Он каждую секунду помнил, кто он такой, и каждую секунду страдал от этого, искренне удивляясь, что люди вообще хотят с ним знаться. (с) BT2
Беги, скрывайся ото всех. Рычи на подающих руки. Злись, слыша чей-то смех, Ведь ты — игрушка им от скуки. Таись, чтоб не нашли они, Не возражай на возглас: "Тварь!". Ведь будешь вечно ты гоним, И лишь в своём аду ты царь. И молча умирай в тени, Не вздумав даже усомниться, Что монстр не достоин их, А сердце не достойно биться. *** Как мы добрались до хижины, я, честно говоря, помнил смутно: вот меня встречает Миссис Помфри около главных ворот, я, значительно нервничающий, киваю в ответ на невысказанный вопрос, и мы направляемся прочь из замка. Обострившимся слухом (спасибо полнолунию) я улавливаю шаги в метрах от нас — это Мародеры. А дальше всё было будто в тумане. Темнота отступила от зажженной палочки колдомедика, и я увидел, что мы подошли к Иве. Как мы пробирались по темному ходу, я уже не помнил. Зато в памяти четко отложилось, как она уложила меня на кушетку, стараясь не смотреть мне в лицо. Чуть поодаль, прямо на пол, потому что единственным целым предметом в Хижине была та самая пресловутая кушетка, поставила пару зелий. Успокоительное, обезболивающие, зелье сна без сновидений… Они неизменно разбивались мной при обращении, но Миссис Помфри раз за разом оставляла их мне. Был ли это приказ господина директора, или же сама медсестра проявляла заботу — я не знал, а спросить отчего-то не решался. Я в бессилии откинулся на матрас: сегодня я проснулся с больной головой, и это было для меня в новинку. Обычно, в день обращения у меня где-то в глубоко в горле было тянущее противное ощущение, эхом отдающее мне в желудок или куда-то близ него. Но ко всему постепенно привыкаешь: к слабости, легкому головокружению, тошноте, и к комку, будто застрявшей и уже начавшей гнить, пищи. Авва Арсений, ещё находясь при царском дворе, молился Богу так: «Господи! Научи меня, как спастись?». И был к нему глас: «Арсений! Бегай от людей — и спасешься». Удалившись в уединение, он опять молился Богу теми же словами и услышал глас, говорящий ему: «Арсений! Бегай, молчи, пребывай в безмолвии, ибо в этом корни святой жизни». Не дав мне толком погрузиться в мысли о предстоящей ночи, в комнату прокрались Мародеры. Я знал, что сегодня они решились провести последующие часов восемь в компании оборотня. Они все усиленно изучали анимагию, даже Питер. Я сам им в этом помогал, но меня это нисколько не красило, наоборот — я должен был отговорить их от этого. Да, конечно, я пытался поначалу, но, видя, насколько они вовлечены в эту идею, и слушая их истории о том, как все изменится после того, как они станут анимагами, мой пыл постепенно угас. Верно, я плохой друг, раз мой эгоизм пересилил мою же заботу об их безопасности. Когда ребята расселись, а Сириус, даже в такое время находившийся в приподнятом настроении, начал рассказывать о сегодняшнем приключении «Мародеров» на Зельях, я позволил закрыть себе глаза. Питер по случайности добавил вместо десять грамм измельченного флобб-червя пятнадцать грамм сушенного мурлокомля, тем самым превратив будущее зелье Умиротворения в непонятную темно-зеленную слизь, воняющую тухлыми носками, вытащенными из болота. Сириус тут же воспользовался случаем и обильно измазал этой слизью сидящего поблизости слизеринца Снейпа. Ещё Сириус хотел левитировать эту гадость в котлы всем слизеринцам, но, не рассчитав силы, случайно уронил комок грязи прямо на голову профессору Слагхорну. Ох, как же он возмущался тогда. Джеймс слушал вполуха вольный пересказ Сириуса, находясь в каком-то необычайно спокойном для себя состоянии, я же пребывал уже чуть ли не в полуобмороке и старался просто дотянуть до последнего. Так что получалось, что он старался больше для Питера. Однако Сириуса Блэка сложно было бы смутить малым количеством слушателей, поэтому рассказ получился довольно долгим, красочным и, признаюсь, далеким от реальности. Конечно он разбавлял свою повесть шутками придуманными на ходу и от этого, кстати, не теряющими своё остроумие. Но всё же мне было слишком плохо, чтобы слушать его с такой же заинтересованностью, как Питер. А ведь это было как минимум неэтично, ведь старался-то он для меня: из-за плохого самочувствия отпустили в Больничное крыло в самом начале занятия по Зельям. Наверно, этим рассказом друг пытался отвлечь всех от неминуемого приближения трансформации, вот только его старания не были оценены по достоинству. Когда Сириус уже, кажется, раз в пятый повторил порядком надоевшее: «Нет, ну видели, какая рожа была у Снейпа, когда он понял в чем дело? Наверняка единственную нормальную мантию ему испачкали!», Джеймс почти незаметно помотал головой, словно отгоняя привязавшуюся мушку. Питер конечно ничего не заметил, но оно и к лучшему, а то что Поттеру, что Блэку было бы не комфортно. Но я очень вовремя открыл глаза и успел увидеть, как Сириус немного дернулся, будто вздрогнул от неожиданного прикосновения. Я был искренне благодарен и Джеймсу, и тем более Сириусу, но мне хотелось побыть в тишине и в темноте сейчас, а лучше в одиночестве. Этого я, разумеется, вслух не сказал, но, наверно, Джеймс был все же более чуток, чем хотел казаться. Потому что в оставшееся время мы провели в молчании. Сквозь полузакрытые веки я наблюдал, как Питер задремал, свернувшись калачиком у противоположной от выхода стены, а оставшиеся двое что-то чертили на пергаменте, попеременно выхватывая друг у друга перо и зачеркивая уже написанное. Мне было страшно, я просто не понимал, как друзья вообще могут быть такими спокойными, они что — не понимают, что их ждет в ближайшее время? Наверно, для них это всё же просто ещё одно приключение, как сходить на кухню к Домовикам после отбоя. Мне было очень страшно. Наверно даже больше за них, чем за себя. А ещё было тоскливо. Ведь с утра они будут знать, что из себя представляет настоящий оборотень. Это не человек — это монстр. А когда они это узнают… Они уйдут. Я опять останусь один. Я никому не скажу про мантию Джеймса. Да и про то, что Сириус часто провожает своего младшего брата глазами, когда тот вышагивает, неестественно выпрямив спину и задрав подбородок, среди группы таких же как Регулус, маленьких слизеринцев. Я не скажу про Питера, который однажды признался мне, что он хотел попасть на Равенкло, но не сказал остальным потому, что его бы засмеяли. Я никому ничего никогда не расскажу! Только, пожалуйста, Мерлин, ну пожалуйста, можно они ещё будут моими друзьями? Я прикусил палец, заглушая эмоциональную боль физической. Мне нельзя было иметь привязанностей, нельзя было заводить друзей в школе — именно об этом мне говорил отец, крепко обнимая меня перед моим отъездом в Хогвартс. Но я его не послушался, о чем сейчас очень жалею. С Питером я разговорился где-то после Рождества. Точнее он подарил мне подарок, за то, что я помогал ему пару раз на занятиях. Так, ничего незначащий сувенир и маленький кулек сладостей. И это было прекрасно, было ощущение, что это был подарок от самого Мерлина! Ведь раньше мне дарили подарки только родители. Мы с ним потом договорились всё время садиться вместе. Джеймс и Сириус присоединились к нам, хотя вернее будет сказать «присоединили нас к себе» уже к концу первого курса. Просто, они всё время садились либо впереди, либо позади нашей парты, и изредка перешучивались с нами. Я видел, как Питеру они нравились, он несомненно хотел влиться в их компанию. И, как это обычно бывает, просто в один день, ничем не отличающийся от других, кто-то из нас осознал, что мы теперь полноценная компания. В середине второго курса Джеймс посвятил меня и Питера в свою тайну: он имел манию-невидимку. Он просто напугал нас в безлюдном коридоре. Сириус же по-отечески ухмылялся, глядя на нас. Про мантию он уже знал. Где-то в это же время к нам всем прилепилось прозвище Мародеров, брошенное вскользь одним из преподавателей. Сириус с Джеймсом были заядлыми шутниками. На нашем третьем году обучения в школу поступил Регулус Блэк. Хоть братья всячески пытались показать, что они разные, кое-что их объединяло: непреодолимое упрямство и невыносимая гордость. За почти уже минувший год никто из двух Блэков не принял сторону другого. А ещё в конце третьего курса мои друзья догадались, кто я на самом деле. Начало четвёртого курса для меня запомнилось лихорадочной трясучкой. Ведь расстались мы все на той ноте, что я оборотень. Я даже в школу не хотел ехать, ведь теперь наверняка все узнали об этом. Я подвел директора, я его подставил. А когда я увидел своих друзей, приветливо машущих мне из-за стола, меня охватила непонятная легкость, а ещё я вдруг почувствовал очень сильный голод. Мне захотелось рассмеяться, громко, на весь зал. Ведь у меня есть друзья. Мои друзья. Питер, Джеймс и Сириус. Они готовились к этому практически два года. У них получилось стать анимагами. Они это сделали ради меня. Я не мог в это поверить, просто не мог. Хоть и сам помогал им в этом. «Рем, ты же понимаешь, что тебе нельзя заводить друзей в школе,» — сказал мне отец, крепко обнимая меня перед моим отъездом в Хогвартс. Но я его не послушался, о чем сейчас очень жалею. Он сказал, что рано или поздно они узнают мою тайну. И тогда они бросят меня. Может быть они будут молчать, а может быть и нет. Они промолчали — мои друзья были хорошими. А отец, он любил меня, просто он боялся моей боли, вот и пытался предотвратить её всеми способами. Авва Нил говорил: «Воин Христов, любящий уединение, не уязвляется стрелами врага, а вмешиваясь в толпу людей, он терпит постоянные поражения». Но сейчас они встретятся с тем, Что я. И я боюсь. До дрожи боюсь за них. Мы перечитали множество книг, в каждой из них были описаны положительные влияния животных-анимагов. А мне страшно. До такой степени страшно, что я практически не чувствую ног, зато ладони рук горячие, потные. Я вижу, что Сириус и даже Джеймс уже тоже тихонько посапывают друг на друге и внезапно понимаю, что я не хочу, что бы все они так рисковали. — Джеймс, — мой голос слишком тих. — Джеймс! — в этот раз получается лучше. Я даже приподнимаюсь, чтобы лучше видеть друзей. Сириус просыпается первей, чем остальные и пытается разглядеть мои очертания. — Уходите отсюда, — я стараюсь быть как можно более настойчивым, — уходите, это слишком опасно, вдруг… — Мы же это уже сто раз обсуждали, — протягивает Джеймс, почесывая затылок концом палочки. — Мы замечательно превращаемся, к тому же двое из нас довольно массивны, чтобы тебя удержать. Сириус хмыкает и подхватывает: — Право, Рем, меня до сих пор удивляет, что тебе самому не радостно, подумай только в эту ночь мы будем вместе с тобой! Они не понимают. Они не осознают, что их ждёт. Это очень опасно, очень. Всё это я хочу выкрикнуть, проорать, в надежде что так дойдёт, что они уйдут и будут мирно дожидаться меня в гостиной. Я молчу. Я молчу и понимаю, что с каждой минутой опасней находиться рядом со мной. Я ненавижу себя за эту безвольность, слабость. Трусость. Я хочу, чтобы они были со мной. Я маленький глупый трус, я хочу подвергнуть опасности тех, кто стал практически всем для меня. Нет, всё-таки я ненавижу себя чуть больше, чем полностью. В который пытаюсь дать понять им, что тут опасно и лучше бы они убирались. Выучили анимагию? Молодцы, только это ещё ничего не значит. Ну почему, почему я не могу их убедить? От злости, от чувства беспомощности хочется плакать. Накатывает слабость, и я откидываюсь обратно на кушетку. Из-за резкого движения боль остро врезается в левый бок, что там находится, я не знаю, но похожие ощущения я испытывал при беге с местными деревенскими ребятами ещё до Хогвартса, только всё же менее болезненные. Я отворачиваюсь к стенке, инстинктивно поджимая ноги в коленках. Друзья тихо переговариваются, настолько тихо, что мне не удается различить о чём. Да и не до этого мне: боль превратилась в пульсирующую, и теперь отдавало где-то не в самом боку, а скорее в спине, но тоже слева. Боль будто поглощала меня, хотелось прятаться от неё, отделиться от тела, перестать чувствовать. Превращение в оборотня — это процесс жутко болезненный, неприятный, неестественный. Тело волка и тело человека очень сильно отличаются. Анимагия это совсем другое. Волшебник не перестает быть волшебником, даже в теле зверя. Он думает, ощущает и воспринимает мир по большей части как человек. В этом и заключается одна из основных сложностей владения анимагией: найти и сохранить баланс между животным и человеком. Снаружи облик зверя, а внутри разум человека. Оборотень — там нет внутри человека: и снаружи и внутри, бешеный, злобный зверь, неуправляемый монстр. При обращении меняется не только внешность, меняется суть, кости, ткани, устройство организма. Больше всего больно в местах соединения костей, суставах — это непосильная для них задача, подстроиться под новые кости, выдержать их вес. Ещё очень болит позвоночник. Ведь у волка совсем всё другое, а позвоночник, скелет — это основа. Органы не меняются сильно, насколько я знаю. Из-за этого они деформируются и находятся в зоне повышенного риска даже не в дни полнолуния. Я хожу с постоянным риском внутреннего кровотечения. Все известные оборотни еле доживали до пятидесяти. Это если пользовались медициной. На самом деле боли появляются гораздо раньше, чем наступает само обращение, если вся трансформация действительно проходила минут за десять, как проходит внешняя заключительная часть, я бы просто умер при первом же обращении. Организм не способен полностью перестроиться за какие-то шестисот секунд. Первые признаки боли появляются дня за два — это активизируется кровь — она и есть переносчик моей болезни, ликантропии. Кровообращение становится быстрее. Это связано не сколько с самим животным, а скорее с нагрузкой приходящейся на сердце. Организму человека нужны силы, он питается больше, однако выглядит при этом плохо: нездорово-бледный цвет лица, некая раскоординированность, заторможенность, повышенная утомляемость. Часто проявляются вспышки агрессии, подавленное состояние. Подсознательно человек начинает ограждаться от окружения, находясь в поиске уединённых мест, желательно связанных с природой и хорошо ему известных. Взрослые оборотни, как правило, способны себя контролировать, и для незнакомых с их болезнью людей, всё проходит незаметно. Однако, если человеку не везёт заразиться ликантропией в подростковом, а то и в детском возрасте, существует большой риск потери контроля над собой. Все кости начинают перестраиваться примерно часа за четыре. Начинается всё снизу и как бы изнутри. Огромные изменения преодолевает таз: теперь кости не могут долго выдержать прямоходящего человека, но и стать полноценной частью скелета волка им не возможно. Они уменьшаются, и находятся под углом друг к другу. За счёт этого оборотень, даже находясь в вертикальном положении, всё равно наклонён вперёд. Вместе с этим стопы удлиняются, вытягиваются. И без шерсти это смотрится довольно жутко. Конечно же вырастает обрубок хвоста, куда без него. Смотрится он жалко, а пользы, как и вреда, не приносит. Оборотни инстинктивно используют эту пародию на хвост для индикации чувств, но это гиблое дело. Дальше идет черёд верхнего скелета. Грудная клетка буквально трещит под напором, шейный отдел претерпевает огромные нагрузки. Параллельно с костями, мышцы, ткани и сухожилия деформируются в зависимости от их местоположения. В последнюю очередь вытягивается череп, человек обрастает шерстью. Всё это происходит достаточно быстро для обычного человека, однако больной ликантропией может потерять счет времени и ориентацию в пространстве, что скажется в дальнейшем на его восприятии трансформации. Вот так, учебниками думать сейчас будет намного легче. Брат спросил авву Руфа: «Что такое безмолвие, и какая от него польза?». Старец отвечал ему: «Безмолвствовать — значит пребывать в своей келии в страхе Божием и в размышлении о Боге и воздерживаться от памятозлобия и высокоумия. Такое безмолвие, как мать всех добродетелей, охраняет от раскаленных стрел греха, не допуская уязвляться от них. Так, брат, старайся стяжать сие безмолвие, помня о смерти своей, ибо неизвестно, в кий час тать приидет (Лк. 12, 39). Бди над своей душой». Будто удар тока проходит вниз позвонков, у меня цепенеют пальцы, словно булавки и иглы воткнуты мне в ладонь; я теряю контроль над собой… Глаза болят и слезятся, в нос ударяет какофония звуков, как если бы в шоколад добавили огурец и всё это посыпали перцем и залили молоком. Голова просто раскалывается, а дыхание перехватывает. Я уже не думаю о ребятах, я просто хватаюсь за ускользающее сознание. Нет, только не сейчас, я не могу грохнуться в обморок, когда обращение вот-вот начнется. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь описать, как происходит это со мной, не используя сухие строчки из справочников. Это больно. И обидно. Ещё это безнадежно. И чертовски паршиво. Головная боль опять вернулась и теперь пульсацией била куда-то за уши. Когда уже всё закончится? Я хочу домой… Желудок неприятно урчит, и это звучит как-то неуместно. Сириус хмыкает и отвешивает одну из своих шуточек, что мне нужно питаться за двоих. Обычно я смеюсь над ней из вежливости, но в этот раз мелькает мысль о том, что неплохо бы последовать совету. Даже в своей голове я не даю ей окончательно сформироваться и сразу же гоню прочь. Ещё одно доказательство того, что я — монстр. Оборотни меняются внутренне. Это не просто болезнь, это проклятье. Отец говорил, (не мне, нет, конечно: я подслушал его беседу с Дамблдором) что со временем они соглашаются с тварью, что живет внутри них и перестают видеть в людях равных себе. Но это бред, такое просто невозможно. Думал я раньше. Видимо, я ошибался. Ещё не было и полуночи, а в голове проскальзывают мысли, как бы полакомиться другом. Я себя ненавижу. Однозначно. В заколоченное окно начинает струиться кусками лунный свет, значит тучи отступили, и скоро луна вступит в полную силу. Я опять отчаянно переживаю приступ обреченности за своих друзей. Но в этот раз я ничего не говорю. И это не от того, что я надеюсь на их обреченность. Авва Антоний… говорил: «Кто живет в пустыне и в безмолвии… Тот свободен от трех искушений: от искушения слуха, языка… И взора;… Одно только у него искушение — искушение в сердце». — «Тебе плохо?» — аккуратно спрашивает Джеймс. Иногда Джеймс уникально точно попадает в человека, как например сейчас, наблюдая за мной, он что-то заподозрил. У меня не хватает сил на полноценный ответ, и ему приходится довольствоваться тихим смешком, полувыдохом. Нет, мне не плохо, что ты, Джей. Мне паршиво. Мне нечем дышать и выворачивает наизнанку. Я лежу глубоко в яме и от света начинаю разлагаться. Мне просто хочется сдохнуть. Это не первое и, как оказался не милостив Бог, далеко не последнее моё превращение. Каждый день я внутренне подобен смертнику, ожидающему исполнения приговора. Видит Мерлин, я не хотел втягивать в это ребят. Не хотел тогда, сейчас же не хочу этого ещё больше. Каждый дьявольский двадцать восьмой день я превращаюсь в монстра, и это настолько отвратительно и богопротивно, что меня выворачивает от самого своего существования. Ох, если я знал бы наперед, что мой отец будет держать в подвале ружье («На всякий случай, Рем, ты только не обижайся, ты же понимаешь»), а мать будет скрывать седые пряди от окружающих… Ох, если бы я знал! Но что бы я сделал? Как далеко зашёл бы я в желании избежать такой судьбы для всего, что мне дорого? Иногда мне кажется, что я на самом деле ошибка. Вместо меня должен быть другой Ремус: добрый со всеми, милый малый, любимчик взрослых и пользующийся уважением у сверстников. Ремус не имеющий тайн от друзей, Ремус — не монстр. Но каждое утро, просыпаясь, в отражении говорящего зеркала (со мной оно от силы перекинулось парой слов за уже пятый год обучения, магические вещи видят и понимают куда больше своих создателей), я вижу всего лишь себя. Я тихо стону то ли от боли, то ли от мыслей. Но ясно одно: на данный момент я бы скорее умер, чем заново испытал на себе трансформацию. Вот опять. Боль. Я задыхаюсь. От ненависти. От глубокой черной изматывающей ненависти к себе. В такие моменты хочется умереть несколько раз. Нельзя. Нельзя… быть таким… Мне плохо от осознания собственной тьмы. Меня шатает и хочется просто сесть обхватив руками колени и завыть. Заскулить. Заплакать. Хочется отсечь в себе это как опухоль. Но следующая мысль заставляет с треском ломать дно, на которое я уже упал, и лететь вниз дальше. Эта тьма не опухоль во мне. Это и есть я. С шумом вдыхаю воздух через ноздри. Мне становится тошно и лишь две мысли бьются в сознании, ударяясь друг о друга: «я ненавижу себя» и «ничем не должен выдать». Похоже тихое, будто бы, щенячье поскуливание все-таки вырывается из глотки. Я зажмуриваюсь. Меня трясет от предистеричного состояния. Лунная полоса света четко освящает мизерный участок старого пола. Я могу разглядеть завихрения пыли и застывшую грязь на полу. Секунды, до этого летящие со скоростью огромного водопада, замедляют свой ритм. Время растягивается до тонкой натянутой нити. Будь у меня ножницы сейчас, я бы без колебаний набросился на неё и изорвал эту петлю назло Мойрам, перегрыз собственными зубами. Но у меня нет этой власти. В это время у меня нет власти даже над собственным телом. Рассудок я уже давно потерял. Луна всходит. Обращение начинается. Оно уже давно, всегда во мне, и это — просто финальные гвозди забиваются в мой гроб. Но глупая надежда, что в этот раз будет легче, быстрее, менее страшным… что этого раза не будет… только растаптывает меня, когда рушится. — «Джей…» — это, наверное, единственное что я успел сказать, перед тем как меня вывернуло неестественной дугой. Почему всё так болезненно? Ведь раньше было не так отвратительно. Я с широко распахнутыми глазами наблюдаю, как пальцы на руках скрючиваются, сгибаются сами собой будто бы врастая в ладонь. Они обрастают шерстью. Всё это очень быстро. Всё это ужасно медленно. Всё это нестерпимо больно. Ребята где-то сзади судорожно крича трясут Питера, чтоб тот наконец проснулся. Мне сейчас не до друзей. Мне сейчас не до людей. Мне сейчас не до добычи. Гортань буквально горит, кажется если я закричу, завою, то боль утихнет. В хижине раздается протяжный вой. Мародеры замирают и, боясь обернуться, всё же обращаются в животных. Я уже на грани, ещё чуть-чуть и я просто отключусь. А эта тварь останется один на один с ребятами. Я посетил монастырь Гранд-Шартрез, бродил под безмолвными древними сводами, слушал, как под аркадами, сбегая капля за каплей, звенит источник. Я вошел в келью, чтобы постичь все свое ничтожество; на меня повеяло суровым покоем, и я с умилением прочел надпись, начертанную на двери по обычаю, заведенному в обители; тремя латинскими словами были изложены в ней заповеди той жизни, к которой я так стремился: «Fuge, late, tace…». Я понял, что в основе монастырского уединения, заложен своего рода возвышенный эгоизм. Такое уединение идет на благо лишь тому, кто удалился о мира. Я же предпочел жить так, чтобы раскаяние мое принесло обществу пользу...... Да и к тому же я ведь написал в своем послании: „Сердцам разбитым — мрак и тишина“; надо было воплотить в жизнь то, на что я обрек себя сам. Я вступил на путь молчания и самоотречения. „Fuge, late, tace“ картезианцев стало моим девизом, вступил на путь молчания и самоотречения. Fuge, late, tace картезианцев стали моим девизом, труд мой — действенной молитвой.* Я продержался уже очень долго. И благодаря обострившемуся слуху понимаю, что в комнате уже никого нет. Я всеми силами молюсь, чтобы они заперли дверь, и тогда я не выберусь наружу. А завтра я обязательно скажу им, как… Протяжный вой раздаётся среди ночи, полная луна тускло светит над верхушками деревьев, группа птиц порывисто взлетает, а медсестра в замке ёжится, выглянув в окно. Три запаха ушли из места. Надо идти за ними. Я хочу встретить то, что пахнет. Мне больно. Мне не нравится место. Я хочу уйти. Больно. Я чую… Страх… Хочу разорвать… Они виновны. В моей боли. Догнать…***
Серо-коричневый, темный комок очертаний, возящийся и скулящий по середине старой разваливающийся комнаты постепенно замирает, затихает. Волк-чудовище, уже сейчас гораздо больше всех допустимых размеров, имеющий отвратительно большие глаза и ужасные ступни, совсем не похожие на волчьи лапы, рвано дышит, завалившись набок. Приходя в себя, животное принюхивается, изучая окружающую обстановку. Анимаги, находящиеся уже в середине туннеля с легкостью узнаются тварью и спустя пару мгновений волк поднимается. Он нетвердо стоит на лапах, переходя то только на две, то на все четыре, то волочась, то галопом, по дороге исполосовав хлипкую дверь и чуть не вырвав её с корнем, Волк-оборотень несётся по туннелю, который впервые открыт, а в самом начале его спешно выбираются животные с человеческим ужасом в глазах. Авва Ор говорил: «Или дальше убегай от людей, или скрывайся от мира и людей, представляя себя безумным во многих случаях».