Люди под дождем

"Летели купола, дороги и цветы, Звоня в колокола, беспечные, как ты" — И что ты тогда увидел? — Юра тщательно прятал глаза и делал вид, что спрашивал что-нибудь, вроде чужой оценки в шестом классе по химии. Плисецкий разглядывал сахарницу на столе, маленькую серебристую ложечку с жирным пятном от пальца на ручке, поверхность из светлого дерева — любит же Никифоров бежевую мебель — все, что угодно, только бы не смотреть Вите в глаза. Надеяться уже не приходилось, но привычка осталась лет с одиннадцати. — Мир, — тихо хмыкнув, ответил Никифоров, и Юра больше почувствовал, чем увидел, какой у него при этом был мечтательный взгляд. — А конкретнее? — настаивал он, ощущая, что лицо уже начало покрываться красными пятнами. Вот всегда он так, как девица на выданье, — еще пара подобных слов от Виктора, и вся эта красота цветная переползет на шею и ключицы. А еще ведь дернул черт утром напялить на себя кофту без высокого воротника. Нужно Лилию больше слушать и одеваться по погоде — хотя бы ради того, чтобы вести смущающие разговоры в чужой гостиной было проще. — Сложно сказать, Юр. Я видел корабли, проходящие под причудливыми темными мостами, видел черный бархат — даже на вид мягкий и приятный, созвездие Большой Медведицы видел, и все это вот за эти сколько там... пять секунд? Может, десять, — Витя как-то неопределенно махнул рукой, словно время в тот момент вообще не имело никакого значения. Юра в очередной раз поймал себя на том, что любовался Никифоровым. Не так, как раньше, когда было ощущение, что добровольно залез в колбу с серной кислотой. Мягко как-то. Уютно. Каким он стал — как хлопок: теплым, домашним, родным. Это уже не тот Виктор, в котором застывало все живое — тогда, стоило пообщаться с ним подольше, хотелось накинуть на плечи ветровку, даже если на дворе стояло жаркое лето. Когда-то это дивное существо с жемчужными волосами, сейчас уже снова немного отросшими и смешно торчавшими на кончиках в попытках начать виться, вмораживало в себя, как холодильная установка. Потом по тебе проходились ледовым комбайном, шлифовали — и готова арена для новых побед. А сейчас Витя, как вкусный домашний кофе с молоком — греет, но не обжигает. Может, в этом и был смысл обретения пары? — А Юри? — осторожно спросил Юра, в надежде занять руки взявшийся за кофейную ложечку. — А что Юри? Он тогда только произвольную откатал, ему было не до моих видений. Это я думал, что, если его не обниму, просто лягу на лед и буду лежать, пока не задубею. Ноги не держали. Это ощущение сравнить нельзя ни с чем. — Виктор встал, обошел барную стойку, за которой они сидели, сделал несколько шагов по гостиной, будто не зная, куда себя деть. — Вить, не мельтеши, блин, и так голова кружится, — проворчал Юра, ерзая на высоком стуле и убирая со лба челку, приводя свои волосы в беспорядок — пряди зацепились друг за друга и торчали забавным хохолком. — Солнышко, ну что тебе еще рассказать? — Виктор подошел сзади, положил руки на напряженные плечи, чуть потянул на себя, заставив упереться спиной в собственную грудь — тепло. — Зачем переживаешь? Если это с тобой должно произойти, оно произойдет. Это не всегда вселенская любовь, видения эти. Бывает, что и без этого всего люди живут вполне счастливо. Говорят, даже те, у кого такой вот пары нет, счастливее семьи строят. Нам-то сложно — как глянешь в глаза, так все, ты будто покурил чего запрещенного законом. Так, — пальцы на плечах Юры сжались чуть сильнее, задевая открытые ключицы, — этого я тебе не говорил, ты несовершеннолетний. — Вить! — взвился Плисецкий, но ладони с себя не скинул. — Шучу, колючка, ну когда же ты уже перестанешь быть таким резким? — звонко рассмеялся Виктор, отпуская Юру и отнимая у него кофейную ложечку. — И хватит мне ложки гнуть. — Судя по твоим словам, тогда, когда посмотрю на кого-нибудь и словлю глюки, как под марихуаной. — Юра поежился — без тепла рядом становилось зябко. — Ты ведь тогда так на лед вылетел, что весь Китай потом, наверное, только наркотой и спасался от ваших с Кацудоном выходок. — Мне было откровенно все равно на то, что подумает Китай. — Виктор крутил в пальцах отобранную ложечку, задумчиво рассматривая ее. — А Кацуки когда все это дело видеть начал? — В Барселоне. Тогда он с испугу мне и выдал, что уходит из спорта. Потом признался, что, как ни глянет на меня, океан видит. — Витя забавно фыркнул, провел рукой по волосам, расслабленно выдыхая. — А потом мы все выяснили. Нельзя это скрывать — если начинаешь видеть картинки, то все, без человека рядом потом все блекнет, как на старой фотке. — Поэтично, — буркнул Юра. — Как есть. Дар это, или проклятье, я рад, что мы с Юри оказались в числе таких людей. — Никифоров как-то по-отечески потрепал Юру по волосам, отошел и облокотился на барную стойку уже по другую сторону. — Кофе еще будешь? — Нет, я и так не усну теперь до среды. — Плисецкий отодвинул от себя кружку, вздохнул, кладя голову на сложенные на стойке руки. — Кстати, о среде. Как праздновать собираешься? — поинтересовался Витя. — Кого? А, днюху, что ли? Да никак, все равно выпадает на будний день. Яков дал мне выходной, велел не светиться на катке, а то у всех тренировка накроется. В выходные соберемся, — пробубнил Юра, уткнувшись лбом в собственное предплечье и разглядывая пол. — А первого числа ты тогда что будешь делать? Мы с Юри хотели тебя поздравить. — Успеете! — Юра вскинул голову, убрал прилипшие к губам прядки волос. — Отабек обещал приехать, мы хотели посмотреть пару дебильных фильмов и просто поболтать — давно не виделись. Виктор наклонил голову набок, хмуря брови. В его глазах промелькнуло что-то, что Юре бы не понравилось в любой другой день, но только не в этот, когда он уже слишком устал думать и анализировать. — Если захотите выбраться, позвоните. * * * Дождь. Мягкий, теплый, летний — от него было нисколько не холодно, наоборот, хотелось убрать мешающий зонт и подставить лицо мелким каплям, позволив смыть с себя головную боль, тоску, усталость. Звонкий, поющий простую мелодию, которая, казалось, была знакома с самого детства. Хвойный лес с чуть горьковатым полынным запахом — в нем бы заблудиться, идти, не запоминая дороги, босиком по влажной траве, осыпать тяжелые капли с веток, улыбаться собственным мыслям. — Бек, ты чего застыл на пороге? — Юра выглянул в коридор, вопросительно глядя на Алтына. — Как неродной, ей-богу! — Прости, я задумался. — Отабек с чувством сожаления отогнал от себя наваждение, скидывая ботинки и проходя за Плисецким в комнату. — Хватит думать, лучше реши, на каком диване будешь спать. Этот вот я даже разбирать боюсь, та еще мозаика, хрен соберешь потом обратно. — Юра слегка пнул ногой диван в серо-синюю клеточку в гостиной. — Разберемся. Солдат, иди я тебя поздравлю что ли нормально, днюха все-таки. — Отабек скинул куртку на обиженный до этого Плисецким диван, бросил на пол сумку и протянул к Юре руки, в следующее мгновение крепко обнимая. От Юры пахло лесом после хорошего ливня — чем-то свежим и горьковатым — полынь с легким ароматом хвои. Алтын, не удержавшись, зарылся носом в его волосы, игнорируя головокружение. Под плотно закрытыми веками распускался, как весенние деревья, целый гребаный мир с дождями и капелью, зелеными промокшими рощами и грозами в Санкт-Петербурге. Это началось еще в Барселоне. "Будешь моим другом, или нет?" Простой, казалось бы, вопрос, на который просто нельзя ответить "нет". Кто откажется от дружбы, особенно когда ее предлагают под закатным испанским солнцем, протягивая открытую ладонь? Алтын был уверен — знай Плисецкий о том, что он видит, глядя в его глаза, не просто бесконечную зелень со вспышками по радужке, а все дожди планеты, как в замедленной съемке, забавной раскадровке, которой нет конца, испугался бы и послал куда подальше. Кому захочется иметь друга, который залипает на тебя, как на красивый рекламный ролик, когда ни хрена не понятно, что именно рекламируют, но завораживает? Все было бы намного проще, если бы не частые разговоры о том, что, так называемые, соулмейты — это та же любовь, только приправленная изрядными глюками. И, как и любое чувство, это бывает невзаимным. Это очень просто. Для тебя человек — бесконечное и самое прекрасное явление, пропасть, в которую шагаешь с улыбкой на губах — "да, еще, пожалуйста, я покупаю билет на следующий сеанс". А что ты для него? Алтын видел в глазах Юры не просто силу воина, а в нем самом — не просто взбалмошного подростка, который хотел, чтобы мир вертелся вокруг него. Ни одна фантазия режиссера не перещеголяла бы природу, а она придумала для Отабека целый индивидуальный адский котел из картинок летних дождей, стоило только взглянуть на Плисецкого. А Юра? Юра только вопросы задавал из разряда "Бек, ты опять ворон считаешь?", "Бек, на мне что-то написано?", "Эй, друг мой, по мне показательную Леруа транслируют?". Знал бы ты, Плисецкий, что по тебе на самом деле транслируют. Думал ли Отабек о том, что это пройдет? Да. Только вот он не хотел, чтобы это случалось. Он помнил Юру с тринадцати, а в восемнадцать неожиданно выяснил, что этот мальчишка из лагеря Фельцмана — его родственная душа, его мир, который можно смотреть, как чертов шедевр кинематографа, где главный режиссер, продюсер и автор сценария — судьба. — Я соскучился, — выдохнул Отабеку в шею Юра, и тот почувствовал, как по хребту прошлась волна мурашек. — Я тоже, солдат. Усмехнуться в ответ, делая вид, что не сгораешь заживо — уже привычное дело для Отабека. Юра пару раз спрашивал Алтына, не встретил ли тот кого-то особенного, кого-то, кто должен был стать его судьбой. Отабеку оставалось только отшучиваться : по взгляду Плисецкого — спокойному и прямому — было понятно, что у Алтына был одиночный билет на данную кинопремьеру. — Что-то ты деревянный какой-то. Устал? — Юра отпустил Отабека, посмотрел ему в глаза. — Да нет. С днем рождения, Юр. — Алтын погладил Плисецкого по волосам, убирая прядки за уши пальцами обеих рук. — Как и просил, я без подарка, все подарки в круглосуточном за углом, да? — Спасибо, что послушался. — Юра чуть покраснел, чувствуя на лице чужие прикосновения. — Я правда не хочу никаких подарков, лучше купим чего-нибудь вкусного и просто отдохнем. — Как скажешь, твой же день. А еще начало весны, — зачем-то добавил Алтын, пытаясь смотреть на лицо Юры, а не на то, что предлагало подсознание. А оно упорно старалось навязать картинку мягких солнечных лучей, скользящих сквозь ярко-зеленую сочную листву, чуть влажную после только что прошедшего дождя. В нос бил запах мокрой древесины — настолько приятный, что хотелось вдохнуть полной грудью. Проведя в магазине почти полтора часа и выслушав все стенания Юры о том, как его бесят медленные люди в очередях, Отабек все же согласился на красное вино. Праздник все-таки. Шампанского Плисецкий не хотел, сославшись на приключения "Кацуки и его команды" на знаменитом банкете, пиво как-то не подходило под промозглую погоду, а на предложение выпить чего-то покрепче уже разразился тирадами Алтын, получив в лоб раздраженное "зануда". Уж лучше "зануда", чем шестнадцатилетие, которое Юра запомнит объятиями с унитазом. Отабек достаточно часто слышал от окружающих удивленное: "как ты с Плисецким дружишь, это же не характер, а наказание". Эти слова всегда ставили его в тупик — он никогда не думал о Юре как о невыносимом человеке. Эмоциональном, взбалмошном, непостоянном — да, но разве это плохо? С Алтыном Плисецкий всегда расслаблялся и был самим собой: шутил, как ему нравилось, улыбался без ужимок, злился, как в последний раз в жизни. Это не смущало и не обижало; стоило Отабеку отшутиться в ответ, как Юра забывал любые недомолвки, заливисто смеясь и отмахиваясь. Алтын видел в нем человека, которому безумно не хватало любви, заботы и тепла. Невозможно быть сильным и талантливым и не платить за это высокую цену. И Плисецкий платил — стеной непонимания, которую часто воздвигал между ним и другими людьми его непримиримый характер. Отабек же смотрел и тонул, не желая выплывать на поверхность — эти зеленые свечи в глазах, маленькие и всегда холодные пальцы, легкие тонкие волосы, которые вечно превращал в беспорядок ветер, — разве можно было, видя такую хрупкую, но сильную красоту, отвернуться? Точно нет. Никогда и ни за что. Да и характер на деле у Юры оказался совершенно другим, не тем, что видело большинство. — Как вино? — спросил Алтын, когда они все же закончили поход по магазинам, вернулись домой к Юре и расположились на полу в гостиной. — Кисловатое, но вкус ничего. — Плисецкий слегка поморщился, сделав еще один глоток сухого вина. — Сухое лучше всего, в остальном слишком много сахара, вкус портится, — многозначительно произнес Алтын. — А теперь, надеюсь, ты меня не убьешь. Я все же приготовил тебе подарок, если это можно так назвать. — Бек, ну я же просил! Зачем тратиться? — взвился Плисецкий. — Тихо, дослушай. Я не тратился, это вообще принадлежит тебе уже давно, — остановил его Отабек и растянулся на полу, чтобы достать дорожную сумку и пододвинуть ее к себе. — И что это? — глаза Юры зажглись азартом и интересом, и Алтыну стоило большого труда вновь отогнать живые и яркие картинки, которые тут же начали мелькать в голове. — Ты тогда обронил его в раздевалке, а я так быстро уехал, что забыл вернуть. Мы и не виделись больше до моего скорого отъезда из лагеря, — виновато потупился Отабек, вытягивая перед собой руку со сжатыми в кулак пальцами. Юра, как завороженный, подставил открытую ладонь, в которую опустилось что-то прохладное. — Мамина ласточка? Так она все эти годы была у тебя? — ахнул Плисецкий, разглядывая подарок. На ладони поблескивала маленькая серебряная ласточка с острыми крылышками — подвеска на тонкой цепочке. Дедушка отдал ее внуку перед отъездом в лагерь, сказав, что мама была бы рада, если бы ее подвеска была у него. Обещал, что она принесет удачу, как всегда приносила ей. — Юра, прости, что раньше ее тебе не отдал, она осталась в Алматы, я только сейчас смог ее привезти. А тогда... Тогда я вспомнил, что она у меня, уже будучи за сотни километров от лагеря. Она от мамы? — осторожно спросил Алтын. — Да, — проговорил Юра. В горле пересохло, слова вышли хриплыми и тихими. Слезы жгли глаза — нахлынувшие воспоминания сносили в голове города смертоносной волной. — Надеюсь, я не испортил тебе настроение? — Отабек чувствовал себя настолько виноватым, что рад был бы утонуть сейчас в том ливне, что видел перед собой, глядя в чужие влажные глаза. — Да ты что, Бек? — прошептал Плисецкий. — Ты столько лет хранил ее для меня. Спасибо! Алтын поймал Юру, который неловко приподнялся с пола на колени и кинулся в его объятия, едва не снося расставленные вокруг стаканы и бутылку. Сознание вновь буквально затопили видения, одно другого ярче. Запахи свежести и дождя кружили голову сильнее, чем выпитое натощак вино. Отабек гладил Юру по спине в тонкой футболке, задевая острые лопатки, и чувствовал себя по-идиотски счастливым. Самому бы не расплакаться, это было бы совсем не празднично. Юра поднял на Отабека чуть покрасневшие глаза, и тот бы с радостью готов был превратиться в камень под этим взглядом, если бы мог. Или осыпаться горсткой пепла. — Юр, ты чего? Плисецкий лишь приоткрыл рот, глядя на Алтына так, будто впервые видел. Его лицо сначала побледнело, потом начало медленно покрываться неровными красными пятнами — Отабек знал, что это происходило, лишь когда Юра начинал сильно нервничать. — Да что с тобой? — Алтын мягко взял его за плечи, погладил пальцами каменные напряженные мышцы. — Солдат, скажи что-нибудь, ты меня пугаешь. Юра лишь покачал головой, выдохнул, закрыв глаза. — Похоже, я слишком много выпил, — пробормотал он, закрывая лицо рукой. — Два глотка? Что-то не похоже. Тебе нехорошо? — Нет, все нормально. Я сейчас. Хочу надеть его, — другой рукой Юра до боли сжимал подаренный кулон матери. Плисецкий быстро встал и, качнувшись, пошел в свою комнату, оставив дверь открытой. Алтын не знал, что думать, оставшись сидеть в той же позе с протянутыми в никуда руками. Догадки одна другой краше гнездились в голове, жужжали потревоженным ульем. А что, если?.. — Юра! — получилось слишком громко. Из комнаты высунулась встрепанная светлая голова. Отабек поднялся, подошел быстрым шагом, вновь взял за плечи. — Что ты видел? — С чего ты решил, что я что-то видел? — отшатнулся Юра, пряча глаза. — Пожалуйста, — тихо выдохнул Отабек, прижимаясь лбом ко лбу Плисецкого и чувствуя на чужой коже испарину. — Солнце, — почти неслышно ответил Юра. — Просто картинки, вдруг раз и... как фильм смотришь. — Первый раз такое? — Алтын ощутил, что руки начало трясти, а потому перехватил чужие плечи покрепче, чтобы Юра не почувствовал эту дрожь. — Угу. Дальше можно было ничего не говорить. Отабек обхватил Юру руками, запоздало думая, что так можно и ребра переломать, прижал к себе, словно после многолетней разлуки. Плисецкий сам не мог себе объяснить, что чувствовал — было похоже на ощущения, которые человек испытывает в момент, когда сбывается самая заветная мечта, когда сердце затапливает раскаленным железом, заставляя его метаться внутри, будто птицу в клетке. Что-то настолько долгожданное, настолько выстраданное и заслуженное. Золотая медаль на Гран-при казалась бестолковым куском металла, по сравнению с этими эмоциями. Отабек понимал, что нужно объясниться. Хотел сказать, что видит летние дожди, что чувствует запах хвойного леса, что, черт побери, любит больше жизни, больше мира, но мог лишь целовать мягкую тонкую кожу на шее, задевая серебряную цепочку с кулоном, чувствуя бешеный пульс и приятный привкус горечи, как от травяного настоя. — Бек, ты что, тоже..? — рвано проговорил Плисецкий, пытаясь перестать трястись, как в лихорадке, в чужих руках. — Еще с Барселоны. Господи, ты действительно мой. — Алтын оторвался от его шеи, пригладил волосы, прижал ладони к обеим пылающим щекам Юры, а потом впился в губы поцелуем с желанием, с которым тонущий делает глоток воздуха, вынырнув из воды. В голове смешались краски и звуки — будто кто-то размазал палитру одним взмахом кисти по белому листу. Зеленый, светло-желтый, красный, как осенние листья и испанский закат, нежно-голубой, почти небесный, ярко-лиловый. Перед глазами вспыхивали искры, превращаясь в дивные картинки. Юра целовался резко, быстро, но вкусно и приятно, как программу произвольную откатывал. У Алтына на губах оставался привкус вина, полынного настоя и дождевой воды. Никто из них не смог бы сказать, как они оказались на застеленной кровати в комнате — все происходило, как при быстрой смене кадров в захватывающем трейлере. Вспышки на солнце. Молнии во время грозы. Юра останавливался, прерывая поцелуи, смотрел на Отабека, как на чудо света, а видел перед собой лишь пшеничное поле, залитое солнечным пожаром. Золото, насколько хватало глаз, в теплых и ярких лучах. В голове вспылили слова Виктора о том, что это чувство невозможно объяснить. Плисецкий все же пытался, утихомиривая грохотавшее в груди сердце. Как лететь с обрыва, зная, что ни за что не разобьешься. Как дышать полной грудью, до этого имея всю жизнь лишь одно легкое. Как прыгать с высотки, будучи уверенным в страховке. Падать, как взлетать. Отабек задрал на Юре футболку, погладил выступавшие ребра, прикусил кожу на ключице. Сознание вспыхивало картинами июльского ливня в солнечный день — вот-вот в россыпях брызг появятся цвета радуги. Там, где по его спине под толстовкой проходились руки Плисецкого, словно прокатывались дождевые капли — теплые и приятные. Юре же мягко жгло ладони, будто он дотрагивался до нагретого солнцем песка, пропускал его сквозь пальцы, грея озябшие руки. Картинки смешались с ощущениями, творя в голове что-то невообразимое. От одежды хотелось избавиться немедленно, ощутить контакт кожи с кожей было так же необходимо, как дышать. Отабек был теплым и мягким, Юра тонул в ароматах пшеницы, согретой солнцем, в тонком запахе красного вина, вкусе чужих губ. Алтын ощущал под руками прохладное гладкое тело с напряженными мышцами, целовал чуть влажную от испарины кожу, смотря с закрытыми глазами, как дождь омывает дороги, лижет зеленую листву. Это было правильно, изумительно красиво и ощущалось так сильно, что было страшно. Страшно, что не сможешь остановиться. Страшно, что рано или поздно придется отпустить. Отабек и до этого думал о сексе с Юрой. Думал, будучи в Алматы, один раз даже глядя на видео с тренировки, что Плисецкий прислал ему в начале февраля. Наверное, нужно было спросить, готов ли Юра, не боится ли он, посоветовать расслабиться, но родной и иностранные языки смешались в голове, как после падения Вавилонской башни. За них говорили картинки перед глазами и наспех снятая одежда. Юра дышал быстро и резко, зажмурив глаза и запрокинув голову так, что волосы свешивались с края кровати. Алтын не смотрел на него, целуя в ключицы, зато чувствовал, как дождь, который почти буквально ощущался на голой спине, переходил в теплый ливень. Не было ни боли, не сомнений. Отабек осторожно, но крепко сжимал чужие бедра, двигался аккуратно, сорвавшись лишь после уверенного кивка Юры — "можно". Удовольствие накрывало волнами, накатывалось, как морские гребни на каменистый берег, и этого хотелось снова и снова, до исступления. * * * — Жаным, — прошептал Алтын. — Что это значит? — тихо спросил Юра, открыв глаза и глядя на него — прямо, открыто. — Родной. Душа, — перевел Отабек, осторожно поцеловав его в лоб. — Ты бы еще лет десять подождал. Если бы у меня это не в шестнадцать, а в двадцать пять проявилось, что тогда? — недовольно проговорил Юра, хотя голос подводил его, ломаясь и срываясь. — Ничего. Это стоит того, чтобы ждать, — ответил Алтын, обнимая, прижимая к себе, проходясь губами по открытой шее. Под веками потухали и вспыхивали заново сотни разноцветных искр. Это стоило того, чтобы ждать. Как летний дождь после зноя и засухи. Как солнечные лучи в сыром и холодном городе. — А что ты видишь, Бек? — Дождь. — А я вижу солнце. Значит, у нас получается что-то вроде слепого дождя? — Да. По-моему, это сказочно красиво.