intention

      Если бы Какузу попросили описать Хидана, он бы невозмутимо и безразлично повёл бровью и промолчал. Он бы не отреагировал на вопрос даже спустя час после того, как собственными руками выламывал ему челюсть и вырывал пальцами рёбра. Даже спустя десять минут после кровавой блевоты и убитой в хлам дыхалки. Ебаный хуесос умел доебаться до Какузу каждый раз, когда они пересекались в баре, где адекватные и цивилизованные люди потчевали себя и своих шлюх дорогим алкоголем, а не выколачивали пыль и почки друг из друга прямо на улице перед входом. Что примечательно, охрана ни разу не предприняла попытки навести порядок или вызвать полицию. Так, наблюдали издалека, периодически стряхивая пепел с дешёвых сигарет, вместе с некоторыми особо любопытными гостями заведения, что, невзирая на октябрьский ночной дубак, выходили в одних рубашках, повинуясь зову закипающей крови при виде насилия. Какузу успевал стащить с себя дорогую кожаную куртку и швырнуть куда-нибудь в угол прежде, чем нанести первый оглушающий удар в челюсть. Хидан за это время успевал разбить чью-нибудь бутылку вискаря о край стола и несколько раз объяснить присутствующим, какие тесные отношения многократно связывали его и мать Какузу. Впрочем, слушать его Какузу себе не ставил целью. Его даже не бесило дикое ненормальное поведение сраного психопата. Он просто хотел тишины. Выпить пару стаканов, закусить гренкой, расслабиться после нескончаемой вереницы дневных забот. Вереница, благодаря седому прилизанному выблядку, даже в баре оказывалась нескончаемой. И вот это как раз терпеть Какузу и не собирался. Не то чтобы ему не хватало запаха крови в воздухе, нет: так или иначе он каждый день соприкасался с этой гранью своей жизненной призмы, возможно, она даже превалировала над остальными, но не попытаться в очередной раз отправить на тот свет этот ущербный кусок мяса с сорока семью хромосомами, было абсолютно невозможно. Какузу догадывался, что Хидан, возможно, ловит особый кайф в моменты, когда ему выбивают зубы, ломают кости и точным ударом в грудную клетку лишают возможности дышать несколько долгих минут. Он догадывался, почему Хидан выбрал его для этого. Он не мог понять, почему каждый раз поддаётся на очевидную провокацию, ведь обмудок с постоянными розовыми линзами разных оттенков искал конкретно его и безошибочно узнавал издалека, в любой позе, одежде и состоянии. Какузу помнил тот вечер, когда, вернувшись из туалета, услышал от бармена, что "маньяк забежал, осмотрел всё и прям скис, сразу ушёл". Это его не волновало ни на один процент, нет. Просто рефлекторно дёрнулось плечо, привыкшее уже почти каждый вечер разминаться в драке. В тот вечер он выпил на двести грамм больше. Сейчас, лёжа на неудобной и узкой тюремной койке, подложив обе руки под голову вместо тощей подушки, Какузу развлекал себя этим. Воспоминания. То, чего он никогда не делал раньше, на свободе. Времени не было. Теперь его – хоть задницей жуй. Он помнит ту самую ночь, когда сломал Хидану нос снова, подбил правый глаз и заставил десять минут непрерывно и мучительно кашлять кровью, стоя на коленях. Тогда они впервые заговорили друг с другом. По-настоящему. Так, словно только что не превращали друг друга в фарш. К слову, Какузу придерживал себя за локоть другой рукой и не слышал ничего левым ухом, кровь из которого залила грязно-белую футболку, так что никакой грёбаный милосердный католик не смог бы назвать это избиением лежачего. Хидана мутило, и это было видно, а смотреть на жалкое существо на карачках, едва ли не ссущее от боли под себя, любопытным эстетам уже было не приятно, поэтому почти сразу после того, как Какузу нанёс последний удар перед минутной передышкой для себя, зрители втащились обратно в бар. – Вот же... блять... говно ебучее... Какузу сфокусировал зрение и потряс головой, с неудовольствием отмечая, что не слышит левым ухом даже этого хуесоса под ногами, и это совсем не хорошо. Ещё он думал, что наконец-то, возможно, эта дрянь поняла, по какой причине ей следует перестать доёбываться и что это действительно может стоить жизни. Каждый день наблюдая ползающих жалких мразей, умоляющих сохранить им жизнь ради мамы, папы, бога или чего-нибудь ещё, поверить в то, что может существовать кто-то, всерьёз играющий со смертью в рулетку, Какузу не мог. Тогда ещё не мог. Он думал, что, когда Хидан извинится за всё это дерьмо, что происходило регулярно две недели подряд, придётся собраться с силами и не добивать. Это уёбище с волосами-паклями, трясущимися разбитыми губами и окровавленными костяшками, ковыряющееся в грязи, по-прежнему не было одним из тех, кто должен был сдохнуть от его выстрела или точного удара в висок. Не мораль, но внутренний кодекс. – Где эта линза, сука?! Какузу закрыл глаза и набрал воздуха в лёгкие, чтобы выдохнуть и продолжать держать ситуацию под контролем. Безмозглое животное извиняться не собиралось. Через полчаса они почему-то оба уже шли к реке и спокойно разговаривали. Какузу смотрел исключительно вперёд, а Хидан периодически поднимал взгляд на припухшее в районе скулы лицо. Прохожие шарахались в стороны, а Хидан оборачивался и провожал их в спину едким психопатическим смехом. Сейчас Какузу не мог точно вспомнить, что они обсуждали, обсуждали ли что-то вообще, или это был односторонний трёп со стороны больного ублюдка. В том, что он абсолютный, патологический псих, сомневаться не приходилось. Какузу видел это даже со стороны, не говоря даже о вопящем о ненормальности поведении и неуловимой атмосфере безумия и непредсказуемости, сопровождающей Хидана. Какузу перевернулся на бок и разжал затёкшую руку. Настоящий цвет глаз у Хидана был бледно-голубым, едва ли не белым. Тогда они гуляли почти всю ночь, и Хидан ни разу не вспомнил больше, что он без линзы. Это не доставляло ему дискомфорта, и ориентировался он в пространстве просто потрясающе, несмотря на полное отсутствие фонарей на аллее и густое чёрное небо. Какузу помнит, что они трахнулись один раз. Один раз за те три месяца и четыре дня, что они провели вместе, если это можно так называть: Хидан приходил каждый (или почти) вечер к Какузу домой, закидывал биту под кровать, принимал душ и заваливался на диван, занимая больше половины спального места. Вечерами они говорили очень редко, не нуждаясь в словесном общении, чтобы понимать потребности друг друга и отдыхая от преследующих постоянно в течение дня городских шумов и чужих голосов. Зато утром Хидан подрывался рано вне зависимости от того, во сколько засыпал, будил Какузу, и они тащились на холодный балкон, чтобы курить, пить кофе без сахара и непринуждённо разговаривать. Так, словно они пара. Так, словно они что-то значат друг для друга. Какузу понял, что хочет эту седую суку, когда они снова подрались. Хидан разбил чашку о голову Какузу, а тот вывернул локоть ублюдку. Оба тяжело дышали, и Какузу чувствовал кое-что помимо сжигающей ненависти. Его член хотел разрядки. И член Хидана тоже. Какое совпадение. Сейчас Какузу не думал, что это было незабываемо или что-нибудь в этом роде. Вполне обычный секс. Если считать обычным звериные укусы за шею, порванный анус, лужицу крови на полу, стёртые в мясо о грубую поверхность стола локти Хидана и фиолетовые бёдра с различимыми отпечатками пальцев. – Ты пиздец урод. Эти шрамы – мерзость. Ты, блять, конченое уёбище, – это последнее, что слышал Какузу от Хидана, потому что тот исчез, не появлялся три дня и даже не приходил в бар, куда Какузу заглянул скорее по привычке. Он точно не искал там Хидана. А потом – теперь – он уже один из тех, кто носит одинаковую форму, жрёт несъедобное дерьмо на обед и глушит голод водой и чаем с адским количеством сахара. Разница между ним и остальными заключёнными, безусловно, есть: он главный. Это было не слишком сложно. После того, как в камере появился один труп, вопросов больше не возникало. Какузу душил его с чувством, толком и расстановкой, где-то внутри, очень глубоко, раздражённый на то, что нет того ощущения, которое ещё совсем недавно было на той же кухне своей квартиры или раньше у бара. Тогда он открыл для себя свободу. Чем больше он дрался, ломал Хидана, а Хидан ломал его, тем больше он понимал, что свободен. Что его ничто и никогда не удержит. "Паланик, мать твою", – зло ухмыльнулся он, свешивая руку на холодный пол. Потому что его держат. Держат грёбаные стены исправительного учреждения. Держит тотальное непонимание самого себя. И ненависть. Какузу впервые осознаёт, что у него действительно всё тело почти что по кускам собрано и перешито ещё давным-давно, и что кто-то... какой-то выблядок с рваной жопой... считает это уродством. Пальцы на руке хрустят, сжимаясь в нечто невероятно сильное, убийственное. Какузу этого не замечает, как и все остальные. Его вообще не трогают ни по каким вопросам. Достаточно простого взгляда и лёгкого жеста головой – да или нет. Какузу любит, действительно любит послушных людей. Непослушных тоже, но в другой конечной форме. На шаги в коридоре он за это короткое время привык не обращать внимание, как и на постоянные взгляды со всех сторон. Его боятся. Его не уважают, потому что у этих людей осталось три эмоции: страх, агрессия и радость, когда кто-то другой проявляет агрессию к кому-то другому. Не уважают, но боятся. Такой расклад устраивает всех. Дверь почти неслышно отъезжает в сторону, и несколько пар глаз как по команде реагируют на движение. – О-о-о... Какая красавица... – Хидан широко улыбается комплименту и облизывает блядские губы кончиком языка, задорно подмигивая публике. Стандартные оранжевые штаны буквально спадают с задницы несмотря на наличие ремня, и Хидан пользуется этим, резво подтягиваясь на руках между двухъярусных кроватей и садится рядом с полноватым зеком, который дышит через рот и масляно улыбается, предвкушая радость для члена. – Такая редкость... Девушка не против... – зек немного задыхается и смотрит на товарищей, забирая право быть первым: оттянуть уложенные волосы, намотать на руку и... Выражение лица Хидана резко меняется на абсолютно безразличное, и он спрыгивает на пол, тут же встречаясь своим взглядом с тяжёлым взглядом впавших глаз. Народ явно напрягается, потому что Какузу просто так не встаёт – это они уже уяснили. Причина есть, и она – явно эта выряженная гомосня, которая несомненно мечтает, чтобы её жёстко и дружно выебали. По крайней мере, ожесточённые лица смотрят именно с таким садистским напором, буравят обоих взглядами и потеют под грязными футболками от предвкушения месива. – Захотелось сменить декорации? – голос новичка заставляет наблюдателей немного подобрать ноги и желание всунуть меж ягодиц. Он не просто странный. Он безумный. Голос пропитан яростью, желчью, смехом и... желанием. Оно плещется через край и направлено в совершенно определённом направлении. – Да. Здесь больше возможностей, – Какузу смотрит спокойно, не моргая и не меняя выражения изуродованного лица, шевелятся только губы. – Это, блять, мило. Моя самореализация интересует тебя? – Моя, – Какузу, не отводя взгляд ни на секунду, делает шаг назад и опускается на свою кровать, широко расставляя ноги. Он – хозяин. Напряжение достигает катастрофического уровня, сидеть на месте, не срываясь на крик "убей его!", становится всё сложнее для остальных, поэтому они шумно дышат и потирают руки. То, что им позволено смотреть, уже огромный подарок, который Какузу делает своим преданным и послушным питомцам. Только псих посмеет идти против его воли. Только псих небрежно роняет себя на его же кровать, непозволительно рядом с ним. Их оранжевые плечи почти соприкасаются. Хидан чувствует запах Какузу, и ему тоже становится тяжело дышать, а от такого тесного замкнутого помещения вкупе с чувством безграничной вседозволенности просто сносит башню, если она вообще изначально была на месте. Хидан подрагивает от возбуждения, от собственного любопытства, от желания трахаться с этим уродом, кусать его шрамы, вылизывать рот – делать всё то, ради чего он здесь. – Как? – всё-таки решает поинтересоваться Какузу. Больше для проформы чем из интереса. – Лучше спроси сколько!.. – мечтательно шипит Хидан, запрокидывая голову, и ржёт на всю камеру, наполняя потную духоту своим безумием. Ублюдок. Аморальный урод. Ёбаный психопат. Выблядок. Сука. Мразь. Дрянь. Если бы Какузу попросили описать Хидана, он бы невозмутимо и безразлично повёл бровью и промолчал. То, как он называет Хидана, касается только его и Хидана, и никого кроме. – Мне плевать. Сюда. – Связи. Только если половые, успевает проскочить мысль, и Какузу незаметно смахивает её. Хидан замечает это и снова смеётся, довольный реакцией на свою ложь, хотя его уже вовсю потряхивает, и это опасно. – Двигай, – Какузу тоже чувствует неизбежность того, что случится через пару минут, и ждать не намерен. Не имеет смысла. К тому же, эта шваль больше пяти минут уже сверху, ей хватит. Хидан улыбался, когда брал биту. Когда заносил её над головой. Когда добивал ещё дёргающееся тело. Когда искал новый будущий труп. И ещё один. И ещё. Ещё. Он немного вошёл во вкус. Хидан улыбался, когда делал вид, что прячется от полиции. Когда проходил медицинскую проверку. Когда всё действительно шло по плану, и печать "ВМЕНЯЕМ" украсила исписанный лист. Когда врач, не выдержав и нарушив врачебную этику, злорадно шепнул ему, что из тюрьмы Хидан точно не выйдет, загнётся на второй же день. Когда его вели по мрачным коридорам в наручниках. Когда открылась дверь в нужную камеру. Он не изменил себе и сейчас, следуя за Какузу к дальней двери с отломанной ручкой. Крепкий хук слева заставил сменить гримасу на несколько секунд, и Какузу было достаточно этого. – Ко мне? – Нет, блять, к тому куску свинины! – Хидан первым набрасывается на Какузу, но только лишь потому, что Какузу замирает на долгую секунду, осознавая услышанное. Не то чтобы он этого не знал или не понял сразу, нет, просто... это было приятно. Хидан сразу же расправляется с молнией на широких ярких штанах, а Какузу успевает порвать ему губу с одного укуса. Он так изголодался по его крови, что с полминуты просто вытягивает её из прокушенного места, пока Хидан блядски стонет ему в дёсна. Хидан даже не отстраняется, чтобы смочить руку слюной – начинает дрочить Какузу так, насухую, грубо оттягивая кожу и сминая большие яйца в ладони. Он чувствует себя самым сильным на этой сраной планете в эту секунду, и ему охуенно настолько, что он закатывает глаза, подрагивая всем телом, пока Какузу исследует зубами и (немного) языком жилистую шею, оставляет яркие отметины и сам смачивает ладонь Хидана своей смазкой. Очень быстро, за пару минут. Хидан трётся пахом о ногу Какузу, почти вбивается в неё до боли, потому что возбуждение кроет, а кончить просто так не получается. Какузу рывком сдирает футболку – вернее она просто расходится по швам в районе плеч и спадает – и впивается короткими неровными ногтями в тёмный тугой сосок, продолжая рвать зубами плечо. Хидан не может найти средоточие боли, потому что она не локальна, она распространяется по всем нервным путям, она щекочет мозг, и неожиданная эрекция застаёт его врасплох. Какузу грязно ухмыляется, дёргая со всей силы рукой за белые волосы, которые уже растрепались и снова почти полностью закрывают лицо, как и тогда, и выпрямляет руку вниз, заставляя Хидана орать от боли и резко опускаться на пол, всё ещё рефлекторно подаваясь пахом вперёд. Отсасывает Хидан абсолютно неправильно, заглатывая до тошноты и кусая самую нежную часть, но Какузу нравится, поэтому он ещё сильнее толкается вперёд, смазывая собой скользкую гортань и вынуждая Хидана краснеть и покрываться испариной. По щекам слёзы, и Какузу со всего размаху хлёстко бьёт его ребром ладони по подбородку. Хидан невольно прикусывает чуть сильнее, а Какузу достаточно этого, чтобы Хидан подавился его спермой и выкашлял на пол. – Слизывай. – Пошёл нахуй, урод... – Какузу решает, что сперва наденет штаны, а потом уже убьёт непослушную мразь. – У тебя теперь и хуй со шрамом будет, урод. – Повторяешься. Хидан поднимается на ноги. В глазах чёрные точки, а член в мокрых штанах противно ноет, но он не шатается, потому что всё ещё нельзя расслабляться. Нужно умыться и... Какузу вбивает его в стену за запястья, удобно располагая колено чуть ниже его живота, и Хидан судорожно сглатывает, неосознанно. – Да, я урод. И тебе это не изменить. Он не уверен, что действительно готов отбить этой твари яйца. А вот себе за нерешительность – да. Хидан щерится блестящими зубами и тянется вперёд, чтобы провести языком по белой полосе, пересекающей смуглую щёку. – Блять, да. Это пиздец как... мх, – находит губы и облизывает, горячо и почти нежно. Какузу отстраняется раньше чем понимает, что это чертовски приятно. Что это ему чертовски нужно. И здесь – в тюрьме. И там – где их ничего не держит рядом. Кроме того, что они оба безумно любят кровь друг друга, секс друг с другом и друг друга.