Путь казался бесконечным

Путь к счастью казался бесконечным. Зейн просто мечтал, чтобы этот путь скорее закончился. Он даже подумывал о том, чтобы вернуться и продолжить спокойную жизнь, но сразу отбрасывал эту мысль и двигался вперед, держа перед собой отчетливый и такой невероятный образ этого самого счастья. Шагал сквозь самые тяжелые участки и порой даже попадал в какие-то солнечные и светлые интервалы, когда казалось, что все, наконец, пришло в норму, что все хорошо, что больше не надо бороться. Так казалось вплоть до момента, когда тучи снова сгущались, когда ветви били в лицо, когда было невозможно дышать полной грудью. Снова начиналось постоянное сражение с миром и, главное, с собой. Зейн старался держаться сильным и храбрым, старался выдержать все это скорее не ради кого-то другого и даже не ради своего счастья. Скорее ради себя. Ради постоянного света в душе. Путь казался бесконечным. Все началось со стадии отрицания. Зейн отчаянно верил, что все это ему просто кажется. Что он накручивает сам себя, что все с ним в порядке. Он твердил это всем: себе, парням, Лиаму, – в особенности Лиаму, - фанатам, менеджерам, официантам в кафе, случайным прохожим. Он развешивал в комнате плакаты обнаженных девушек, что было совсем несвойственно ему даже в детстве, он подмигивал красоткам на улице и старался заглянуть под каждую юбку. Он отпускал шутки про натуралов – очень много шуток, которые порой смущали даже парней из группы и остальных окружающих, - он унижал и всячески выказывал признаки презрения к людям нетрадиционной ориентации, что однажды чуть не привело их всех в полицейский участок и грозило громадным скандалом, если бы не вмешался вездесущий Лиам. Пейн всегда был где-то рядом – вникал во все дела, совал нос туда, куда его не просят, и всегда – во всех случаях без исключения – вытаскивал неугомонную задницу Зейна из разных передряг. Вообще-то Лиам вытаскивал все четыре задницы, что окружали его 24 часа 7 дней в неделю, но Зейн давал ему повод гораздо чаще других, и это делало его хоть немного особенным в глазах Пейна. По крайней мере, так хотелось думать самому Малику. Вероятно, Зейн должен быть благодарен Лиаму, что не оказался в психушке или тюрьме. Но все, чего хотелось Малику, - это ударить Пейна за то, что тот никак не может вытащить Зейна из его самой большой проблемы, которую он, наконец, перестал отрицать. Из его влюбленности. Отрицание переросло в гнев. Злость кипела и не давала свободно дышать, не давала ясно думать и принимать правильные решения. Злость на окружающих, на парней, на Лиама, на себя. Сильнее всего на себя. Злость застилала глаза и приводила всех, включая самого Зейна, в ужас. Злость управляла его жизнью. По крайней мере, так хотелось думать Зейну. Это злость вела его в бары, злость выкуривала несколько пачек сигарет в день, злость выпивала несчетное количество спиртного, злость заставляла идти и трахать каждую попавшуюся девушку. Зейн верил и надеялся, что все это делала злость. Не он. Это все она – она громила квартиру, она отталкивала людей, она грубила Лиаму. А потом злость просто плавно переросла в ненависть. К себе одному, к своим чувствам, к собственным же мыслям. И эта самая ненависть – ни в коем случае не Зейн – решила, что лучший способ отучить Малика от этого, от необъяснимой тяги Зейна к мужскому полу, а точнее к одному особому его представителю, - это заставить его перенасытиться этим. Обычные бары сменились гей-клубами, девушки – парнями, а виски – текилой. Наверное, Зейн должен быть благодарен судьбе за то, что он не помнит половину того периода – большинство воспоминаний обрывались на моменте, когда он выпивает новую порцию алкоголя и подмигивает какому-то человеку, не понимая даже, какого этот человек пола. Ну и еще за то, что эта стадия прошла достаточно быстро. Гнев сменился стадией эмоционального выгорания. Зейн безумно любил свою работу. До потери пульса любил петь, слышать крики фанаток, раздавать автографы, фотографироваться, улыбаться и благодарить, бесконечно благодарить всех за такую невероятную жизнь. Малику казалось – нет в этой вселенной лучшего занятия, чем делать то, о чем ты всегда мечтал. И Зейн знал, что эта мечта – петь, выступать на сцене, быть известным и востребованным, - вознесет его до небес. И сейчас, когда все это свершилось, Малику начало казаться, что он… падает. Падает с той вершины, на которую забросила его судьба. Что он постепенно теряет этот энтузиазм выступать и вызывать у фанатов восторг. Медленно уходило желание радовать и удивлять, исчезало даже желание петь. Он все меньше внимания уделял распорядку дня и порой вообще не знал, куда его на этот раз везут телохранители. Он меньше отдыхал с парнями в свободное время, и вскоре пришло осознание, что у тех четверых появились свои шутки, которые Зейн не понимал. А потом до него вдруг дошло, что у троих из них есть Лиам. Что у них всех есть Лиам. У всех, кроме него. Так незаметно выгорание сменилось апатией. В тот момент Зейн понял, что окончательно упал. Больше не было ни сил, ни желания делать что-либо - петь, есть, дышать, жить. Малик словно спал, словно ходил на все эти бесчисленные интервью во сне, пел во сне, жил во сне. Ему хотелось, чтобы этот сон стал радостным и счастливым или вообще прекратился, но не случалось ни того, ни другого. Зейн застрял в невидимой паутине своих мыслей, он был окружен пеплом своих сгоревших чувств. Он не мог выбраться, не мог сбежать, и он просто опустил руки. Он перестал бороться. Парни смотрели на все со стороны и волновались. У Зейна бывали эмоциональные перепады, но такого спокойствия они не наблюдали никогда. Они следили за ним со стороны, пытались помочь со стороны, старались поднять настроение, огорчить, разгневать ушедшего в себя парня, но все было тщетно. Настоящая паника началась, когда они застали его на краю балкона, сидящего на перилах и болтающего ногами в такт только ему известной мелодии, крутившейся у парня в голове. Зейн утверждал, что ничего плохого не затевал, что просто дышал свежим воздухом, но парни думали по-другому. Малик помнит, как громко они кричали, какой ужас был на их лицах, как они ругали его. А ведь Зейн, и правда, не хотел прыгать – единственное, чего он добивался – это почувствовать хоть что-нибудь – опасность, страх, выброс адреналина. Что угодно. Но он не почувствовал ничего. И только Лиам тогда молчал. Только Лиам смотрел спокойно и с долей жалости. Он либо понимал все, либо ему было просто наплевать. Зейн так и не разобрался, но решил тогда просто лечь спать и забыть обо всем. Забыть о пронзительном взгляде карих глаз и таком уничтожающем молчании, которое было громче любых криков. После этого началась депрессия. Зейн никогда не плакал на людях – по крайней мере, от горя – и не показывал свою печаль. Но сейчас он даже не мог понять, что именно терзает его – ненависть к себе, непонимание или, может быть, усталость. Скорее всего, это было одиночество, но Малик откидывал эту идею сразу, отрицая, что можно быть одиноким, когда вокруг столько людей. Оказывается, можно, и это стукнуло Зейна резко и неожиданно. Он вдруг оглянулся и понял, что хоть он и не один – вокруг него всегда десятки, сотни людей – он все равно очень одинок. Ему не хватало чего-то, – может, семьи, которая осталась в далеком Брэдфорде, - и Зейн отчаянно хотел обрести это «что-то». Но не было сил пытаться что-либо исправить, и поэтому он плакал, пил и спал практически все время, не подпуская к себе никого, неосознанно усугубляя свое одиночество. Вокруг было много людей, которые волновались и заботились о Зейне, но он предпочитал не видеть их, не слышать и не замечать, предпочитал уходить в себя и рассуждать о том, какая же жестокая эта штука – жизнь. И снова тихо стонать в подушку, закусывая ее края и стараясь быть тише. Сейчас, оглядываясь в то время, Малику было стыдно за себя, за свое поведение. Будь на то его воля, он бы вернулся туда и изменил все. Хотя, если подумать, возможно, не будь того периода, Зейн бы так и не пришел туда, где он есть сейчас. Зейн знал, что он должен быть благодарен менеджменту, что именно в то время у них был перерыв. Но он был больше благодарен самому себе за то, что, наконец, выбрался из этой ужасной ямы жалости к себе. И после депрессии стали открываться глаза. Зейн вдруг понял, что все вокруг относятся к нему, как к хрупкому ребенку, словно он может сорваться в любой момент и снова заплакать или закричать или просто провалиться в бесчувствие. Малику самому было страшно находиться рядом с самыми близкими ему людьми – с парнями из группы, а особенно с Лиамом, потому что Лиам особенный, - у них на лицах всегда было написано беспокойство и волнение, и, в конце концов, самого Зейна это начало раздражать. Он просто прогнал последние месяцы его жизни у себя в голове и невольно ужаснулся, осознавая, что он, пожалуй, либо сумасшедший, либо глупый. Но Зейн просто был влюблен, и поэтому он решил, что в его поведении смешалось и того, и того понемногу. И Малик стал просыпаться от этой темной фазы своей жизни, стал возвращаться и пытался как можно быстрее уверить всех, что он в порядке. Что теперь он точно будет в порядке. Парни поверили, парни приняли его с распростертыми объятиями, парни пообещали просто забыть обо всем, что было. И только Лиам снова молчал. Он смотрел с недоверием, словно изучал Зейна изнутри, и парню было неловко под этим испытующим взглядом карих глаз. Малик просто кивнул ему и вышел за дверь, решив, что пора что-то делать с этой жизнью. Следом был последний рывок в его долгом путешествии. Зейн решил, что пора разогнаться и влететь в счастье на величайшей скорости. Он старался улыбаться всегда, даже во сне, растягивая губы в самой широкой и счастливой улыбке. Он постоянно пел – то тихо, себе под нос, то громко, на все помещение, на всю улицу. Он радовался, как ребенок, самым глупым и несущественным мелочам, смеялся и подпрыгивал на месте. Он словно разрывался изнутри от всех чувств, что переполняли его. Ему хотелось кричать, смеяться, бегать, обнимать всех, потому что счастье было не за горами, и он чувствовал это. Он чувствовал это каждой клеточкой своей души, и это было так странно после всех тех мучений, что он выдержал. Ему было странно чувствовать себя счастливым и радостным. Ему было странно хотеть от жизни лишь одного – чтобы она продолжалась. Ему нравилось радовать себя и окружающих, улыбка на лицах других людей доставляла ему удовольствие. А особенно на лице Лиама. Пейн улыбался редко – он все еще следил за Маликом, подозревая, что все это счастье, вся радость – это все напускное, и под этой маской прячется израненная душа. Так и было, возможно, но Зейн действительно был счастлив, а не притворялся таковым. Он дышал полной грудью, он не существовал – жил. И когда Луи спросил такое тихое, но такое давно мучившее всех «Что с тобой?», Зейн лишь улыбнулся, смотря на находящегося в метре от него Лиама, удивляясь как этот парень красив и невероятен, и как близок он к нему сейчас. Зейн лишь ответил «Я влюблен», и на лице кареглазого шатена, стоящего напротив, расцвела искренняя улыбка. Лиам был близко, Лиам улыбался, и Зейн понял, что вот то, ради чего он прошел весь этот долгий утомительный путь. А счастье… А что счастье? До счастья всего пара шагов.