~
Тройка, запряжённая в сани, неслась по улице, поднимая копытами метель на снежной дороге, звон колокольчиков и клич возничего тонули в шуме голосов и пения. Эта была последней в целой череде тех, что проехали на север, по Тверской, и её уже не встречали криками, как прочие, да и не обращали внимания. Перед площадью она замедлила ход, а после остановилась. Господа в санях понаблюдали за праздником какое-то время, затем один из них встал во весь рост, скинув шубу, а другой от неожиданности подскочил на сидении. — Ваше сиятельство! Куда?! Человек оставался на месте, но глядел не на спутника, а на горку, которую устроили на площади. — Так ведь праздник. — Вот пусть себе празднуют. Вам-то не к лицу. Государь что скажет... — Ничего он не скажет. — Господин ловко спрыгнул на снег и поправил модный цилиндр. Он наконец-то повернулся к не в меру беспокойному спутнику и добавил с долей лукавства: — Вы ему не говорите, вот он и не скажет. Кивнув на прощание, он направился к горке и на иные призывы к благоразумию не откликался. Сани уехали без него. С горок катались и совсем дети, и старшие ребята, они беспрестанно сменяли друг друга на вершине, со смехом и визгом скользили вниз. Снег кругом был притоптан, а возле горки словно нарочно присыпало пышней. И вот уже в третий раз на горку забралась барышня в ярком платье и съехала по ней с весёлым «Ух!». Веер юбки окатил стоявших внизу детишек снежной пылью, они запрыгали от радости. А красные башмачки уткнулись прямо в начищенные чёрные сапоги господина в цилиндре. Барышня была рада, что её смущение спряталось за румянцем щёк, раскрасневшихся на морозе. Господин протянул руку в чёрной перчатке, и она положила на неё ладонь в варежке. И хотя она-то его уже давно заприметила, встреча стала для неё совершенно неожиданной. — Ваше сиятельство, — она сделала неуклюжий книксен, стараясь поскорее отнять руку, хотя он её и не держал. — Никак не думала, что вы у нас появитесь. — И я не думал, — ответил он. — Но вас увидал, Марья Юрьевна, и не смог уехать. Это откровение их обоих вогнало в краску: она зарумянилась сильнее, на его же бледном лице появились едва розовые пятна. Позади послышалось гиканье, и Марья, взяв его под руку, поспешила уйти от горки. — Лучше я вам тут всё покажу, ваше сиятельство. Где такое в Столице? Они неспешно прогуливались как бы вкруг толпы, собравшейся на площади, чуть поодаль от шума и гама, но всё же среди людей. Она рассказывала ему правила Масленицы: когда пекут, когда играют, когда гадают, когда идти в гости. Пахло съестным — мимо в санях проехали женщины с дымящимися блюдами, полными блинов. Рядом устраивали забавы — тянули канат, прыгали через скакалку, бегали в мешках. Тут и там ходили по двое, по трое, играли на гармошках, пели, собирая вокруг толпу зевак. Марья вела своего столичного гостя к самоварам, что стояли вдалеке. — Как дела в Петербурге? — невинно поинтересовалась она, глядя, как мужик, уронив шапку, лез на ярмарочный столб. — Всё там же, Марья Юрьевна. Без перемен. — Он резко умолк, затаив дыхание: мужик вот-вот бы достиг верхушки; но нет, сполз под улюлюканье толпы внизу. Затем он сменил тему. — Вы моего имени избегаете. — Отчего же? — Столько мне поведали, а всё сиятельством величаете. Мы с вами одного поля ягоды и знакомы едва ли не с первого дня моей жизни. К тому ж, смею напомнить, и вам был дарован титул… — Как же я вас иначе назову, — перебила Марья, удачно скрыв раздражение за шутливым тоном. Она терпеть не могла, когда ей напоминали о незаслуженном титуле. — Я простого роду и занятия, а вы-то столичный житель, князь да ещё и советник батюшки государя. Куда мне до вас... Он вдруг возник прямо перед ней, встал как столб, ни обойти, ни объехать, и уставился на неё своими льдистыми глазами. — Я покорнейше прошу меня извинить, однако сей вопрос я с вами неоднократно обсуждал. Непростого мы роду, Марья Юрьевна, и уж точно непростыми делами заняты — что я, то и вы. А если уж по-честному, то это мне до вас далеко, а не наоборот. Ибо вон откуда мы все родом, — он безошибочно кивнул в ту сторону, где находился кремль. Марья сперва опешила, потом сделала шажок в сторону, показательно увеличив расстояние между ними. — Ну, будь по-вашему, Пётр Петрович… — с холодом отозвалась она. — Надеюсь, ваше непростое сиятельство всё же снизойдёт до простых масленичных радостей. Одарив его жеманной улыбкой, почти гримаской, она продолжила путь к самоварам. Марья не видела лица князя, но знала, что сказанное его задело. Вернее, очень сильно надеялась, потому что лицом сей столичный франт чувств никогда не являл. Его показное равнодушие пугало её, но боялась она не за себя и окружающих, а за самого князя. Ей не понаслышке была знакома тяжесть столичного бремени, под коим неминуемо черствело мягкое, чуткое сердце. У лотка со сбитнем и чаем собралось небольшое столпотворение. Князь с любопытством выглядывал поверх голов, заинтересовавшись связкой изрядных баранок. «Это мне до вас далеко». Далеко ему, понимаете ли. Марья вздохнула, припомнив Петра Петровича крохотным спящим в колыбели малышом, воспитанным бойким мальчиком, скромным юношей, который встал по правую руку от императора. Помнила она и бал, где они встретились впервые после долгих лет её затворничества. А ещё помнила эти не по возрасту строгие и взрослые глаза, когда он примчался в Москву перед пожаром, как и сам помогал жечь город. Как потом её, обожжённую и уставшую, выхаживал в своём доме, тихо и без слуг. Несмотря на ореол таинственности, плотным облаком обступавший князя даже против его желания, он не был ни интриганом, ни лицемером. Столичный статус и почётный титул украшали его во всех смыслах статную фигуру подобно мантии или лавровому венцу. Однако же князь, слыша в свой адрес «сиятельство», с упрямым занудством напоминал Москве об их происхождении, природе и вытекающем из первых двух равенстве. Он словно пытался убедить отнюдь не её, а самого себя. Быть может, за показным хладнокровием ещё прятался неуверенный в своих силах мальчик?.. Пётр Петрович дул на чай, словно разговора с Марьей и не было, совсем непринуждённо беседовал о чём-то с мужиком, изображавшим Лешего. И вдруг, почувствовав на себе взгляд, мимолётно встретился с ней глазами и улыбнулся. Улыбнулся искренне, шире, чем ему полагалось. Забылся, наверное. В следующее мгновение он снова общался с Лешим как ни в чём не бывало. Марья бы посчитала это видением, да было б с чего мерещиться. Её от этой улыбки словно окатило ледяной водой и ошпарило кипятком одновременно, и она решила угоститься не чаем, а горячим сбитнем, от которого валил пышный пар. Оказалось, если величать князя по имени-отчеству, строгость и неприступность его мигом исчезали, он делался сердечным и участливым. И с каждым разом он будто бы становился мягче, как маслице на блинах. А когда его накормили и напоили, забыл где-то свой цилиндр и начал веселиться по-настоящему. Безо всякого стыда рука в перчатке крепко взялась за толстую варежку Марьи, когда они играли в ручеёк. Сиятельный князь с улыбкой и смехом водил хороводы, пару раз скатился с горки, и только не пел — не знал ни одной песни. Он даже захотел в кулачный бой, но тут Марья его не пустила ни в какую. — Пётр Петрович, совсем уж вы распоясались! — смеясь, Марья тянула его прочь от готовящихся к драке мужиков. — А ну как сейчас шубы поскидывают и голые по пояс друг на друга кинутся. Неужто с ними хотите? — Что ж, вас послушаюсь, — рассудил князь. — Тогда идём на горку! И пока не склонилось солнце к горизонту, они катались, плясали, кружились и веселились среди клубов пара от чая и сбитня, запахов блинов и жареного мяса, ярких платков, криков и смеха весёлых людей. — Вы мне про чучело не рассказали, Марья Юрьевна. Когда его сжигать положено? — спросил запыхавшийся Пётр Петрович, вытряхивая из манжеты снег. Лицо его играло новыми красками и бледным больше не казалось. Припорошило и непокрытую голову, и плечи; и как только он не мёрз в тонком щёгольском сюртуке? — Это завтра, в воскресенье, чучело жгут. И прощенья просят друг у друга за всё, чем обидели. — Ясно. Боюсь, придётся мне заранее просить прощения у вас — я остаться не могу. Она взяла из корзины у девушки, что проходила рядом, двух соломенных куколок, и одну протянула князю. — Завтра, едва стемнеет, ступайте на улицу и подожгите её. В это же время я подожгу свою. Авось проглянет через вёрсты огонёк — вот мы с вами и проводим зиму, Пётр Петрович. Он вгляделся в куколку, пригладил на ней платок и платье; и снова от чистого сердца: — Она мне о вас будет напоминать, как же я её сожгу... — Но это обязательно надо сделать! Таков обычай, — настаивала Марья, снова ощутив неуместный жар в щеках. Пётр Петрович колебался пару мгновений. — Что ж, — сказал он наконец, — надо так надо. Затем он вскоре уехал в санях, укрывшись шубой, но так и позабыл про цилиндр. Он махал на прощанье, а когда решил, что Марья на него уже не смотрит, сию минуту впал в задумчивость. Марья, что удивительно, тоже стала задумчивой, и на следующий день куколку не сожгла, а припрятала в резной шкатулке, рядом с другими памятными вещицами вроде пылких писем Петра Петровича, написанных по молодости, официального приглашения на тот самый первый бал и батистового платка с бурыми пятнами и инициалами «П.Н.». И хотя содержимое шкатулки она однажды в сердцах вытряхнула и сожгла, куколку всё же сберегла.~
Марья в одиночестве объедалась блинами, не покидала квартиру и даже не включала музыку или телевизор — караулила телефон. Но вот наступило воскресенье, а Пётр так и не позвонил. Тревога успела смениться смирением и апатичным спокойствием. В конце концов, Москва не думала о работе все семь дней, так что отпуск можно было считать вполне удавшимся. Правда, сидеть в четырёх стенах всё-таки надоело, и она, набросив лёгкое пальто, вышла на мороз, отправилась в центр города, поближе к гуляниям — или тем, что под ними теперь понималось. Перед выходом она машинально взяла с собой куколку, которую все дни не выпускала из рук, и сейчас, взбодрившись на холодном воздухе, перебирала её соломинки… Ревновала ли она к Петиному побратиму? Однозначно нет. Или, может быть, у Петербурга с Венецией было чуть больше общего, чем с Москвой? Ну ничего страшного, так бывает сплошь и рядом. И всё же она не всегда понимала тех, кто вырос на берегу моря. Толпа была плотной. То и дело Марья соприкасалась с кем-нибудь плечами. Она смотрела на весёлых актёров, честно отрабатывавших свой хлеб, и на равнодушные лица людей, которые, по всей видимости, не могли оценить размах затеи. Но ведь правда: зачем в современном мегаполисе, закатанном в асфальт, размеченном пешеходными зебрами, гудящем машинами, такая тесная, такая неуклюжая Масленица? Проводам зимы нужны простор и размах, чтоб уместились и угощения, и увеселения, и громадная ледяная горка и, конечно, костёр с чучелом… Всё же подмёрзнув и пожалев, что не оделась теплее, а заодно устав от чересчур навязчивого запаха жареных сосисок, Марья добралась до ГУМа. Она без особого интереса оглядывала витрины и гуляющих по универмагу людей, стараясь привести мысли в порядок, вернуть разум из отпускного, праздного состояния в рабочее. Побродив по первому этажу, она уселась на скамейку подальше от столпотворения. Она поглядывала на киоск с мороженым, когда заметила осторожное движение рядом. — Вы уронили, — кто-то протянул куколку. На неё, по всей видимости, успели наступить. А ещё поджарили, порезали и как следует изваляли в пыли. — Ой, простите, это моя. А вот ваша. Петя держал в ладонях две соломенные фигурки; его губы тронула улыбка, но глаза не улыбались. — Ты тоже не сожгла… Я свою чуть не потерял в блокаду. А потом её какая-то собака погрызла. Марья долго его разглядывала, спокойно и отстранённо, как если бы Пётр разговаривал вовсе не с ней. Башни блинчиков, её одинокие танцы в свете торшера, литры чая, выпитого за парой довольно толстых книжек, много неуместных размышлений и слишком глубоких рефлексий, неотвеченные Петей звонки — вся прошедшая неделя пронеслась перед мысленным взором и была погребена под неумолимой пятой рассудка. Москва не ревновала и не обижалась; но Петербург выглядел виноватым. — Тебе стоило позвонить, — просто сказала она. — Я не мог. Потерялся в датах… — На карнавалах и не такое бывает. Говорят, какая-то барышня однажды водила за нос веницейских богачей, переодевшись… Она недоговорила, потому что Пётр придвинулся ближе. — Сегодня Прощёное воскресенье. — Помолчав, он добавил: — Прости. — И это всё? Марья не ждала оправданий — одного этого слова и так было достаточно, — но у неё получилось грубее, чем она хотела. К счастью, он и сам всё понимал. — Со мной кое-что случилось. Она взвесила тон его слов, каждое по отдельности и целиком, считав и то, что Петя лишь подразумевал. Он сидел в смиренном ожидании. Марья коснулась его руки. — Идём домой. Расскажешь мне за чаем. Петя робко улыбнулся, сжав её пальцы в своих. — А блины будут? — Ты опоздал, так что я всё съела… — Он приуныл, и Москва, встав со скамейки и протянув ему руку, лукаво подмигнула. — Но мы ещё напечём. Обняв Марью за плечи, Пётр повёл её через толпу. Облака, царившие над Москвой, покинули её, чему поспособствовал сильный свежий ветер, вроде бы подувший с северо-запада. Днём припекало солнце, прогревая землю и пока ещё дремлющие деревья. Солнечный свет затопил столицу, стерев любые обиды и хмурость с лиц людей. На клумбах появились разноцветные, бесчисленные тюльпаны, голые ветви деревьев подёрнулись хризолитом листьев; больше стало улыбок, хандра зимнего города отступила. Для каждого наступала долгожданная весна.