свадебного Юноши, если до этого вся его жизнь заключалась в работе, семье и доме. Может, Стамп надеялся, что это будет чем-то более захватывающим, может, надежда оставила пару ростков на собственной могилке, но разум и логика растаптывали последнее – что мог выкинуть пустой человек?       А потом все получилось совсем как-то странно       Потом Пит просто не пришёл домой. И вдруг, в одно простое мгновение, вся духота противного дома сошла на нет, оголяя холодные стены и мрачные потолки. Кухня вдруг перестала обдавать запахом корицы и сладостей, а гостиная потеряла бордовые краски с дивана и пары картин. Просыпаться в неприлично металлической кровати сначала было как величайшим даром, а потом Стампу почему-то чего-то перестало хватать. И эта духота – она ведь не была только в квартире. Помнится, стоя у порога отеля, он все ещё чувствовал это тепло. Может, дело бы не только в солнечном расположении квартиры или отсутствия кондиционера и вечно закрытых окон. Может, за три года он подцепил что-то этакое Вентцкое, и теперь оно разъедало его, до первых прикосновений холодного Джерарда.       Лишь через пару часов Патрик осознал, что еда совсем безвкусная. И даже те самые фирменные тосты, любезно закрытые под белой бумагой, больше не грели. Невозможно было пережёвывать вечно подгоравшую еду, не глядя на смазливую улыбочку или ямочки на щеках парня, три года сидящего напротив. Сейчас, а может, только сейчас, Блондин готов был признать – он скучал. Не так, конечно, как скучают от большой разлуки, да и вообще считал, что нарастающее беспокойство было от непривычной обстановки, но все равно – что-то внутри противно скулило, царапало, как кошки за окнами. Картина с подсолнухами перестала быть такой бесполезной, и воспоминания исчезающих желтых мазков в мусорном баке ощущались холодной дымкой, а не праздным салютом.       Осознание того, что Вентц не рядом, и что это повлекло за собой столько странных последствий, Патрика задевало. Все три года, почти с самого начала он считал, что играет запертую пташку, а теперь, когда клетка была открыта, этот страшный Мир оказался более ледяным, чем тёплые прутья. Нет, это даже пугало – ведь если так пойдёт и дальше, что, если он совсем не осилит протянуть пару бумаг, и указать Бывшему на дверь? Что если он не сможет выбрать Джерарда, сам собрать чемоданы и переехать, потому что не переживёт смены климата? И пока об этом ещё можно было думать – значит, нужно было заканчивать. Со всем и срочно, а как иначе, если не с помощью Пассии, пока Муж задерживается на работе? Самый стандартный на свете сюжет был идеальным оправданием, идеальной причиной. Не мучиться же мальчику в конце концов, причём свою оставшуюся жизнь.       Встреча была назначена к вечеру – чем позднее – тем лучше. Так будет больше шансов, что их застанут прямо в разгаре действа, а если и не придут поздно ночью, то Стамп попросит Джи остаться на завтра, посидеть ещё, подождать, чтобы встретить Супруга вместе с будущим парнем. И никаких бумажек для развода не нужно – заполнят, сидя у своих близких родственников, как поделят квартиру пополам и имущество вместе с ним. Может, это звучало жестоко и нечестно, но Вентц сам был виноват – вести себя так третий год, не видеть очевидного, игнорировать прямые намёки, да и не залезать в шкаф, который даже Патрик специально не закрывал. Для таких глупых людей в жизни была только одна дорога, наполненная жестокостью и отвращением. Питу надо было привыкнуть, а Стамп поступал как настоящий друг – давал пинок. И пусть эти оправдания звучали не хуже, чем строчки песен, написанные Вентцем на их прошлую годовщину, где-то глубоко в душе Вокалист прятал страдающую совесть. Оставалось перетерпеть самое постыдное, и он свободен       Так ни один из прошедших дней не тянулся. Обычно все происходило быстро – тараторивший Пит о чем-то взахлеб рассказывал, показывал, объяснял. Готовил ужин, усаживая мужа за стол, а после они смотрели фильмы или читали книжки до ночи. В одиночестве скучно не только ему, так что оправдания в стиле «это не из-за него» имели место быть. Только смотреть телевизор, даже тот скучный сериал, больше не приносило тягучего раздражения. Живительно важно было облокотиться о чьё-то плечо, бурча о банальном сюжете, слыша лёгкие смешки и обещая, что завтра они точно посмотрят что-то ещё. В их вечном круге монотонной жизни никогда не было «завтра». Раньше такое постоянство действовало на нервы, а сейчас Блондин отчего-то прижался к подушке, любимой розовой подушке Вентца, напоминавшей о ярком цвете волос когда-то давно, и тяжело выдохнул. Может, этот вечный механизм и мог наскучить, но что он делал, чтобы это изменить?       Когда компанией являются пустые стены, их нельзя обвинить во всех своих невзгодах, и приходится задумываться о ситуации, рыть глубже и ломать лопаты. Мысль за мыслью, Патрик дошёл до самого главного вопроса, скрытого в ящичках где поглубже: «а что делал я?». А что делал он? Может, подобно Питу, бегал от работы к работе, интересовался насчёт квартиры, оставил стены белыми, не крася в бежевый, хотя ему так хотелось? Шёл ли он на уступки, чтобы сейчас сидеть на диване и обвинять Супруга в разваливании отношений? Проблема не была в Нем. Напротив, тот человек, может, и не совсем Пит, но он с душой выполнял каждую просьбу и поручение. И если его нельзя назвать умным и понимающим намёки, так это компенсировалось тёплой добротой. Отчего-то вспомнилось, как Гитарист то и делал, что сидел на сайтах питомников. Очень хотел собаку или кошку, потеплее, чтобы встречали его вдвоём. Может, и детей он тоже хотел, но как только они заводили об этом разговор, Стамп кривился и прятался за молодыми годами.       Разрываясь трелью, запел телефон в кармане, вырывая из глубока грустных мыслей. Оно и хорошо – если бы оставили Патрика с самим собой ещё ненадолго, может, он бы и осознал все свои промахи и минусы, но их Мир заключался в нерушимой системе повторяющегося. И слава звонку, спасшему от самоистязаний бедного несчастного Блондина,       – Да, слушаю? – Привычно поздоровался Патрик, ожидая услышать на том конце ледяные язычки Джерарда. Время близилось к назначенному, а перед тем как войти, нормальные люди звонят и оповещают,       – Добрый день, Мистер.. Стамп? – Низкий женский голос, уж точно не принадлежавший молодой знакомой, неприятно резал ухо. Патрик напрягся, понимая, что вся ситуация принимает чересчур холодные оттенки, и теперь такая палитра ему не нравилась, – Вас беспокоит госпитальный центр Белвью. Не хотим отвлекать вас, но это касается вашего бывшего мужа. Он собирается покинуть госпиталь самостоятельно, несмотря на настоятельные рекомендации врача. В его карте нет никаких родственников поблизости, приезжайте вы, отвезите его к родным, если затруднительно оставлять у себя. Страховка покроет затраты на бензин – Монотонный голос ещё продолжал гудеть, а потом отключился без каких-либо «прощайте» или «до свидания», так грубо, оставив Патрика в глухом одиночестве, осмысливать сказанное.       Наверное, в этом сообщении была масса ошибок. Даже если Вентц потерял кольцо, это не могло быть причиной «бывшести» Супруга. Они могли хотя бы пробить Пита по базе данных – посмотреть, на статус отношений, и уже потом звонить мужьям, которые по крайней мере на сегодняшний момент бывшими не являлись. Но ведь в больницах всегда проверяют поступающих… Стамп боязливо прошёлся глазами по стоящему у окна письменному столу, с вещами, до которых Муж никогда не дотрагивался, и все-таки дёрнулся с места, на всякий случай проверяя заветный шкафчик. Слишком сильно рванул – маленький ящичек выпрыгнул на пол, рассыпая ворох знакомых документов, на каждом из которых было что-то новое. Дрожащие руки мешали прочитать простые надписи на каждой бумажке, сделанные стандартной печатью – «нотариально заверенная копия». Что за чушь? Оригинальные бумажки все это время лежали именно здесь, без каких-то пометок, или Блондин совсем свихнулся?       Стук упавшего под ноги сердца звенел от грубых стен ещё долго, огибая стоящего перед столом Стампа. Как ваза – ощущался расколотым. В бумагах была одна и та же знакомая ему рука – собственная, кроме маленького окошка. Второй подписи, магическом образом появившейся на каждой странице и каждом документе. Это было чересчур грубо, даже если учитывать, что «Вентц заслужил», и брать в расчёт весь тот бред. Слишком подло было не закрывать шкаф, оставлять просто так, а теперь убиваться, страдая от собственной глупости. Нечего было и думать – ведь он хотел этого, хотел расстаться, сбежать к своему Джерарду, так? Он ведь не любит Мужа-самозванца. Это ведь не Пит возвращался с работы, не Пит целовал его в щёчки и не Пит обнимал крепче всех на свете. Это ведь не его лучший друг. Так?       Он не знал, почему так торопится в несчастную больницу. Ему просто было необходимо увидеть Вентца ещё разочек, пусть даже в больничной палате, Блондин уверял себя – он так бежит, потому что ненавидит уходить без предупреждения, и считает всю свою оставшуюся жизнь, с молчаливыми побегами из дома, как одно большое исключение. В конце концов, если не эта простуда или ангина, или может какое-нибудь воспаление – на что он так надеется – Его Супруг бы ушёл, просто так, и теперь уже язык не поворачивался добавить сухое «Бывший». Плевать на холод наступавшего вечера, и на удивленного Джерарда у подъезда тоже плевать – Патрик отчаянно вырывается из цепких объятий, и кричит, чтобы несчастный Уэй убирался куда подальше, что сегодня он занят, что сегодня он едет за Мужем, и что-то внутри кричит от счастья. Наверное, это та самая частичка Вентца, впившаяся похлеще пиявки и высасывавшая всякие силы       Он даже не берет машину – до госпиталя не так далеко, особенно, когда ты бежишь. Может он и не самый спортивный человек на свете, но энергию и тёпло ему придают банальные улыбки, мелькавшие перед закрытыми глазами, и теперь, осознавая, что он может потерять свою поддержку, ему становится тошно. Он не может выпустить Пита из больницы, не держа его за руку. Может, все эти три года он просто не осознавал, что творил и как себя вёл? Может, их отношения имели право на второй шанс, несмотря на столько проблем и загвоздок? Может, если Стамп соберётся с мыслями, то не надо будет этих бумажек, Джерардов, нытья по вечерам? Он смеётся, перебегая очередной светофор, пытаясь отгадать, что же случилось с его Мужем – может, он сломал себе руку или подвернул лодыжку? Или отравился? Или его заволокли за то, что он ударил какого-нибудь защитника прав расистов (Пит ненавидел расистов)? Какими бы тяжёлыми увечья не были, Вентц попал в больницу только сегодня, и кроме быстрых травм вроде перелома ничего в голову не приходило. Это было не важно – пусть даже ему ампутировали руки и ноги, но все равно Патрик бежит так быстро, как может.       Врываясь в холл, он быстро остывает – голубые, уже отвратные цвета вынуждают успокоиться, охладиться и приблизиться к стойке, щебеча что-то про мужа, поступившего сегодня. Рыжая матёрая дама щурится, смотря на него, а затем неохотно рыщет в папке, помеченной сегодняшней датой, – Питер Льюис Кингстон Вентц Третий, – С расстановками, чуть охнув от удивления, пробормотала она, – Этот мистер Принц – ваш муж? – И, хмыкнув, хлопнула папкой на стол, протягивая ему, – Он вас не ждал. Но обрадуется. Третий этаж, четвёртая дверь слева, – И Патрик, пропуская обидные фразы мимо, вырывает папку, мчась к лифтам. Ему постоянно кажется, что он может не успеть, что сейчас Супруг выбежит из госпиталя и побежит к родственникам, куда-нибудь к вокзалу, с непонятно откуда взявшимся чемоданом и плавками, а такого его уж точно никуда нельзя отпускать.       Лифт едет слишком долго, и Блондин ходит от одного угла к другому, нервничает, покусывает пальцы, изредка бросая взгляд на карту Вентца – на его тёплую-тёплую фотографию, Скользя пальцами по знакомой щеке. Это его Пит. Это его Пит, и все это время был таким. Был тем, кто меняется ради других, отзывчивым, но просто.. просто немного изменившимся. В ту сторону, которую Стамп никак не хотел принимать, совершая ошибку за ошибкой и кидая колкость за колкостью. Просто надо было остановиться и поспрашивать себя, а когда останавливаться, когда солнце было так близко? Когда все есть, всегда хочется что-то изменить, Блондин мог допустить одну из тяжелейших ошибок за все свою жизнь. Под звон лифта, он выбегает, расталкивая толпу и подбегая к нужной двери, даже не останавливается, чтобы вздохнуть или собраться с мыслями. Он слишком часто собирался не тогда, когда это было нужно, и сейчас не может позволить больной голове все разрушить. Теперь нужно было просто раскрыться – полностью.       Встречаясь с холодом от открытой форточки, Патрик захлопывает дверь, переводя глаза на единственного, и самого важного обитателя палаты. Когда медицинские запахи рассеиваются, он замечает голубое одеяло, и хочет сбросить его, крича, что его Пит любит только тёплые цвета, но встает на месте, уставившись на своё солнце. Погасшее в пластырях. Бинтами покрыто все – от запястий до локтей, руки перевязаны в спешке, мокрыми, кое-где розоватыми и даже красными. Бинты расположены и на плечах, и пара детских пластырей смотрят на него с щёк спящего мальчика. Мальчика – ребёнка, причмокивающего во снах и нервно вздрагивающего от каждого движения. Может, это кошмар? А может, он просто не хочет просыпаться? Не сдерживая тянущего любопытства, Стамп двигается медленнее – к одеялу, легко приподнимая, так как видит пару бинтов, залезавших на грудь по бокам       Ему хочется плакать. Там, под одеялом, такие холодные, бинты стелются снегом – рёбра утопают в белых буграх, утопают и виднеющиеся бёдра, живот, широкие ленты уходят на спину и исчезают в поворотах. Вентца сбили? Подрагивая от застрявших в горле ледышек, Патрик кидает взгляд на больничную карту. Издеваясь, на него смотрит Пит, улыбаясь так, как не улыбается усталый ребёнок на широкой кровати. Насмехается, точно обвиняя во всем сразу, и испепеляя счастливым взглядом. Непонятные буквы все-таки поддаются, оставляя самое выдающееся посередине странички: «Попытка самоубийства», холодно и с точкой. Самоубийства. Его маленький Вентц, боящийся лягушек, смеявшийся каждый божий день, и чтобы здесь, со всеми этими бинтами и странными надписями, он совсем не сходится с тем, что думал Стамп       А ведь это он и виноват. Может, поэтому Супруг и не выдержал – потому что этого не делал Патрик? Обессилено скатываясь на стоящее кресло, Блондин не может сдержать тихого стона, отчаянно ляпая взглядами похудевшее тело. Он не имеет никакого права находиться здесь, малолетний убийца, не хуже тех, кто рубят топорами своих жен и детей. Суицид – это всегда убийство. Суицид – это не дело одного человека. А он и не замечал, как футболки одна за другой отдавались и выбрасывалась, потому что слишком большие, не замечал, как перестали жать самые узкие шорты, как на столе за завтраками оставалось две тарелки – пустая тарелка Стампа и почти полная тарелка Вентца. Чтобы вбить, видимо, достаточно было просто ничего не делать, и бездействие сделало бы всю работу само. Как сейчас – почти довело дело до конца.       Моргает. Едва раскрывает глазки, собирая изображение по крупинкам – сонный, медленно поднимает руку, и Патрик замечает, что пятна на бинтах не только с внутренней стороны. Даже у локтей багровеют кружки – живыми напоминаниями о том, что может быть, о том, как может случиться. С болезненным цоканьем, Пит поворачивает голову, встречаясь взглядом с Блондином, обкусавшим все пальцы – до единого, и сначала удивляется, точно перед ним какое-то чудо. Искренне, поначалу, а с осознаём кидает щепотку страха – глаза округляются, и все тело замирает, уставившись на Супруга. Бывшего Супруга? Метает взгляд к двери, но Патрик видел, встать без чужой помощи, а уж тем более бежать, Питер не сможет, но больно режет противное «но хочет». А потом Вентц прикрывает глаза, открывает снова, и секунда – знакомый заяц пробегает по радужке. Патрик уже не боится узнать, не боится вспомнить, и бежит следом, проваливаясь в ещё более тёмную нору       Его прошибает, как от электрического разряда. Разум не зря скрывал воспоминания об этом самом зайце, припасая все на чёрный день – когда иначе не получится. Кто же знал, что Пат действительно дотерпит до точки? Этот взгляд был так больно ему знаком, потому что он преследовал его почти каждый день, с самого Дня Икс – с самой свадьбы. Он помнит каждое событие, и теперь не забудет. Запишет, дома, на стену – чтобы наверняка. Запишет каждую причину: впервые это произошло, когда Пит согласился не менять фамилии после свадьбы, а потом забыло остановиться: переехать подальше от родного дома, в другой штат; снять любимое фото со стены над спальней; не держаться за руки на людях; не поехать на каникулы к морю; отпускать к друзьям.. он смотрел так, когда Патрик впервые принёс бумаги, запрятал их в шкаф. И когда впервые ушёл к Джерарду. И когда неудачно вернулся, и после каждой истерики, и после каждого толчка или грубого слова. И тогда, когда Стамп отпихнул Вентца с его объятиями так сильно, что он упал на пол. И когда Патрик срывался, вливая алкоголь. Он каждый раз смотрел на него, смотрел так, как сейчас, и теперь Блондин понимал свой самый главный промах – Вентц не был глупым. Вентц был слишком умён. Слишком.. слишком Вентц, чтобы реагировать, как ожидалось.       – Прости, – Дрожа, на половине слова запнувшись и сжимая тонкое одеяло, Пит пищал тише мышей за плитой. Впервые боялся, встречаясь со светлыми, не понимающими ничего глазами Патрика, и сам чувствовал, как слезятся тёмные, красные от слез и усталости, собственные, – Прости, – Повторяет, чуть более уверенно, и мотает головой, стыдясь и опуская голову, успевая уловить вопросительное мычание, тихий Вздох от Навестившего его. Вентц собирается с мыслями, пытаясь дышать не так рвано и меньше нервничать, но у него не получается, поэтому он выдаёт все сразу, со своим заиканием, – Прости, что я ещё живой, – И заходится в рыданиях, так тихо, точно они в немом кино. Он лишь открывает рот, и плечи начинают дёргаться, так резко, так страшно. Патрик не может этого выдержать, видя, до чего он довёл человека, того самого человека, единственного на все времена, и не может не сжать чужую руку – они поменялись местами. Рука Патрика горячая, а тонкие пальцы Пита – ледяные, как будто он совсем мертв. Он так и выглядит – разбит, мертв, уже давно. Из-за Мужа.       Патрик не может его винить. Напротив, виноват он один и никто больше, а попытками все это перекинуть на плечи Своего Мальчика, он только спровоцировал больницу и пелену бинтов. Он не может, ему нужно извиниться столько раз, что и жизни не хватит, поэтому он поступает, как кричит ему подсознание – вскакивает с места и прижимает парня к себе. Старается держаться за островки живых мест, бледных, но не белоснежных, чтобы не причинять боли, и шепчет без остановки, как помешанный, все то, что шепталось ему каждую ночь, каждый день, каждый час счастливой жизни. Он мог потерять Его сегодня. Потерять свой лучик солнца, тот самый необходимый, самый важный, потому что слишком глуп, слишком неясен. Он никогда себе не простит, но будет стараться. Изменится. Изменится, как изменялся Пит, как старался Он и только Он, а сейчас – крепко сжимает в объятиях, которые никак не удосуживался отдать. Собирает сухими губами каждую слезинку, и тихо смеётся – истерически – имеет полное право. Они в больнице, Пит весь в бинтах и почти погиб, Патрик раздавлен и погиб дважды, но он счастлив. И будет счастлив,       – Все хорошо будет, Пит, Солнце, – Шепчет, как в бреду, то смеясь то жмурясь от ручейков слез, – Никогда. Никогда так больше не говори. Прости, любимый, я исправлюсь. Мы все изменим, все исправим. Никого больше. Давай собираться и пойдём в антикварную лавку? Спросим, нет ли у них ещё картин с подсолнухами. Или с астрами, ты же любишь астры? Красные, – Почему-то память тягуче возвращается, напоминая: не все потеряно. Напоминая, что Вентц все тот же, и Патрик все так же его любит, и Пит плачет, все громче и громче – но так, как он ещё никогда в жизни не плакал – счастливо, отдавая все без остатка. Даже порезы не болят так сильно, и он рискует, обнимая Супруга в ответ, боясь разломать хрупкий мираж, ощущая настоящую плоть и плача громче. Кольцо на безымянном пальце царапает шею Патрика, до неприятного приятно, растягивая улыбку впору Супругу – от уха до уха,       – Пойдём домой. Там уютно. Там тепло, – Все тише и тише шепчет Блондин, пока совсем не замолкает, поднимая глаза. И весь мир рассыпается на части, когда соприкасаются их губы, и плачет их общее небо, плачет, пока тучи не расходятся, уступая место тёплому, палящему солнцу.