Влю(блять)ся — влю(бить)ся

Изабель София Лайтвуд сошла с ума. Она отчетливо понимала, что разрушает себя, уничтожает с каждым днем и каждой минутой, но остановиться уже не могла. Безумие в том, что она этого не хотела. Понимала, что бросает собственную жизнь и треклятое будущее в пропасть с кипящей лавой и почему-то улыбалась. Радовалась своему саморазрушению и шла к пропасти вслед за своим будущим. По собственному желанию. Осознанно и со счастливой улыбкой на лице. Интересно, примитивные улыбаются, прежде, чем прыгнуть с крыши небоскреба? Зная, что впереди нет ничего, кроме зияющей пустоты. Шаг за шагом убивая себя и всё, что строил с таким трудом, сжигая недели борьбы с выжигающей внутренности ломкой, испепеляя месяцы работы над собой, убеждений в своей уравновешенности и независимости. Она сильная. Она не нуждается в яде. И тем более, она не нуждается в том, кто ей его вводил. И все страдания ради одного проклятого дня, который оставлял на ней ожоги и разломы. С каждой встречей эти раны были все глубже, все желаннее и нужнее. Все больнее и все приятнее. Он вынимал ей душу раскаленными крюками. Выбивал рассудок болезненными прикосновениями. Забирал все чувства одним взглядом. И Изабель оставалась одна, опустошенная и выпотрошенная. Но снова раз за разом бросалась к пропасти, не взирая ни на что. Ей это было нужно. До дрожи в кончиках пальцев необходимо. Примитивные скажут: «Безумие!». Изабель Лайтвуд только счастливо улыбнется и бросится в пучину саморазрушения. Она не скажет ни слова, не станет пояснять вам почему снова и снова ломает себя до основания. Она сама не до конца понимает, но это не тот случай, когда важны точность и осознание. Лучше ей не принимать всю глубину происходящего. Так легче, проще и ещё можно притворяться живой. И вы не забудете эту девушку через час или два. Вы уже никогда не забудете сияющую красавицу, которая прячет всю глубину своей трагедии за глянцевой поверхностностью. Вы никогда не поймете почему такая как она пытается казаться пустой. Но вы не захотите столкнуться лицом к лицу с демонами, что пляшут в темно-карих глазах. В них нет озорства или кокетства присущих Лайтвуд; они ядовиты и ужасающи. А Изабель всю ночь будет смотреть в зеркало, вглядываться в свое отражение и тихо его проклинать. Она не боится собственных демонов, каждую ночь смотрит на них и не испытывает страха. Она их ненавидит. Смотрит себе в глаза, через ровную зеркальную гладь и шепчет раз за разом: — Ненавижу, — спокойно и уверенно. Почти что смиренно. В каждом её демоне угадываются его очертания. В каждом разломе можно разглядеть следы длинных пальцев. Она помнит, что они мертвенно-бледные и холодны, как лед. Прикосновения всегда были холодными и болезненными, но Изабель все равно горела и плавилась, мысленно проклиная и его и себя. Эти проклятия ничего не давали и не меняли, лишь попусту сотрясали воздух. Ровно так же охотница раз за разом сотрясала воздух своим ядовитым «ненавижу», но не разбивала зеркало одним ударом, хоть и хотелось. С первыми лучами солнца возвращалась в теплую кровать, свернувшись под боком у Саймона и засыпала, убеждая себя, что всё нормально. Ненавидеть его и себя за его отпечатки на её душе — нормально. Они виделись один раз в три месяца. В середине каждой поры года. У неё в голове уже давно работал таймер. Как обратный отсчет до взрыва. Три месяца и она снова разлетится на куски по доброй воле. С улыбкой… Никто не устанавливал точного времени, но Изабель думает, что сойдет с ума если увидится с ним хоть на день позже. А если раньше — небо падет ей на голову и покарает за позорную, грязную слабость, неподобающую дочери Разиэля. Изабель отдавала ему душу по кусочкам не за яд, а за один день в три месяца. За запах его одеколона и мягкую ткань дорогих костюмов. За холод длинных пальцев на своей коже и глубокий тембр. За едва заметную улыбку на мягких губах и за испанские слова, вплетенные в предложения. И за английские тоже. Просто за каждое слово. Каждый звук и каждый взгляд. Охотница всегда стремилась закончить это. Принять окончательное решение и воплотить его. Одним порывистым движением, одним лишь словом. У неё больше не было сил бежать к пропасти, ему на встречу. Не было сил так бояться и так ждать пятнадцатого числа. До безумия и беззвучного счета. Она считала минуты и секунды до новой встречи, просто чтобы вручить ему ещё одну часть своей души. За одно слово, одно прикосновение и один взгляд. Практически даром. И Иззи благодарно улыбнется Саймону, который подарит ей цветы на очередную памятную дату, поцелует его и будет выглядеть счастливой. У неё почти не осталось души, не осталось чувств и сил. Но она почти искренне скажет Саймону как любит его и он поверит, счастливо улыбаясь. Она действительно его любит. Как и он её. Но смешной и милый Люис не разломает её на части удовольствия ради, не разрушит её жизнь одним прикосновением. Он заботится о ней, оберегает и никогда не причинит боли. Даже если Изабель будет умолять об этом. Они слишком постоянны и идеальны. Изабель воротит от столь безупречных отношений, несмотря на укоренившуюся любовь к Саймону. Она целует его и мечтает, чтобы он оставил синяки на её запястьях. Разломал пополам за все её изъяны. Она сосредоточится на вкусе его теплых губ, балансируя на краю своего безумия. Лайтвуд сжигает себя заживо. Легко и задорно, элегантно танцуя на раскаленных углях. Середина осени и она сама находит его, стучит каблуками по коридорам в такт каплям дождя за окном и мысленно умоляет саму себя повернуть назад. Пути назад давно нет, но ей нравится думать, что это не так. Рафаэль Сантьяго как всегда идеален и безупречен, несмотря на мертвую, холодную красоту. С лицом юного ангела и взглядом беспощадного демона. В идеально выглаженном дорогом костюме и с едва заметной усмешкой на пухлых губах. Он ждал её. Знал, что она придет, несмотря на свое обещание. Таких ночей лишь четыре на год. Лишь четыре раза в год Лайтвуд уничтожает всё, что ей дорого и с радостью растворяется в объятьях того, кого ненавидит. Она шепчет о своей ненависти в перерывах между рваными поцелуями, едва дыша проклинает его и счастливо улыбается. Она ненавидит его, но она любит эту сжигающую ненависть. Она нуждается в ней. Он больше не кусал её, довольствуясь воспоминаниями о вкусе её теплой крови и запахом ванили на её коже. Кровь охотницы была похожа на самый крепкий алкоголь, одурманивая и ударяя в голову мгновенно, лишая рассудка и контроля. Оставались лишь голые инстинкты и обнаженные желания. Изабель Лайтвуд на вкус, как жидкий солнечный свет. Как сама жизнь. В ней было столько жизни и чувств, что Рафаэлю показалось, будто он воскрес из мертвых. Восстал в её ярком пламени и поднялся к небу, ближе к Ангелам и Богу. Но нет, Изабель обдурила его и заманила в ловушку, исцелилась от яда и расцвела, но подсадила Сантьяго на свой запах и томный шепот. Въелась под кожу своей ослепительной улыбкой и кроваво-красной помадой на пухлых губах. Она больше не была зависима от яда вампира, но вот он сгорал в агонии от встречи к встрече. Рафаэль впечатывал её в стену, сжимал фарфоровую кожу и с улыбкой наблюдал, как на ней появляются лиловые следы его пальцев. Изабель заживит их с помощью иратце уже через пару часов, но ему нравилось оставлять на ней клеймо, пусть и не на долго. Одно за другим. По всему телу, как грязный узор. Он не ощущал её крови на губах, но все равно терял контроль и хотя бы иллюзию человечности, поддаваясь темным желаниям и теплым рукам Изабель, что тут же обвивали шею, притягивая его ещё ближе. Лайтвуд лишь развязно улыбалась ему, будто тащилась от каждой вспышки боли. Чокнутая. Но такая ему необходимая. С запахом ванили на коже и кроваво-красной помадой на губах, что оставит следы на воротнике его рубашки. Она тоже ставит неустойчивое и временное клеймо на Сантьяго, яростно сверкая карими глазами. Dios, иногда он действительно ненавидит её. Настолько, что мечтает вцепиться в глотку и разорвать кожу. Оставить рваные смертельные раны и смотреть, как её кожа и волосы окрашиваются в красный в тон помаде на пухлых губах. Он бы с радостью причинил ей ещё больше боли, уничтожил до конца за то, что она поработила его, подсадила на свои поцелуи и ласковые прикосновения. Но они оба сознательно растягивают болезненное удовольствие. Умирают от встречи к встрече, но никогда не пересекают критический рубеж. Танцуют по грани «больно, но жить можно, если постараться». Такая медленная погибель почти приятна. Рафаэль рычит в ответ на непрерывные признания в ненависти. Лишь раз он отвечает ей, с придыханием, сжав густые темные кудри с такой силой, будто пытался снять скальп. — Осторожнее, la bella, ненависть опасное чувство. В голову Изабель приходит лишь банальное и до дыр заезженное выражение примитивных «от ненависти до любви один шаг». Она звонко смеется ему в губы и жарко целует. Это не та история. В их встречах нет ничего от любви и ни намека на нежность. Если она и любит, то лишь это жгучее чувство ненависти к нему, выжигающее её сердце и душу. Они могли бы быть друзьями, если бы Изабель не вынуждала его ломать её суставы и свои принципы. Если бы она не потянула его в пропасть следом за собой. Влюбится в него было бы слишком банально, лучше ненавидеть его с той страстью с которой никогда никого не любила. Вдвоем разбиться будет веселее. Она веселится, разрывая его дорогую рубашку и свою гордость, задыхаясь в запахе его одеколона и собственной порочности. Ей необходимы эти болезненные поцелуи и обжигающе холодные пальцы. Лишь четыре раза в году. Большего она не просит. Большего она боится… И так живет от встречи к встрече, прожигая свое отражение в зеркале, проклиная за его отпечатки на её душе. Она больше не зависима от яда вампира. Она зависима от Рафаэля Сантьяго. Вампир стискивает её в стальных объятьях до хруста в костях. Холодный и мертвый, с застывшим сердцем. Идеальный контраст к ней. Горячей и вечно живой, пылающей в своих пороках и слабостях. Рафаэль дышит не из необходимости, а лишь чтобы заполнить легкие ароматом её разгоряченного тела и приторно-сладкой ванили. Он рвет её на части, ломает, проклиная за засевшую в грудной клетке зависимость. Если однажды она не придет в самой середине поры года, пригвоздив его к месту взглядом темно-карих глаз, Сантьяго лишится рассудка. Вампиры могут сойти с ума? Не важно. Лайтвуд задыхается, когда он перекрывает ей кислород, сжав пальцы на тонкой шее и целует, отбирая последние крупицы воздуха. Сжигает её немигающим взглядом черных глаз и ловит носом запах ванили. Она не боится, смотрит глаза в глаза и царапает оголенную спину, едва шевеля губами. Он разжимает пальцы лишь чтобы она могла бросить ему в лицо привычное «ненавижу». Рафаэль снова припадает к распухшим губам, целует дико и бесконтрольно, как обезумевший. На спине только зажили кровавые царапины, как охотница тут же оставляет новые и сладко стонет под ним. Так грязно и развратно. Изабель плевать насколько порочной и отвратительной она выглядит. Ей плевать на руины собственной жизни, что окружили их грудой осколков. Она готова мирится с чем-угодно, пока в груди тлеют угли собственного безумия и длинные холодные пальцы оставляют лиловые отпечатки на коже. Ангелы бы назвали это порочным падением, демоны — прекрасным пороком. Разве это не одно и тоже? Изабель называла это жизненно-необходимой пыткой. Рафаэль был с ней более чем согласен. Он лежал на разгоряченных простынях, смотрел на оголенную спину Лайтвуд, молочно-белую с полосками шрамов и вязью рун, и не понимал почему до сих пор не удушил её. — Это было в последний раз, — непоколебимо бросает Изабель, лишь чуть повернув голову в его сторону. Резко и почти что больно, задевая его каждым словом и каждой буквой. Удушить её было бы верным решением. Или укусить и иссушить до дна, замарав себя ещё одним непростительным грехом перед Богом. Сантьяго и так не будет прощения, на него милость Господня больше не снизойдет. Так разве убийство этой ненавистной охотницы сильно ухудшит его положение? Едва ли. Она говорила так каждый раз, а он каждый раз лежал и думал каким именно способом лучше убить Лайтвуд. Ведь это наверняка было самой большой ложью в её жизни. Она каждый раз бросала ему через плечо эту фразу и уходила к своему Саймону. Каждый раз лгала, заставляя Рафаэля ненавидеть её ещё сильнее. Лучше бы она хоть раз сдержала свое слово и больше не приходила. Убила бы одним ударом, как и привыкла поступать. Сантьяго не злился и не называл её проклятой лгуньей, хотя это было бы неопровержимой истинной. — Прощай, — выдыхал вампир и каждый раз даже не глядя на нее. Чертова охотница. Если у него есть душа, то она исполосована безобразными шрамами от серебристого электрумного хлыста. Изабель сжимала зубы с такой силой, что на языке оставался привкус эмали. Сначала она была благодарна, что он не усложняет их и без того шаткое положение. Она была рада, что он не манит её вглубь пропасти, во тьму. Уходила, с насмешкой отвечая: — Adiós. Теперь же она со злостью сверкала глазами, сжимая руки в кулаки с такой силой, что ногти оставляли на коже кровавые борозды. Она бы осталась гореть с ним в темноте, медленно сходить с ума. Но он никогда о том не просил, даже не намекал. — Dios me ayude… — шептал Рафаэль, но Изабель его уже не слышала, исчезнув за дверью спальни, оставляя лишь запах ванили и привкус тепла на кончике языка. Он ненавидит её и не рассматривает эту пагубную зависимость как что-то романтическое или особенное. Люди настолько исковеркали понятие о любви, что он уже не уверен в его значении. Но он слишком долго живет, чтобы вдруг влюбится в Изабель Лайтвуд, которая идет к нему лишь за новыми синяками и разломами на душе. Раньше она хотела от него яда, теперь хочет боли. Сумасшедшая… Она чувствовала себя грязной и использованной, возвращаясь домой. И Лайтвуд ненавидела его ещё сильнее, одаривая пренебрежительным взглядом Сумеречного охотника, но ничего не говорила. Просто уходила, почти бежала прочь, не уверенная, что не захочет остаться. Там в темноте была похоть, боль и свобода. Это было неправильно от слова «совсем». Но необходимо от слова «абсолютно». Они застыли в шаге от краха и трудно сказать хорошо это или плохо. Наверное, ни то ни другое. Дома её ждал Саймон. Милый, верный и достаточно наивный, чтобы поверить, что синяки, заживающие на её теле — последствия неудачной охоты. Иногда Изабель уверена, что он знает правду, но слишком сильно любит её, чтобы обсыпать ругательствами и уйти. Так или иначе, она просто обнимает его — теплого и живого — и вдыхает запах дешевого геля для душа и жаренной курицы. Лишь бы вытравить из сознания аромат дорого одеколона и ощущение холодных пальцев на шее. Впереди её ждали несколько дней агонии и ярких галлюцинаций. Она видела ангельски прекрасное, но лишенное красок лицо почти везде. В толпе среди бела дня; на кухне, пока Льюис готовил им вкусный, хоть и не изысканный ужин. Его голос звучал в её голове четче и громче, чем голос Алека, рассказывающего о их с Магнусом поездке в Италию и смех Клэри, которая считала свою шутку смешной. Она чувствовала холодные пальцы Сантьяго на своей шее и задыхалась от нехватки воздуха, пока занималась сексом с Саймоном. А затем снова и снова смотрела на свое отражение и повторяла тихое «ненавижу». Это был неизменный замкнутый круг, который разорвется лишь когда она сгорит дотла и отдаст вампиру последний кусочек своей души. Изабель надеется, что что-то изменится. Ждет неожиданного спасения, просветления или хотя бы смерти. Что-угодно, лишь бы это наконец закончилось… Но ровно через три месяца, холодной зимой, она снова находит его. До последнего надеется уйти, но уже не может. Эта зависимость сильнее её. Сильнее их обоих. Рафаэль тихо выдыхает, хоть в этом и нет необходимости. Её шаги на лестнице заставляют его испытать нервную дрожь. Как у наркомана в ожидании новой дозы. Она замирает на пороге, смерив его яростным взглядом. Обоюдная ненависть разгорается с новой силой и Сантьяго мягко улыбается. Она снова пришла, чтобы поставить очередную точку, а затем превратить её в кривую запятую. Чтобы он снова ломал её, сжигал заживо и вытягивал душу из тела. Изабель порывисто приближается к нему, будто все ещё надеется себя остановить. Притягивает в плотную за отвороты пиджака и целует мягкие, но холодные губы. Не из любви или желания, а из острой необходимости. Рафаэль привычно сдавливает её в объятьях, вдыхая до дрожи знакомый запах. Его любимый яд с привкусом солнечного света и ароматом ванили. Она никогда не уйдет навсегда.