Мягче снов твои снега

Научите меня понимать красоту, Отучите меня от тоски и от лени, Проявите ко мне в сотый раз доброту. Я – ваш раб, но не ставьте меня на колени. А. Розенбаум

Самое болезненное в поражении, думает Литва, даже не тот миг, когда осознаёшь, что проиграл, что другой оказался сильнее тебя. Не плен. Не разлука с прежней жизнью. Самое болезненное – осознавать, что в этой, новой, тебе уготована роль вещи, своё отслужившей и запрятанной в сундук. Ненужной. Первое время после раздела Россия держит его при себе день и ночь – как любимую собаку, долгожданный трофей. Едва ли не ближе, чем сестёр. Ничего от него не требует и не поручает, но Торису скучно ходить за Брагинским хвостом, и он начинает работать. Стряхивает пыль с Иванова сюртука, застилает постель, пока тот разминается на сквозняке у распахнутого настежь окна, приносит чай, когда хозяин забывается за работой – лакейская служба, но привычная еще по прежнему дому. С Польшей было маятнее, подай-принеси, Россия же принимает его хлопоты безразлично, а со временем прекращает обращать на Литву всякое внимание. Торису бы вздохнуть с облегчением, но бродить невидимкой по огромному Иванову дому страшновато – будто ты призрак, умер и не заметил. Поговорить ему не с кем: сестры России с Литвой говорить не желали и до раздела – теперь же Украина делает вид, что они прежде не были знакомы, а Беларусь сверлит в нем дыру сердитым взглядом всякий раз, как застаёт у брата. На это странно и страшно смотреть – как она ходит за Россией. Как у неё светятся глаза при виде брата, оживляя бледное лицо; как она прихорашивается ради Ивана – по французской моде, тот это любит. Как она часами может сидеть в углу кабинета, тише мышки, и смотреть на Брагинского, будто на свете нет ничего прекраснее. Сперва Иван часто ласкает сестер, обедает и полдничает вместе – но на изломе века умирает императрица, и он становится слишком занят для семьи, часто уезжает из дома, и начинает знаться со всякими. Однажды осенью в дом вваливается Пруссия, и Торис сидит у себя взаперти, чтобы не заметили – не дай бог припомнят былые обиды. Однако Байлшмидт, пошептавшись с Иваном, благополучно уходит, а наутро тот собирает всех к завтраку в столовой и между вторым блюдом и десертом говорит, что идет на войну. Вид у него усталый, между бровями пролегла складка – это, наверное, не первая его война за последнее время, но впервые он об этом заговорил. Воевать в таком состоянии не стоит, но не воевать сейчас, кажется, нельзя – в Европе неспокойно, Франция бродит голодным волком. Торис не знал бы ничего, если б не письма Польши – бредовые по большей части, но между строчек читается: если что, ты со мной? Торис не отвечает на такие письма. Россия возвращается домой нежданно, в июле следующего года. Быстрым шагом проходит мимо Литвы в кабинет, не здороваясь, там опускается в кресло и надолго застывает. Бледный как смерть, но с красными потрескавшимися губами – будто бы обветренными, думает Литва, но потом понимает и вздрагивает от неловкости. Пару минут стоит, вцепившись в портьеру, не зная, уйти ему незаметно или принести, может, чаю. Но выбор, как обычно, делают без него – из кабинета слышится: - Раз ты здесь, принеси коньяк, - и он зайцем бросается исполнять приказ. Щеки горят больше прежнего – за слежкой застали, стыд какой – он не смотрит на Брагинского, ставя на стол поднос с графином и прочим, что полагается. Аккуратно, стараясь не расплескать ни капли, наливает коньяк в пузатую приземистую рюмку и неловко пятится к двери, но бесстрастный голос пришпиливает его к месту за пару метров до спасения. - Себе налей, - говорит Россия, прищуренными глазами следя за судорожными движениями Литвы, затем кивком указывает на тахту. Торис устраивается напротив, стискивая в ладонях полную рюмку, и, поднеся к губам, быстро проглатывает коньяк. Польша научил: не любил пить в одиночку. - Знаешь, как обо мне говорят? – внезапно прерывает молчание Россия. Торис судорожно мотает головой: Россию много как называют, и часто нелестно, но в этом знании лучше не признаваться. - Абсолютная монархия, смиряемая цареубийством, - продолжает Брагинский, и уголки его губ поднимаются, словно ему лестно. Затем сам подливает себе коньяка – Торис дернуться не успевает – и досадливо бормочет: - А лучше Сашки никого нет. Тишина в кабинете тяжелая, глухая, будто они замурованы под снегом; и Торис вздрагивает, когда поставленная рюмка звякает пронзительно, как колокольчик. - Что ж, покрутим хвостом, - неожиданно заканчивает Россия и продолжает без паузы: - Литва, ванну. Торис под немигающим взглядом хозяина вылетает из кабинета и спускается в кухню. Девушки там – Украина месит тесто, Беларусь перебирает жимолость. Ягодный сок на ее пальцах – как венозная кровь. - Ваш брат приехал, - тихо произносит Литва, ставя вёдра на печку. Старшая тихо охает. Младшая, отвернувшись от стола, остервенело срывает фартук и в два шага оказывается на пороге. Украина, отряхнув руки, бегом догоняет ее и, поймав за подол, шепчет что-то, мотая головой, и Беларусь впивается бешеными глазами почему-то не в сестру, а в подкармливающего печку Литву. - Ты, - раздвигаются бледные губы, и он резко выпрямляется, - брат цел? Торис вспоминает воспалённые губы Брагинского, сердитые глаза, трезвые даже после коньяка. Решает, что раненая гордость не считается – уж он-то знает – и отвечает: - Да. Беларусь, удовлетворенно кивнув, возвращается к работе, будто и не было вспышки. Украина, вздохнув, вытирает руки передником и снова принимается за тесто. На Литву больше внимания не обращают, но это привычно. Когда вода в вёдрах начинает исходить паром, Торис снимает их с печи и тащит на второй этаж. У двери Ивановой опочивальни мягко опускает на пол и, сделав глубокий вдох, стучит. - Входи, - глухо доносится из-за двери, и Торис осторожно тянет за ручку. Брагинский сидит в кресле, уже полураздетый – в форменных лосинах и расстёгнутой сорочке, босиком. Весь такой светлый, что светится в полумраке. Литва поспешно отводит взгляд и, оттащив вёдра за ширму, наполняет бадью – благо холодной натаскал ещё с утра, по старой привычке. Над плечом протягивается и трогает воду бледная рука, и Литва подскакивает на месте. Россия удовлетворенно хмыкает и одним быстрым движением соскальзывает в воду. И когда только раздеться успел, оцепенело думает Литва, зажмурясь, но звучит недовольное «Спину потри», и он размыкает веки. Россия сидит, повернувшись спиной – белой, гладкой, как камень Алатырь, от такой должны отскакивать стрелы и клинки. Намыливая мочалку, Литва старается так и думать – что моет валун, вот только камни больше молчат. - Знаешь, Литва? – говорит Брагинский неожиданно, и Торис едва не роняет мочалку в воду. – Оказывается, неприятно миловаться с тем, кто тебе люб, когда выбора нет. Торис молча трёт твердую лопатку. Вибрация от голоса щекочет ему пальцы. - Но ничего, - неожиданно повеселев, продолжает Иван, - он не знает, с кем связался. Сыграю ему лебедя, - и хохочет над шуткой, которую Торис не понимает ровно до тех пор, пока не вспоминает, как отзывался когда-то Орда о своём пока еще подопечном. Кроток как лебедь, да волчьей крови, отвернёшься – перегрызёт горло. Брагинский потягивается длинным влажным телом, и впрямь походя на белого кликуна, и недовольно прикрикивает: - Лей! Весь следующий год Россия на удивление редко выходит из дома, вплотную принявшись за накопившиеся дела. Только однажды выезжает на встречу с Францией, и возвращается с язвительнейшей улыбкой на устах – в этот раз целомудренно бледных. Заперевшись в кабинете с сестрами, о чём-то с ними шепчется добрые два часа. Литва не смеет подслушивать, но после догадывается сам – когда начинают восстанавливать пограничные крепости. В январе двенадцатого все уже знают, что будет война. Однажды Россия вызывает его к себе в кабинет и, отложив бумаги, спрашивает: - А если я дам тебе суверенитет? И, видя, как Литва хлопает ресницами, продолжает: - Будешь за меня сражаться? Впрочем… глупости, - перебивает себя Брагинский, опуская взгляд к документам, - ступай. Выйдя, Торис переводит дыхание. В голове дурной осенней мухой бьется вопрос, на который отвечать уже не требуется – да или нет? Стал бы, нет? Он не знает ответа. Война приходит в первые дни лета. Русская армия стоит под Ковно. Торис по такому случаю оказывает гостеприимство хозяину в своём старом доме. Распоряжаться балом ему не впервой, и этот пир во время чумы не такая уж плохая идея – хотя бы потому, что Беларусь приехала. В светлом платье, с завитыми волосами Наташа ослепительно прекрасна. Брат дарит ей два танца, и от удовольствия она хорошеет совсем уж необыкновенно. Теплый румянец на бледных щеках, блестящие глаза – у Ториса при каждом взгляде на нее ёкает сердце, и он уже почти набирается смелости пригласить её на вальс, когда приходят вести, что Франция перешел границу – и представление заканчивается. Брагинский задерживается на пару секунд, чтобы шепнуть что-то сестре и поцеловать в висок, и выходит из зала, из особняка, из Вильно. Беларусь провожает его взглядом, комкая снятые перчатки. Она не боится. Когда приходит Франция, Литва встречает его без восторга. Все разделы и завоевания утомили его донельзя. Он почти не удивляется, когда следом за Бонфуа вваливается Феликс и, схватив его в охапку, начинает стрекотать. - Лит, Лит! Вот здорово! Я тебе ведь говорил, что всё выйдет влёгкую! Глянь, Россия смылся за так! Всё будет круто, Лит! - Во что ты ввязался? – вяло спрашивает Торис, не разделяя восторга. - Да ты что, Лит? - кажется, Польша искренне удивляется. – Мне Франция пообещал, когда дожмём Россию, всё назад заберем. Ты что, не рад? Литва смотрит через его плечо на довольную, сытую самоуверенность на лице Франции и отвечает: - Нет. - Ну как знаешь! – неожиданно вызверившись, бросает Польша и, развернувшись на каблуках щегольских сапожек, уносится прочь, лишь задержавшись на пороге, чтобы процедить: - За шиворот притащу! Торис вздыхает – всё-таки приятель совсем не меняется – и поворачивается к Бонфуа. Тот, уже устроившись в кресле, ухмыляется: - Не привыкай. Одно сражение, и я домой, баиньки. Он не знает тогда, что получит своё сражение нескоро. Когда русская армия отступает, раздосадованный Франция идёт следом, прихватив Ториса с Натальей пленниками. Трудно сказать, считает ли он, что так легче будет их контролировать, или же хочет использовать в качестве заложников. Зряшное дело, думает Торис, - он никакого сопротивления не оказывал и не собирается, а Беларусь просто опасно держать взаперти. Первого же солдата, что осмелился её коснуться, она лишила глаза. Пальцами выколола, когда отобрали нож. Тюремщики редко позволяют им видеться, да и тогда они не говорят: Литва не может успокаивать, не может лгать, что всё будет хорошо. У её брата сильный и везучий враг. Сама Арловская едва смотрит на него, и всё неласково – изучающе, отчаянно, с презрением. На пятой неделе плена Литву будит под утро французская ругань – он ничего почти не разбирает, кроме слов «чёртова девка» и «трое», но понимает без труда, что Беларусь сбежала. К брату, наверное. Утром его охрана косится недобро, будто ожидает, что Торис вот сейчас набросится; но он даже тише обычного. Очень неприятно заново осознавать собственную бесполезность, понимая, что Беларусь не захотела брать его с собой. Посчитала ненужным. Заняться абсолютно нечем, из комнаты его почти не выпускают. Литва целыми днями просиживает у окна, разглядывая раскалённый от солнца дворик и терзаясь от тоскливых мыслей. Ему всё равно, как закончится эта война, только бы поскорей. Его отправят домой наконец, растить пшеницу, за птицей ухаживать, стирать пыль со старых лат. Кто бы ни стал победителем, для него это мало что изменит; но всё же вряд ли это будет Россия. Лето долгое, бесконечное, жаркое как адская сковородка. К сентябрю Литва уже изнемогает от вынужденного безделья и духоты. Даже редкие прогулки под конвоем облегчения не приносят: ветер горячий и горький, веет с пепелищ на теле России. Когда он впервые подслушал разговоры охраны о том, как встретил Иван незваных гостей, Торису было жутко. Он сам бы никогда, нет, да никто бы – жечь себя, резать по живому, само тело своё кроить, чтоб чужому не досталось. Чтобы противник задыхался в жаре и пыли, терял лошадей и обозы, шел голодным – страдал каждую минуту, что шагает по Ивановой земле. Это война, к какой не готовился Франция, к какой нельзя быть готовым. Бонфуа, верно, самоубийца, или гордец редкий; он все идёт вперёд, на Москву. Не знает, что сердце России нельзя завоевать – Торис пытался трижды, и отступил навеки. Россия не покоряется, а лишь покоряет. Однажды в конце октября он просыпается от неприятной тишины. Лежа с закрытыми глазами, Торис прислушивается и убеждается с тревогой, что да, никого в доме нет, кроме него. Дверь заперта снаружи, и Торису не сразу удаётся разбить окно. Выбравшись, он долго обшаривает поместье, пока не находит гардероб, оставшийся от хозяев – французы не позарились на тряпки, но серебро вынесли подчистую. Литва выбирает пальто потеплее – заморозки ударят со дня на день – и шагает домой, выбирая дороги по нутряному, птичьему чутью. Через несколько дней наступают холода, поля седеют, в воздухе висит тревожность. Торис прикидывает, сколько ему осталось пути, и решает – сам не дойдёт, нужно искать попутчиков; опять же, ночёвки в стогах не для зимы. К концу дня он набредает на пепелище, бывшее деревней; никого нет, и ни сарая не уцелело, но неглубоко в бору он находит лесницкую избушку. Утром на земле уже оказывается с вершок снега, и Торис вяло надеется, что найдёт людей хоть сегодня. Он вряд ли может умереть так, как человек, даже в России, но вполне может заснуть от холода и пролежать в каком-нибудь сугробе до самой весны. С северо-востока веет холодом, и Литве очень не по себе, будто надвигается что-то страшное, от чего спасения нет. Он прибавляет шагу, насколько может, и оглядывается поминутно; ощущение приближающейся бури не отпускает, и всё холоднее. В какой-то момент из-за холма выныривает темное пятно, приближается стремительно и бесшумно, взметая снежную пыль, и обретает кошмарную четкость. Тварь больше всего напоминает пса, чёрного потрепанного кобеля – если только бывают собаки холкой человеку по плечо. На тощей шее ошейник с обрывком цепи; страшно подумать, чей дом такое могло сторожить. Пес останавливается в пяти шагах, принюхивается, поводя угольным носом, негромко рычит – и из пасти не идет пар. Торис и рад бы попятиться прочь, но ног уже не чувствует – не то от ужаса, не то от промозглого холода, что принесла с собой эта тварь. Да и разве убежишь от такого? Одним прыжком нагонит, разорвёт горло… - В глаза ему не смотри, - произносят за плечом, и на глаза ложится широкая ладонь, лишая зрения. Торис отшатывается было от неожиданности, но другая рука крепко обхватывает за пояс, не пуская. – Тихо, стой смирно. Сейчас он уйдет, - выдыхают над ухом, и он узнаёт наконец голос. Скажи кто Литве сто лет назад, да хоть десять, что он будет рад появлению России, не поверил бы, но сейчас это правда, и он расслабляется, обмякает. Если Брагинский сумел прогнать Францию, может быть, и это чудовище отпугнуть сможет, мастер невозможного. Вон дышит как спокойно над плечом, не боится совсем. Россия прижимает его к себе чуть крепче и произносит громко: - Свои, - как собаке, в самом деле, - этот мой. И Литве неприятно было бы слышать эти слова в любой другой день, но не сейчас, потому что низкое рычание стихает наконец, и рука вокруг него ослабляет хватку. – На юго-запад ушёл, догоняй. Вой, взметнувшийся к небу, едва не оглушает, и когда Брагинский убирает ладонь, пса уже нет рядом с ними. И следов от лап тоже нет – наверное, и не было никогда. И вроде бы мороз отступил, вот только Литва уже ничего не чувствует, все мышцы онемели. - Что это было? – шелестит он, еле шевеля застывшими губами. Россия медлит пару мгновений, прежде чем выдохнуть ему в макушку: - Бог. - Демон, - машинально возражает Литва, и Иван негромко смеётся и размыкает руки. Моргая смёрзшимися ресницами, Торис поворачивается к нему – и в глазах темнеет от резкого движения, ноги наконец подгибаются, он валится, как подрубленное дерево, и последнее, что еще осознаёт – широко распахнутые лиловые глаза и то, что его всё-таки поймали, не дали упасть. Приходит в себя он в темноте, и сперва думает, что ослеп. Темнота густая, давящая, только где-то под крышей пробивается в узкие щели лунный свет. Лежать почти мягко, пахнет сеном и пылью, и сверху придавливает тяжёлое, меховое. Холод, кажется, до костей въелся, но всё-таки это уже не тот мороз, что убивает. Литва ворочается под меховой тяжестью, выпутывая руки, - Тихо, - шелестит слева, и Торис поворачивается инстинктивно, хоть думает, что в темноте всё равно ничего не увидит. Он ошибся, Брагинский будто светится в темноте – бледный, в светлой рубашке, и даже глаза, кажется, горят как у кошки. Помедлив мгновение, Россия забирается под шубу; от него пышет жаром, как раскаленного камня – так, что Ториса прошибает озноб мгновенно. Дрожь выламывает, скручивает судорогой, мышцы гортани схватывает – а сверху наваливается тяжесть, Россия придавливает его всем телом, такой горячий, что почти больно. Самая большая в мире грелка, Иван лежит неподвижно, дожидаясь, пока не пройдут судороги и Торис не затихнет. Тогда только приподнимается, недолго пошарив в сене, снова опускается – рядом, не сверху, но тесно-тесно – и к губам Литвы прижимается горлышко фляжки, стукается о зубы. Он послушно делает глоток, приподнявшись на локте – и задыхается в ладонь, закашлявшись. Будто кислоты выпил – обожгло и рот, и горло; а Россия за подбородок держит, требует, чтоб ещё выпил, мучитель. Торис толчком вырывается, откидывается назад, плотно сжав губы – и вроде получается, Россия отпускает. Пьёт из фляжки сам, глоток, другой, не стукаясь зубами. И вдруг, резко нагнувшись, обжигает дыханием, трётся о щеку щекой. Добившись от ошарашенного Ториса беззвучного «О!» – приникает ртом к приоткрытым теперь губам. Не целует, нет – скифы хитры, всё у них уловки; поит изо рта, как мать больного ребенка, огненной водой. Литва послушно глотает, чтобы не захлебнуться, растрескавшиеся губы жжёт. Очень хочется разозлиться, но сил нет. Внутри наконец растекается тепло, тело начинает оттаивать, обмякает. Россия улыбается чуть заметно, делает еще пару глотков и убирает фляжку. Прижимает к себе Ториса, тесно-тесно, и ловит за руки, растирает поочерёдно предплечья, разгоняет ленивую кровь. Закончив, ныряет под шубу и согревает ноги тоже, старательно, терпеливо. Будто каждый день нянчится с невезучими подчинёнными, рутина. Обязанность такая привычная. «Этот мой», - вспоминает Литва полусонно и, кажется, начинает понимать. Когда Россия выныривает опять, то сгребает его в клубок, окутывая своим жаром, и продолжает растирать Литве спину, лениво уже, неторопливо, почти гладит. И шепчет на ухо, что сейчас станет теплее, мороз ушёл по следам Франции, и обязательно догонит. Что нужно двигаться следом, перехватить врага до переправы – утром они нагонят фельдмаршала, русскую армию, но сейчас надо отдохнуть. Устало вздохнув, перекатывает сомлевшего от водки и тепла Литву на другой бок, спиной к себе – тот как кукла в Ивановых руках – и продолжает, про планы главнокомандующего и глупости хозяина. Про то, что у него лучшие в мире сёстры – девочки командуют партизанскими отрядами, дошли слухи. Про то, что скоро они все соберутся: Франции конец, мороз добьёт его. Про то, что он, Иван, больше никого не оставит без присмотра. Торис засыпает под шепот Брагинского, и ему ничего не снится. Просыпается он от озноба, всё еще темно, но из щелей заколоченного оконца брезжит сероватый свет, до утра немного. Литве холодно снова, и он не понимает, отчего бы, ведь так тепло было с Россией вечером; но России рядом нет. Приподнявшись на локте, он торопливо обшаривает почти невидящим взглядом чердак, и находит светлое пятно. Иван откатился во сне, похоже, на добрую сажень. Бледное лицо его во сне походит на посмертную маску – нет ни той расслабленной беззащитности спящих, ни мимических движений, какие бывают при сновидениях; только твердые очертания и странная зрячесть смеженных век. В какой-то момент Литва даже думает, что Брагинский мёртв, и цепенеет от ужаса, что же теперь делать – но затем тянется несмелыми руками, не замечая, как сползает с плеч громоздкая шуба, прижимает ладони туда, где у людей сердце, и охает хрипло, когда навстречу плещется ровное биение. От облегчения он на миг прикрывает глаза, а когда открывает снова, натыкается на мутный лиловый взгляд и торопливо бормочет извинения, вцепившись в батистовый рукав. Россия, не слушая, ворочается тяжким драконьим телом; веки его снова смыкаются, будто неподъёмные, должно быть, много дней не спал. Литва за рукав тянет его к себе, под шубу, греться друг о друга – и тот, помедлив, подчиняется, что-то низко проворчав. Засыпает мгновенно, а Торис не смеет сразу, но Россия дышит глубоко, мерно, и он снова смыкает веки. Наутро Иван подымает его без особой нежности, заставляет умыться снегом, как и он сам, и добродушно хохочет, когда Торис жалобно морщится. Умывшись, Россия вдыхает полной грудью – а на выдохе давится воздухом и долго кашляет, зажав рот ладонью в перчатке. Торис округлившимися глазами смотрит, понимая наконец, отчего Брагинский на ощупь такой горячий: лихорадка, он болен, ну правильно. Глупо думать, что Россия совсем уж не такой, как все нации. Он только хворь переносит на ногах, терпит. Еще и во сне раскрывается, выстужает жар – а так ведь не лечатся, только хуже себе делает. Да пьёт еще. Литва точно знает, что так с собой нельзя, вот только у него язык не поворачивается поучать Россию – при свете дня к нему не подступишься. Выпорет, чего доброго, за дерзость. Потому Лоринайтис молчит в тряпочку – и когда Россия, почувствовав на себе взгляд, его окликает, только качает головой: «Ничего». Щёки у него горят, не то от морозца, не то от неловкости. Зачерпнув горсть снега, Брагинский наскоро чистит мундир и, отряхнув перчатки от талых комышков, протягивает руку. Литва, глядя на него непонимающе, все же делает шажок навстречу. Как Россия задумал из этой глуши выбираться, неведомо. Из Дома в Дом они бы наскоро перешли, там людские законы не властны, но дома их далеко, до русской ставки и то добраться будет проще. - Крепче держись, - сипло велит Россия, беря его за руку, и, прокашлявшись, бормочет что-то под нос, нараспев, мантрой – только и удаётся разобрать: «Батюшка, выведи». И, стиснув ладонь Литвы покрепче, шагает к заметённой тропке между рядами сосен. Какое-то время они шагают по ней, и Россия держит его за руку, будто ребенка, чтоб не потерялся, хоть тропинка даже не сворачивает, как тут заблудишься. Но в какой-то момент у Ториса мутнеет в глазах, будто залепило снегом – а когда удаётся проморгаться, они уже не в лесу, а посреди поля, бесконечно-белого. Там, где оно сходится с грязноватой белизной небес, темнеет живая клякса: видно, чей-то лагерь. Они долго бредут по колено в снегу – Брагинский идет впереди, прокладывая путь – пока не оказываются в пределах слышимости от отряда ополчения. Их ожидают, вскинув для порядка ружья – но, признав Россию не то в лицо, не то сердцем, расслабляются, одобрительно шумят, и из толпы с оханьем бросается им навстречу тоненькая фигурка. Врезается всем телом в Россию и вцепляется намертво в его мундир, прижавшись. Литва хмурится с беззлобной завистью – ему, небось, никогда так не радовалась. Вон шапку уронила и не заметила. Беларусь остригла чудесные свои волосы, война же, и стала невероятно похожа на брата. Она очень, очень сильная – но сейчас, кажется, плачет. Девушка, свернувшая шеи своим тюремщикам. Россия, обняв сестру, гладит по макушке, говорит что-то негромко. Выпутавшись из объятия, целует в лоб, будто благословляя и, обернувшись, жестом велит Литве подойти ближе. Беларусь ловит брата за руку, хмурясь. Ей мало этой короткой ласки. - Останешься пока с Наташей, - хрипло произносит Россия и, кашлянув, продолжает: - Вильно скоро будет свободен, доберёшься с ее ребятами. Как закончу поход, заберу вас в Питер, - и осторожно отбирает у сестры руку, натягивает перчатки, а Беларусь смотрит на Литву – сердито, нетерпеливо, кривя губы. Как в Смоленске смотрела; и он не понимает её совсем, пока Россия не зачерпывает снега – приложить ко лбу – и Торис вспоминает про лихорадку и кашель, и про то, что тот совсем не умеет себя беречь. - Я с вами, - быстро произносит Литва, пока не успел передумать. Россия смотрит непонимающе, разводит руками. Не ожидал таких вот капризов. - Ты мне сейчас не помощник, твоих-то в войске нет, - он говорит беззлобно, без презрения или упрёка, но все равно Литва вздрагивает невольно. Он привык когда-то быть сильным, полезным, незаменимым – и потому говорит в отчаянии, быстро, пока Россия окончательно не отказал: - Пожалуйста! Возьмите меня с собой, пожалуйста. Иван запускает пятерню в волосы на затылке, озадаченно моргает пару секунд – и кивает со вздохом, он все же торопится; протягивает руку. Прежде чем ухватиться за его ладонь, Литва мельком бросает взгляд на Беларусь. Та все ещё хмурится, комкая в руках поднятую шапку, но губы уже не сжаты в тонкую линию, а значит, он всё сделал правильно. Это ощущение правильности, непривычное и внезапное, он и забирает с собой, накрепко вцепившись в руку России и шагая следом.