***
С незапамятных времен каждый житель великой империи, будь то римлянин, перегрин или латин, знал одну истину – великий храм Эскулапа, построенный на крохотном острове посреди реки Тибр, был освящен самими богами и их благодатью. Его величественные колонны из белого мрамора, подпирающие массивный свод, украшенный резными искусными барельефами, вменяли невольный трепет каждому, кто бы ни очутился у порога. Внутреннее же убранство, судя по всему, было призвано поразить самые изысканные и завышенные требования человеческого разума. Мастера воистину постарались на славу: высокие сводчатые потолки были расписаны яркими фресками с изображениями богов Пантеона, пространство освещалось сотнями свечей, а в нишах вдоль прохода умостились тонкой работы гипсовые скульптуры. Однако взгляд неизменно притягивал алтарь у противоположной входу стены. Величественная, в четыре человеческих роста статуя Эскулапа, блекло-серая из-за неясного освещения, с посохом в одной руке и змеей, обвивающейся вокруг него. На постаменте у подножия статуи выбиты рельефные буквы. Красивый готический алфавит, складывающийся в незамысловатую фразу.«Aesculapius, salva nos ab igne inferiori, perduc in caelum omnes animas, praesertim eas, quae misericordiae tuae maxime indigent». «Спаси нас, Эскулап, от адского огня, приведи на небо все души, особенно те, что более прочих нуждаются в твоем милосердии».
Первого дня января по римскому календарю каждый житель славного города Рима считал своим долгом посетить великий храм Эскулапа и прочитать молитву. Ибо, согласно преданиям, именно этот день был выбран для почестей великого бога врачевания, а старшее поколение верило, что именно в этот день великий Эскулап слышит каждую молитву и благосклонно отвечает на нее. Посему неудивительно, что храм был переполнен с самого утра, а очереди из людей тянулись через весь крохотный остров и далее по нескольким мостам, соединяющим Тиберину и твердую землю. Каждый склонявшийся пред величественной статуей мог словно чувствовать на себе выразительный и мудрый взгляд Эскулапа – и это если не учитывать тот факт, что глаза статуи были такими же блекло-серыми, как и все прочее. Возможно, падающий свет от свечей придавал высеченному из камня и мрамора лицу некую сверхъестественность. А возможно, воображение людей было слишком велико и легко поддавалось предрассудкам. Граждане беззвучно шептали молитвы, задерживались взглядом на крупных буквах постамента – большая часть присутствующих никогда не умела читать – и уходили, уносимые людским потоком, давая место вновь прибывшим. Служители храма, облаченные в просторные белые одеяния, бдительно наблюдали за порядком, следя, чтобы среди масс народа не возникло недопонимания. К их предельной радости, действие протекало вполне мирно. – Статуя ничуть на тебя не походит. Эскулап лишь улыбнулся и коротко пожал плечами. Кончиками пальцев разгладил складки на тоге сбоку и вновь устремил свой взгляд вниз. Туда, где в мире людей римский народ почитал его честь и превозносил молитвы. – Те, кто мог помнить мое лицо, умерли несколько веков назад. Нет ничего удивительного в отсутствии сходства. Собеседник неодобрительно фыркнул. Окинул взгляду открывающуюся пред ними картину – поклоняющихся людей – и вдруг ослепительно и как-то лукаво улыбнулся. Да так, что взгляд от него отвести было буквально невозможно. – А тебе ведь должно это льстить. Они почитают твое имя, они молят тебя о благодати и здоровье. – Один раз за целый год, – голос Эскулапа был преисполнен печали и вдумчивости. – Немногие из них вспоминают обо мне в любое иное время. Не мне их судить, впрочем. – Ты проявил милосердие, когда в Риме буйствовала страшная чума. Ты спас всех жителей, – чуть назидательно. – Они теряют веру, – бог поднялся со своего места, выпрямляясь, и развернулся к своему спутнику. – И даже не потому, что я не вхож в великий Пантеон. Нет, люди все больше предпочитают пускать действия на самотек, уверенные в том, что все произойдет по воле случая. Многочисленные кровопролитные войны измучили их, а я… Отсюда я могу сделать меньше, нежели тогда, когда еще числился в их рядах. – Неужто ты снова за свое? Второй бог наконец оторвался от созерцания земли, встречаясь с ним взглядом. Живое, очень выразительное лицо нахмурилось, светлые глаза чуть потемнели – одновременно с этим света вокруг них обоих будто стало немного меньше. Случайность – сказал бы любой обыкновенный человек. Раздражительность – сказал бы Эскулап, крайне точно описав эмоцию Сола, великого бога, которого он успел изучить вдоль и поперек за долгие годы их знакомства. – Юпитер даровал тебе свою милость, возвел тебя в ранг богов, наградив бессмертием и невероятными силами, но ты все еще считаешь себя недостойным таких почестей? – вкрадчиво; Сол склонил голову набок, сделав пару шагов навстречу. – Отчего же? – Просто… – Эскулап помедлил, опуская взгляд и закусывая нижнюю губу: под пронзительным взглядом бога Солнца всегда становилось немного неловко, будто он совершил что-то неподобающее. – У меня создается впечатление, что я был недостаточно хорошей кандидатурой. И что верховный бог ошибся, когда одарил меня своей милостью. Вдруг всему этому не суждено было случиться? И я… – Вздор. Теплые руки легли на плечи врачевателя. Сразу стало будто немного полегче. Одна светлая и такая искренняя улыбка Сола разряжала атмосферу: враз становилось проще дышать, спутанные мысли исчезали на задворках сознания, а глубоко внутри зарождалось приятное теплящееся чувство, не поддающееся никакому описанию. Вот он – тот эффект, то влияние, под которое подпадал любой оказавшийся неподалеку от бога Солнца. Любой, кто только кидал на него взгляд. – Я ведь не жалуюсь на то, что мне приходится делить бремя своего существования с Аполлоном. Люди верят в него столь сильно, что его величие постепенно затмевает мою фигуру. Еще немного, и народ Рима позабудет о том, что я повелеваю восходами и закатами. – Жалуешься. И постоянно, – звонкий смех. – Вот только я в тебя верю. Сильнее, чем в кого бы то ни было. – Ты говоришь это только затем, чтобы не выслушивать мои пространственные речи, – Сол пожал плечами. – Каждый день. Каждый день при жизни я вставал с первыми лучами солнца и радовался, будто дитя, что по милости богов выдавался удачный и ясный день, – Эскулап говорил с пылом, стремясь во что бы то ни стало донести свою мысль до собеседника. – И каждый день, любуясь ярким маревом заката, я думал о том, что не существует зрелища прекраснее, чем краски неба в последних солнечных лучах. То, что ты делаешь, – он коснулся ладони бога, переплетая их пальцы, – это настоящее чудо. Тебе подвластно самое невообразимое явление из всех существующих. И ты… ты сам даже не осознаешь собственной значимости. По крайней мере, для меня, – последнее уже было сказано едва различимым шепотом. Вопреки предположениям, Сол не отвернулся, не высвободил ладонь. И даже не стал отрицать всего услышанного. А всего лишь улыбнулся. Так мягко, ласково и невероятно, что бог врачевания только и мог, что завороженно любоваться улыбкой. И осознавать, что в этот момент она принадлежит только ему одному. Сердце билось все быстрее от одной подобной мысли. – Великий врачеватель, легенда всего Рима, бежавший наперегонки со смертью. Ты один из нас. Никогда не забывай об этом. – Я не забуду, – Эскулап свободной рукой прикоснулся кончиками пальцев к смуглой щеке. И тоже улыбнулся – кажется, не менее широко и ослепительно, нежели Сол. – А если однажды и запамятую, то мне всегда об этом напомнит мое личное Непобедимое Солнце.***
Собрание, назначенное Анжольрасом еще с полторы недели назад, накрылось само собой после того, как великий золотоволосый деятель и борец за права человека слег дома с простудой и слезящимися глазами. Комбефер задержался на работе, в поте лица отрабатывая вечернюю смену. Боссюэ и Жоли пропали на очередном свидании, грозившемся закончиться какой-нибудь мелкой катастрофой. Так и получилось, что абсолютно свободные тем вечером Фейи и Жеан сидели за одним из столиков «Мюзена», лениво обсуждали последние новости и какой-то вышедший недавно артхаусный фильм, в котором, признаться честно, Фейи мало что понимал, но старательно пытался поддерживать беседу. Жеан как раз потягивал второй коктейль из какой-то мудреной смеси мяты, лимона и яблока, как распахнулась входная дверь, и вместе с порывами резкого ветра внутри оказались раскрасневшиеся и чем-то довольные Курфейрак и Баорель. Причем последний щеголял подбитым глазом и ссадиной на скуле. – Опять? – закатил глаза Фейи, стоило им подсесть за стол. – Я не виноват, что на меня бросаются в переулках. Жандармы говорят, у меня подозрительная внешность, – сверкнул зубами боксер. – Жандармы много чего говорят, – отмахнулся Курфейрак. – Например, о том, что за несанкционированные шествия и митинги упекут нас за решетку на пять лет. – А разве не упекут? – счел нужным уточнить Жеан. – Могут. Но лишь на год. Да и вообще они куда как охотнее берут денежные штрафы, – фыркнул Баорель. – Да у тебя в жизни не будет денег выплатить штраф, придурок, – буркнул Фейи, потянулся и, воспользовавшись случаем, закинул ноги Баорелю на колени. – Разве ты не дашь мне в долг, свет моих очей? – театрально захлопал глазами тот. – Дам. Под восемьдесят процентов годовых без права продления, – Фейи пригубил свой чай с таким убийственным видом, что Жеан даже отодвинулся на стуле подальше. – Новости от Анжольраса? – Курфейрак, кажется, точно так же решил не встревать в пикировку. Мудро с его стороны. – Обложился трактатами Руссо и забывает питаться. Ничего нового, – поэт пожал плечами, невольно улавливая обрывок фразы сбоку: – …и если еще раз я увижу, что ты с кем-то подрался, Рель, мать твою, пинай на себя. Я сам тебе вмажу так, что будешь стонать как девка. – Не злись, – Баорель миролюбиво погладил парня по коленке. – Твои синяки под ребрами так и не зажили. – Я предупреждал. Фейи стряхнул с себя чужие руки и, накинув на плечи куртку, устремился к выходу. Куда, собственно, парой мгновений спустя ринулся и боксер с самым что ни на есть виноватым выражением лица. А Курфейрак только недоуменно повернул голову на что-то строчащего в своем неизменном блокнотике поэта. – Я один плохо понимаю, что между ними происходит. – А, так они встречаются уже два месяца. Ты не знал? – чуть рассеянно улыбнулся парень.***
В кузнице Вулкана всегда стоял жар. Настолько сильный, что очутившийся там впервые бог попросту не мог его вынести и покидал это место через несколько минут, мечтая о прохладной воде и дуновении ветра. Никто не мог задержаться надолго внутри. Лишь сам бог кузнечного ремесла, его помощники. А теперь и Марс. Все годы, что они были знакомы, бог войны искренне недоумевал: зачем, спрашивается, Вулкану марать свои руки ежедневно от рассвета и до заката? Зачем он тратит свое время, зачем сидит в кузнице, когда за него это могут делать другие? Ведь ни один бог высшего пантеона не считал должным применять физическую силу во имя каких-нибудь целей, не говоря уже о том, дабы трудиться добровольно. Вулкан был исключением из всех правил. Спускаясь в пылающие жаром помещения, Марс будто переживал занятное чувство дежавю, мыслями переносясь в тот момент, когда очутился здесь впервые. За века ничто не поменялось. Ни раскаленные добела печи, ни сильный запах плавленого металла, ни огромные бочки с водой, стоящие подле наковальни. Изменился только косой взгляд, которым его одарил хозяин кузницы, стоило богу ступить с последней ступени на деревянный пол. В пантеоне Марс появлялся достаточно редко. Времена на земле царили неспокойные, Римская империя была охвачена огнями войн и сражений. Он путешествовал от берегов Лузитании на западе до равнин Фракии, бывал в заснеженных горах Каппадокии и сгорал под палящим солнцем Нумидии. Все его существование – сплошной бесконечный путь, поля битв, пролитая кровь и леденящие душу крики, от которых поначалу не удавалось засыпать ночью. Но со временем можно было привыкнуть ко всему. Ко всему, за исключением равнодушия бога огня. Вулкан трудился у наковальни, орудуя молотом. С лестницы только и было видно, что обнаженную спину – он всегда был одет лишь в набедренную повязку, поскольку было и так слишком жарко – и копну огненно-рыжих волос, чуть завивающихся на концах. Марс любовался привычным зрелищем, застыв на месте и прислонившись плечом к стене, пока не вспомнил о правилах приличия и о том, что было бы неплохо поприветствовать собрата. К тому же, учитывая тот факт, что они не виделись так давно… – Я всегда говорил: ты слишком сильно перетруждаешься в своих подземельях, – размеренно, почти нараспев протянул бог войны, обходя наковальню так, чтобы стоять лицом к лицу с собеседником. – Время идет, а ты ничуть не меняешься. В верности своего высказывания он усомнился тут же, стоило Вулкану оторваться от своего занятия. Он остудил металл в бочке с водой, осторожно уложил на стол, почти любовно проводя кончиками пальцев по гладкой поверхности. А затем поднял глаза. Тяжелый, хмурый взгляд исподлобья, от которого первым делом хотелось убежать, спрятаться куда подальше. Но разве богу войны пристало чего-то пугаться? Ни за что на свете. – Чем обязан? – без предисловий и приветствий бросил Вулкан. – Я не могу зайти повидать старого друга? Короткий смешок был настолько холодным, что Марса передернуло, несмотря на палящий жар. Огонь в огромной печи полыхал во всю силу, но его явно недоставало, чтобы как следует осветить помещение – в нем по-прежнему царил таинственный полумрак. – Спустя столько лет? – Вулкан иронично изогнул бровь, наконец распрямляясь и заглядывая в глаза богу. – Ты имеешь все права злиться, но… – В чем смысл злиться? Мне нет до этого никакого дела. Вулкан отвернулся, подошел ко второму столу, где были сгружены в несколько куч обломки металла, и Марс пораженно замер, не в силах молвить слово. Как же он сразу этого не приметил? Хромота. Бог огня с трудом передвигал обе ноги – невооруженным глазом было видно, каких усилий ему стоило ходить – вот только ни взглядом, ни жестом, ни единым мускулом на теле не выдавал неудобства. Но когда они виделись друг с другом в последний раз, все было в порядке. Так откуда?.. Последний вопрос он, вестимо, озвучил вслух. Потому что на губах кузнеца застыла грустная усмешка. – Это скромное напоминание о том, что бывает, когда вознамеришься пойти против слова Юпитера. Марс был в недоумении. Верховный бог переломал ноги своему лучшему кузнецу! Тому, кто изготавливает ему молнии, тому, чьим оружием пользуются все без исключения пантеоны. Тому, кто обращался с железом и металлом так, будто вещества были живыми и с легкостью поддавались ему. Но за что? – Выслушай, – все же решил рискнуть и начать заново бог войны. – Я понимаю, что прошло много времени. Но я соскучился. И… – Так соскучился, что за шестьдесят три года обитания на земле ни разу не вернулся в пантеон? – прервал его Вулкан, зло сверкнув глазами. – И у меня нет на это оправдания. – Зато у меня есть. По душе ли тебе следующий вариант: бесстрашный и наводящий ужас бог войны испугался, что уличат его связь с кем-либо из пантеона. Но ведь это величайший позор – состоять в отношениях с иным богом, к тому же с мужчиной. И оно и понятно, ведь ни единая живая душа доселе никогда не опускалась до такого бесстыдства… – Прекрати, – тряхнул головой Марс. – Достаточно. – Неприятно? – рыжеволосый юноша со всей силы ударил молотом по наковальне, да так, что во все стороны разлетелся сноп огненных искр. – Малая толика того, что мог почувствовать я. – Я не боюсь осуждения, – бог войны выпрямился, подходя ближе – так, чтобы их разделяло не более метра. – Уже нет. Пойми, я… На полях сражений я видел очень многое. Я видел, как люди оплакивают своих близких. Видел, как проливается кровь ни в чем не повинных солдат. Видел, как разрушаются семьи, как сжигаются селения и даже целые города. И… – он запнулся, будто бы собираясь с мыслями. – И зачем ты мне все это рассказываешь? – ровным голосом осведомился бог кузнечного ремесла. – Когда живешь в подобном хаосе день за днем, то не можешь не задумываться о том, сколько приходится тратить времени на пустоту, что ничего не значащие дни пролетают мимо один за другим. И ты невольно начинаешь ценить тех, кто по-настоящему тебе дорог, – короткая пауза. – Ты был и остаешься мне дорог, Вулкан. Тот молчал подозрительно долго. Марс наблюдал за тем, как сгорбились плечи, по которым градом катил пот, как грубые на вид ладони с силой сжали рукоять молота, отчего пальцы слегка подрагивали. Он ведь не настолько зол, промелькнуло в голове у бога войны. Просто пытается стоять на своем. И, дабы подорвать уверенность собеседника еще сильнее, он подходит совсем вплотную. – Позволь мне быть рядом. – Я превосходно справляюсь с поставленными передо мною обязанностями в одиночку. – Я прошу тебя. – Даже не посмей рассчитывать. Недолго думая, Марс стремительно склонился к юноше. Прикосновение губ отдало знакомым, будто давно забытым жаром, от которого кровь стремилась бежать по телу быстрее, а сердце, неистово замирая на мгновение, било с новой силой, словно стараясь во что бы то ни стало проломить грудную клетку и вырваться на долгожданную свободу. Марсу потом казалось, он остался невредим только из-за сильного замешательства Вулкана. Который не предпринял ни единой попытки отстраниться, пока поцелуй не завершился. И только спустя пару мучительно долгих мгновений, подхватив со стола готовую молнию, запустил ею в бога войны, который, прекрасно предвидев подобный исход, за сравнительно короткий срок умудрился подняться на несколько ступеней лестницы и лишь тем самым избежал заслуженной кары. А может быть, не столь и заслуженной. – Я зайду к тебе утром! – крикнул бог войны, довольно и как-то безумно улыбаясь себе под нос. Проклятиями, донесшимися следом от разъяренного кузнеца, можно было обложить каждого жителя Римской империи. Но Марс был доволен. Ведь у них еще не все потеряно.***
Вечерами в «Мюзене» всегда бывало шумно. И дело было даже не в том, проходили ли в тот или иной день в кафе собрания Друзей Азбуки, нисколько. Просто по сложившейся традиции хотя бы один-два члена политического кружка появлялись на неизменном месте встречи. Улыбчивая Мюзикетта тотчас же приносила горячий кофе с каплей виски, если погода за окном стояла ненастная, либо холодный лимонад, если палило яркое солнце – и от вида жизнерадостной девушки всегда тоже хотелось улыбаться. В тот вечер, впрочем, Друзья собрались не без цели. Воинственно настроенный Анжольрас, укутанный в теплый и очень колючий на вид шарф, вещал о новом законопроекте парламента, который должен был вступить в силу со дня на день, и готовил речи протеста. Двое неизменных спутников – Курфейрак по одну руку и Комбефер по другую – склонившись над столом, тихо что-то обсуждали, иногда принимаясь спорить столь яростно, что невольно хотелось зажать уши руками и сбежать в другое помещение. Их вовсю поддерживал Жоли, методично выпивая горячий чай чашка за чашкой – успел простыть, как и всегда, в этом не было ровным счетом ничего удивительного – который изредка тормошил чуть сонного Боссюэ, успевшего захмелеть от пары пинт пива. Не хмелел, кажется, лишь один участник собрания. Неизменно восседающий на коронном месте в углу комнаты Грантер пил порция за порцией, о чем-то разговаривал с Баорелем, который тоже был изрядно навеселе, и смеялся так заразительно, что на лицо невольно наползала улыбка. И если остальных членов Друзей его смех никак не трогал, то Анжольрас то и дело недовольно хмурил брови и кидал в его сторону неодобрительные взгляды. Пока чаша терпения не переполнилась. – Может быть, ты хочешь внести свой вклад в обсуждение, Грантер? – голос звучал раздраженно и весьма устало. Что было не так уж и удивительно: на улице давно стемнело. Подвыпивший художник повернулся к лидеру кружка. Взглянул на него удивительно спокойно, без обычной издевки в глазах. И позволил скользнуть на лицо кривой ухмылке. – Внести свой вклад? Отлично. Лучше бы вы бастовали против законопроекта о тунеядцах, нежели обсуждали нечестные выборы в Национальную Ассамблею. Потому что коррупция была, есть и будет. – И что же такого важного в законопроекте о тунеядцах, что он так тебя взволновал? – почти с издевкой спросил Анжольрас. – То есть ты не считаешь важной причиной тот факт, что сотни людей будут вынуждены уплачивать налог, будучи не в состоянии найти место работы? – Грантер залпом опрокинул остатки спиртного из бокала и шумно поставил его на стол. – Мне казалось, мы тут боремся за участь обездоленных и бедных, а не свергаем Республику, Аполлон. Разговоры вокруг умолкли как-то сами собой. И неудивительно – прожигающий взглядом дыру в художнике Анжольрас был, кажется, готов порвать на части любого, кто только посмеет сказать ему хоть слово поперек. Длинные пальцы, побледнев, сжали край стола, и, сжав зубы, студент процедил, не сводя глаз с дальнего угла кафе: – Если ты не в состоянии понять, во имя каких целей мы работаем, тебе нечего здесь делать. – Сорок шесть, – Грантер поднялся на ноги, стоя удивительно трезво для такого количества выпитого, и потянулся к куртке. – Сорок шестой раз ты говоришь мне об этом. Твой личный рекорд, Аполлон. В пятидесятый, так и быть, придется напоить тебя. Дата, как-никак. И, широко улыбнувшись, отдал лидеру кружка честь двумя пальцами ото лба, покидая «Мюзен». Анжольрас молчал еще какое-то время, пока тронувший его за плечо Комбефер не привлек к себе его внимание. А удобно устроившийся у окна свидетель развернувшейся сцены неторопливым движением раскрыл чуть потрепанный ежедневник в кожаном переплете и, постучав ручкой по зубам, принялся стремительно что-то писать. Жизнь продолжалась своим чередом.***
Пантеон высших богов всегда представлял собой некое зрелище, кардинально восхищающее воображение и эстетические запросы. Ибо всякий раз, когда Бахус появлялся там, он замирал, затаив дыхание, и разглядывал присутствующих, словно видел их впервые. Пусть они уже и были знакомы на протяжении множества столетий. Ему никогда не хватало смелости приближаться к верховным божествам – лишь довольствоваться наблюдением поодаль, стоя за одной из резных колонн, где тень падала столь искусно, что невооруженным глазом его фигуру трудно было различить. Находясь на расстоянии от всех, он многое подмечал, улавливал и запоминал, откладывая увиденное в дальних уголках памяти. Но все происходящее меркло в ту самую секунду, когда на глаза богу виноделия попадал один-единственный человек. Точнее, Бог в человеческом обличье. Аполлон никогда за все свое существование не выказывал и малейшей тени идеи о том, что боги могут быть похожи на людей хоть в чем-нибудь. И пусть он редко говорил об этом вслух, слова никогда не были нужны – весь его вид, его манера держаться и вести разговор кричали об этом громче, нежели самый пронзительный крик. Легкая, воистину царственная поступь, прямая осанка, взгляд чуть свысока. Незнакомцы при встрече с ним впадали в робость, боялись молвить неосторожное слово, тем самым навлекая на себя гнев и немилость. Целью же существования Бахуса последние века был именно этот гнев. Ибо раздраженный, доведенный до белого каления, бог солнца и покровитель искусств был ослепителен. Его было легко вывести из себя – и когда это успешно удавалось, все вокруг старались вести себя как можно более незаметно, отводили взгляд, никоим образом не старались пойти наперекор Аполлону. И только Бахус во все глаза глядел на стоящего напротив бога, будто впитывая в память его образ, поражался тому, как ярко сияют золотистые кудри и как гневно метают молнии небесные глаза. Пускай это длилось несколько мгновений. Пускай Аполлон всегда брал себя в руки, вновь надевая искусную маску той императорской особы, одарял ледяным взглядом и заканчивал трения широким вольным жестом руки. Бахус смотрел на него с упрямством, с вызовом, плотно сжимая губы. И про себя надеялся, чтобы эти короткие мгновения недопониманий длились как можно дольше. Пустые надежды, не влекущие за собой ровным счетом никаких последствий. – Ты так и намерен стоять там весь вечер или выйдешь на свет? Впервые за день Бахус улыбнулся искренне. Сол. В его присутствии хмуриться не выходило ни в какую. И пусть бог солнца, в отличие от него самого, принадлежал к иному, более низкому по рангу пантеону, Бахус в который раз подумал о том, что он заслуживает места здесь намного больше. Хотя бы потому, что смотрится достойно в сравнении со всеми остальными. – Прекрасное место обзора, – с кривой улыбкой. Он облокотился плечом о холодный мрамор колонны и перевел взгляд на сияющего собеседника. – Ты в добром расположении духа. За это следует благодарить Аполлона или Эскулапа? – Не возьму в толк, какое отношение к этому может иметь Аполлон? – вопросом на вопрос ответил тот. Бахус лишь усмехнулся, встал поудобнее, подмечая про себя избирательность его слов. – Как же. Недовольство Аполлона по поводу того, что он вынужден разделять с тобой свою власть, не слышал разве что глухой. Хотя все мы знаем, что настоящий бог Солнца здесь – ты. Бог виноделия осознал, что выбрал очень правильную болевую точку, когда кожей ощутил, как на него устремился пристальный взгляд. И почувствовал нутром, как трезвеет со стремительной скоростью. А вот это не к добру. Негоже являться пред очами одного из Верховных без своего извечного амплуа. Иначе в чем же весь азарт встреч? – Ты вновь изволил заявиться в Пантеон пьяным. Голос. Не будь Бахус таким привыкшим к жестким интонациям, он наверняка почувствовал бы себя неуютно. Но годы берут свое, а четко отработанные специально для таких столкновений слова слетают с губ почти машинально: – А ты вновь затмеваешь прочих его обитателей своим величием. Где же справедливость, о мой Аполлон? Одна фраза – а какая реакция. Бог гневно хмурит брови, враз будто становится на полголовы выше, распрямляя спину. И глядит тяжело-тяжело. Только вот к этому взгляду бог виноделия давно привык, и должного эффекта он не возымел. – Насколько мне известно, – нарочито медленно, будто тщательно подбирая необходимые слова, начал Аполлон, слегка сощурившись, – Вакханалии еще нескоро. Так отчего же ты позволяешь себе пьянствовать, сеять взбалмошность и распри на земле и наслаждаться воцарившимся хаосом? – Простым смертным не нужны поводы или праздники, дабы почитать мое имя, – смеясь, ответил Бахус, подмечая краем глаза, как Сол неслышно удаляется в сторону. Не пожелал, вестимо, оказаться вовлеченным в еще один назревающий конфликт. – Люди празднуют, пьют, веселятся, потому что им это нравится. И потому что я им это позволяю… – Позволяешь им спиваться? – перебил златокудрый бог. – Позволяю им наслаждаться прелестями жизни, – улыбка вышла уж слишком похожей на пьяную, судя по выражению лица Аполлона, который невольно чуть отстранился назад. – Не каждый из них наделен талантом музицировать или писать оды. А ежели люди и молятся тебе о том, чтобы ты наградил их великим даром, как часто ты отвечаешь на их молитвы, о великий? Удар ниже пояса. Небесно-голубые глаза будто потемнели, алые губы сжались в тонкую линию. Не без внутреннего чуть болезненного удовлетворения Бахус наблюдал за тем, как стоящий напротив бог шумно вдохнул воздух, видимо, пытаясь сдержаться и не сорваться на него. И про себя отметил, что в последнее время вывести его из себя стало в разы легче. Неужели даже у Верховных богов существуют свои проблемы и комплексы? – Своей дерзостью, – угрожающе и очень тихо проговорил бог солнца, – и своими пьяными выходками ты добьешься того, что тебя вышвырнут из высшего пантеона. – Наверняка жалеешь, что это будешь не ты, да, Аполлон? Слова сорвались с языка быстрее, чем он успел осознать смысл сказанного. Впрочем, никакой разницы бы это уже не сотворило, поскольку стоящий напротив мужчина явно не собирался позволить своим эмоциям выйти из-под контроля во второй раз. – Я с удовольствием на это полюбуюсь. Ты недостоин зваться богом, если не можешь вести себя подобающе. – Подобающе? Прямо как ты? Скажи, если я начну целовать землю, по которой ступают твои ноги, я сумею набраться необходимого опыта и возвыситься в твоих глазах? Аполлон не счет необходимым отвечать на сие заявление – ответ и так превосходно читался в глазах. Поджав губы, он поправил на плече свое ослепительно-белое одеяние и, отвернувшись, ушел. В центр залы, туда, где находился в окружении прочих до того, как расслышал их с Солом диалог. – Почему ты вечно пикируешься с ним и никогда не можешь промолчать? – тихо шепнул появившийся будто из ниоткуда Аквилон, глядя своими прозрачно-серыми глазами. – Мой уважаемый Северный Ветер, – расплылся в улыбке Бахус – поломать комедию он всегда был рад. – Ведь всякому из нас так хочется заполучить хоть немного внимания великого божества. Вот только истинную причину, так ловко скрывающуюся за убедительными речами, он не откроет никому. Даже понимающему Солу. Бог виноделия остается в своем импровизированном укрытии, безошибочно находит искомую фигуру в толпе – от него и в самом деле будто исходит яркий солнечный свет. Аполлон никогда не остается в одиночестве. Рядом с ним всегда смуглая и улыбчивая Веста, способная одним взглядом согреть и будто успокоить мятущуюся душу, Флора, изящная и невообразимо красивая, смеющаяся звонким смехом, больше напоминающим переливы колокольчиков; даже Эскулап, некогда бывший человеком и все еще боящийся привлечь к себе излишнее внимание, вызывает у бога солнца и покровителя искусств большую благосклонность. Кто угодно, но не Бахус. И этим вечером, когда за горизонтом промелькнут туманно-оранжевым маревом последние лучи заходящего солнца, бог виноделия вновь спустится в Рим, приняв обличье смертного. Одетый в неприметную одежду, выглядящий как самый обыкновенный рядовой римлянин, он будет пить вино, со стороны выглядя так, будто заливает терпким настоем таящуюся в сердце печаль. И когда изрядно опьяневшие люди вокруг откупорят новый бочонок, исторгающий пряный запах винограда, и крикнут во всеуслышание: «Во имя Бахуса!» – он лишь усмехнется из дальнего угла себе под нос: – Бахусу нет до вас никакого дела. Потому что даже богам свойственно быть несчастливыми. Потому что который век подряд он заглядывается на яркое солнце, не смея даже мечтать о том, что однажды сумеет приблизиться к нему, пусть и совсем немного. Потому что все эти мысли – лишь плоды его захмелевшего разума. А реальность… Реальность порой столь жестока, что даже бессмертному созданию выносить ее оказывается невмоготу.***
Бережно сдувая с желтоватой бумаги пылинки и неодобрительно косясь на оставленные кое-где синие пятна, Жеан закрыл ежедневник, любовно погладив его по обложке, и надел колпачок на ручку – коллекционный чернильный «Паркер» своенравно пересыхал, если оставался долгое время без работы. Откинувшись на спинку стула, поэт и начинающий писатель улыбнулся собственным мыслям, прикрыв глаза. – Пора искать прототип для новой главы. Пока все идет как надо…