Она ненавидит

      Цубаки пять, она смеётся отчаянно-весело и бегает между витринами с флейтами, скрипками, трубами и, кажется, виолончелями — Косэй когда-то рассказывал, что они называются именно так. Правда, недалеко от них стоят точно такие же, только немного побольше — Сатавэ хмурится, пожимает плечами и мчится дальше, не обращая внимания на сердитые оклики взрослых. На мгновение ей отчего-то хочется со всей силы пнуть блестящую чёрную ножку пианино. В следующий миг она замечает Ариму, стоящего рядом с раздражающим инструментом. Цубаки несётся к нему, хлопает по плечу, заставляя мальчика болезненно поморщиться. Кричит: «Косэй — дурак». И думает, почти веря себе: «Оно, наверное, дорогое — нам бы пришлось много платить».       Цубаки тринадцать, она улыбается немного фальшиво и показывает Косэю ксилофон из сувенирной лавки. Усмехается: «На этом-то точно получится!». Дома деревянная игрушка летит в стену. Сатавэ растерянно смотрит на свои руки, не понимает, зачем потратила деньги, которые нужно было, конечно, беречь. Устало вздыхает, идёт поднимать бесполезную вещицу и как будто нечаянно на неё наступает. Цубаки качает головой, пытаясь отогнать непонятно откуда взявшееся удовлетворение, и несёт ксилофон в мусорку — в ней уже давно хранятся губная гармошка и детский бубен из того же маленького магазинчика. Девушка уверяет саму себя, что больше не будет маяться всякой ерундой, и, успокоившись, возвращается в свою комнату. На следующих выходных она вновь слышит звон колокольчика, висящего на двери знакомой лавчонки.       Цубаки три, семь, десять, четырнадцать и — она уверена — даже двадцать, которые у неё ещё впереди, она проклинает чёртовы звуки, появляющиеся из-за какого-то прикосновения к чёрно-белым клавишам, со злобой смотрит на портреты Баха, Моцарта и Бетховена и затыкает уши, спасаясь от мелодий, крепко связавших Косэя — Цубаки просто ненавидит музыку.       И почему-то замирает, слыша его игру.