От ярости норманнов Господь не спасет

Блайя, принцесса Нортумбрии, могла поклясться, что северяне ожидали от неё слез, обмороков и истерик, а ещё была уверена, что у них были свои намерения относительно её существования. Мрачная слава данов гремела по всей Англии: они грабили, убивали и насиловали, оставляя за своими спинами горящие деревни и города, изувеченные судьбы и пустые сундуки из-под золота. От ярости норманнов защити нас, Господи! Очевидно, самый главный из них, юноша едва старше её самой, с льдистыми глазами и безумной улыбкой, ожидал, что она будет валяться у него в ногах, умоляя пощадить её, сжалиться над ней. Блайя была уверена, что именно так и поступил её отец, Элла, ожидавший теперь своей участи в темнице, пока норманны пировали в его тронном зале. Её втолкнули в зал и бросили к его ногам — растрепанную, напуганную, но не сломленную даже теперь. О, Блайя хорошо понимала, что показать норманнам свой страх — значит, продлить минуты своей смерти, ведь они так любили мучить людей, измываться над честными христианами! Какая судьба ожидала её? С удивлением Блайя осознала, что рядом с северянами сидел Элфрик, лорд Йорка. Но лишь выше задрала подбородок и сжала губы, готовая принять любую свою участь. Её сестра, Юдифь, была права: северяне пришли, и земля Нортумбрии пропиталась кровью. Северяне пришли, и её страна плакала, когда их ноги ступали по берегам Нортумбрии, пока норманны приближались к Йорку. В тот момент, когда один из воинов швырнул её к ногам предводителя норманнов, Блайя ещё не знала, какую судьбу приготовили для неё сторонники её отца, а, узнав, была поражена — её ждала не смерть, но замужество. Её мир перевернулся под ногами в очередной раз, а северяне рассматривали её, словно лошадь на рынке, ничуть не смущаясь и не скрывая жадных взглядов. Лорд Элфрик отдавал её как вещь, как залог союза, благодаря которому армии данов могли выступить на Уэссекс, против короля Экберта. И, хотя таким образом он спасал ей жизнь, Блайя чувствовала, что на самом деле он уничтожил её. Но она молчала, стоя перед пятью сыновьями Рагнара Лодброка, тихо переговаривающимися на своем резком, отвратительном наречии. Она молчала, неспособная чувствовать и воспринимать мир. Возможно, они ожидали от неё слез? Обморока? Истерики? Блайя не желала оправдывать их ожиданий. Христианская вера воспитала в ней умение держать язык за зубами, а Элла — умение выдерживать любые удары судьбы, ибо не было судьбы хуже, чем быть дочерью жестокого короля Нортумбрии. Конечно, Блайя могла бы плюнуть в лицо их предводителю, призвать на их головы все кары небесные и умереть, как честная женщина (но не как принцесса), однако видеть, как погибает её страна, она не хотела, как не хотела умолять о милости. Кулаки отца и наставления матери не прошли для неё бесследно: судьбу своей страны она ставила выше своей собственной. Какое значение имели её страдания по сравнению с мучениями её народа? Один из норманнов смотрел на неё особенно внимательно, и Блайя поняла, что, очевидно, именно ему предстоит стать её мужем, и в ответ она взглянула ему в лицо также пристально, и вздрогнула на мгновение, испытав четкое чувство узнавания, как сон, возвратившийся из прошлого. Мать всегда утверждала, что видеть сны — грех, который нужно искупить покаянием. Во снах к людям являлся Дьявол, и, вспоминая свои, Блайя понимала, что если они и были посланы ей Дьяволом, то лишь в качестве предупреждения, которому она не вняла. Ибо юноша, ныне предназначенный ей в мужья, и прежде был в её снах частым гостем, и ни одна молитва не могла прогнать его прочь. Теперь его не прогонит ничто, потому что ей предстоит разделить с ним жизнь, хлеб и постель. Что Блайя умела, так это принимать свою судьбу, и это отличало её от Юдифь, так и не смирившейся ни с Этельвульфом, ставшим её мужем, ни с её положением в обществе. Юдифь искала свободы и искренне верила, что обрела её, тогда как младшая дочь Эллы всегда знала, что её мнение вряд ли кто-нибудь спросит. И поэтому она была крайне удивлена, когда, через несколько дней, её будущий муж — его звали Сигурд, он был сыном Рагнара Лодброка и носил имя Змееглазый с такой гордостью, будто это было знаком отличия — захотел поговорить с ней. Блайя немного понимала грубый, ломаный язык норманнов (местный аббат учил её языкам, чтению и письму), а Сигурд старался говорить медленно и внятно, и из его речи она поняла, что меньше всего он хотел бы, чтобы его жена всю жизнь ненавидела его и считала животным. В глазах её все язычники были животными, следующими своим инстинктам, и прежде, чем она смогла прикусить себе язык, она спросила, почему она должна считать иначе? Сигурд думал над ответом довольно долго, но ответил, как ей показалось, честно, и Блайя почувствовала что-то вроде интереса к его личности — она-то считала, что язычники не умеют говорить правды прямо в глаза, да и вообще предпочитают разговорам топор да меч. Он рассказал ей, что, если бы лорд Элфрик не предложил кому-то из сыновей Рагнара жениться на ней и заключить между Нортумбрией и её завоевателями военный союз, скорее всего, её королевство было бы разорено, а его жители, не желавшие покориться мечу и огню, были бы убиты. Никто из сыновей Рагнара Лодброка не хотел брать в жены христианку, хотя Ивар всё равно потребовал привести её и показать товар лицом. Впрочем, как добавил Сигурд, его самого никто и не спрашивал — он сам вызвался жениться на дочери Эллы, и, когда он упоминал имя своего брата, сидевшего на троне Эллы с таким видом, будто Нортумбрия уже была у его ног, в глазах мелькнула ненависть. Блайя решила, что между ними, кажется, есть кое-что общее. Хотел ли Сигурд жениться на ней, Блайя не знала, как не знала и того, что ждет её в этом замужестве. Она разглядывала его, пока он говорил, и не могла понять, как могло случиться, что его образ являлся к ней во сне задолго до того, как корабли норманнов пристали к берегам её страны. Кто посылал ей эти сны: Бог или Дьявол?  — Я знаю, как ты боишься меня. — Его голос был звучным, красивым и мелодичным, и Блайя легко могла представить его не воином, но менестрелем. — И у тебя нет причин доверять мне. Но, возможно, ты подумаешь над тем, что я скажу тебе сейчас. Мой брат Ивар убьет тебя, если ты не согласишься выйти за меня замуж, но прежде он заставит тебя смотреть, как горит каждая деревня в твоей стране. Прежде он заставит тебя увидеть, как умрут все, кто был тебе дорог, и я не смогу тебе помочь.  — Ты хочешь мне помочь? — Вырвалось у неё прежде, чем Блайя смогла прикусить язык. — Почему?  — Я знаю своего брата. — Сигурд смотрел на неё внимательно, и прочесть что-либо в его глазах было невозможно. — Я знаю, что он может сделать с тобой. И я не хочу этого. Вопрос «Почему?» звенел у Блайи в голове, настойчиво, как церковный колокол, зовущий на службу поутру. Она хотела знать ответ, ей было важно знать, и она боялась, что Сигурд на самом деле ей ответит, и она… узнает что-то, к чему не была готова. Она поднялась со своего стула и подошла к нему, впервые видя его так близко. У Сигурда были светлые вьющиеся волосы, в беспорядке падающие на лоб, и от него пахло железом, кожей и кровью. Он был абсолютно таким, как и снился ей, и черты его лица врезались ей в память ещё раньше, а теперь она видела их наяву. В глубине его зеленоватых и прозрачных, как море у мелководья, глаз, Блайя разглядела любопытство, неприкрытый интерес и… что-то ещё, тщательно скрываемое лишь ради того, чтобы не напугать её. Не ужаснуть и не оттолкнуть ещё больше. Возможно, Сигурд Рагнарссон вовсе не был жесток. Возможно ли? Возможно ли, что её судьба могла быть лучше, чем она предполагала? Странная мысль.  — Мы поженимся послезавтра, — произнес Сигурд тихо. — А завтра твоего отца казнят, после заката. Наверное, Блайе было положено плакать, но жестокость Эллы убила в ней последние капли любви, которые только дочь могла испытывать к собственному отцу. Элла превратил её мать в тень, и за полгода до вторжения норманнов она умерла, оставив своих детей на не-милость их отца. Элла считал Блайю за вещь, которой он мог распоряжаться лишь потому, что он её породил, и распоряжение включало в себя наказание за любой поступок, который он считал проступком. Иногда Блайя ловила себя на мысли, что хочет его смерти. А теперь, когда смерть пришла за ним в облике норманнов, яростных и жаждущих мести, Блайя не могла найти в себе милосердия, чтобы простить Эллу, как положено доброй христианке. И, прежде, чем она поняла, что поступает не как принцесса, которую учили уважать родителей, какими бы они ни были, а как одна из тех, кого её отец так презирал, она произнесла:  — Я хочу посмотреть на его казнь. И с удивлением заметила, как Сигурд потерял дар речи. О, вряд ли он ожидал такой просьбы от своей будущей жены! Блайя не смогла не улыбнуться его реакции.  — В качестве твоей невесты, имею ли я на это право? — повторила она.  — Зачем? — спросил Сигурд.  — Потому что я так хочу, — ответила Блайя, не желая объяснять причин своей просьбы, и с удивлением поняла, что этот простой ответ и был для неё самым верным. Господь и священники запрещали ей поступать так, как ей хотелось, потому, что ей не видать тогда было бы милости Божьей и защиты Его. Но Бог не сумел защитить её страну от северян, так есть ли смысл продолжать быть праведной, если темная сторона её души, которую она так долго отрицала, желала видеть, как Элла получает по заслугам своим? Её душа уже была потеряна для Рая, потому что ей предстояло рожать детей язычнику во имя спасения Нортумбрии, так стоит ли пытаться спасти то, что уже ушло во тьму? У Блайи было достаточно времени, чтобы понять: быть доброй христианкой больше не нужно, потому что это не гарантирует спасения от страданий, своих и чужих.  — Что он с тобой делал, если ты так хочешь видеть его смерть? — тихо спросил Сигурд, однако не дождался от неё ответа. Блайя не знала, может ли доверить ему свои мысли, и предпочла не делать этого. — Хорошо, — после недолгого молчания, сказал он. — Думаю, мой брат не будет против. На закате следующего дня Блайя стояла среди северян, рядом с Сигурдом, и смотрела, как двое его братьев прибивают запястья Эллы гвоздями к доскам в жестокой насмешке над казнью Иисуса Христа. Элла рыдал и сыпал проклятьями, призывал Божьи кары на головы норманнам, и проклинал дочь, стоявшую рядом с дикарем. Называл её шлюхой и подстилкой для язычников, и Сигурд — Блайя видела — едва сдерживался, чтобы не метнуть топор Элле в лицо. Его ладонь сжимала рукоять оружия, и он тяжело дышал, кусая губы. Очевидно, Ивар — кажется, так звали предводителя северян? — не отказал себе в удовольствии сообщить бывшему королю, что принцесса Нортумбрии собирается разделить ложе с его братом. Ругань Эллы Блайю не трогала. Она стояла, выпрямив спину и сжав губы, так же, как недавно стояла перед Иваром, принимая свою судьбу, но теперь она наблюдала за тем, как торжествует справедливость. Элла убил Рагнара Лодброка не в бою — он убил его подло, он наслаждался его мучениями, и она вдруг подумала, что северяне принесли с собой возмездие, которого её отец заслужил. Каждой минутой своей жизни, каждым ударом, нанесенным по своей семье, каждым налогом и каждой казнью, которым он подвергал свой народ. И, возможно, это возмездие — не от Бога, но её это не беспокоило. От ярости норманнов Эллу ничто не спасет. Самый старший сын Рагнара (Бьерн Железнобокий?) медленно затачивал топор, и резкий звук окончательно свел Эллу с ума. Он рыдал, умолял пощадить его, обещал серебро и золото, которыми полнилась его казна, и Блайе захотелось рассмеяться: норманнов, жаждущих мести, нельзя было подкупить богатством. Они уже пришли. Они взяли, что захотели. Неужели Элла думает, что ему ещё осталось, что дать им? В отчаянии Элла обратился к ней, умоляя её спасти его, но, даже если бы Блайя знала, что может помочь ему, она не пошевелила бы и пальцем ради него. Она видела, как смотрел на неё Сигурд, и его взгляд в свете факелов, казался абсолютно нечитаемым. Она не могла разобрать ни единой эмоции на его лице, но потом Бьерн одним медленным, долгим движением взрезал спину Эллы, хриплый, полный муки вопль разрезал ночь, как лезвие — кожу и мышцы, и она отвернулась от Сигурда, чтобы видеть происходящее. Ивар выдохнул, сполз со своего места, чтобы устроиться напротив Эллы и взглянуть в его глаза, ловя в них свое отражение и тень смерти, прячущуюся в зрачках. Кровь брызнула на лицо Бьерна, когда он вскрыл спину Эллы и взмахнул топором, разрубая ребра. Брызги долетели даже до Блайи, и она почувствовала тепло отцовской крови на своей коже. Её замутило, и она сглотнула, тяжело и громко, и едва справилась с тошнотой. Ни один кошмар, ни одна жуткая история, распространяемая о северянах, не могла сравниться с их подлинной жестокостью. Но в этой первобытной дикости было что-то, завораживающее Блайю настолько, что она не могла отвести взгляда, и продолжала смотреть, как убивали Эллу Нортумбрийского. Несмотря на то, что её мутило, и она могла в любой момент согнуться, отторгая свой нехитрый ужин. Её ненависть к отцу держала её сильнее, чем она предполагала. Отец кричал, надсадно и беспрерывно, и каждый его крик пробуждал в ней древнюю жестокость, сродни инстинкту убивать и стараться не быть убитым. Горячая ладонь Сигурда сжала её руку, и это прикосновение было первым (не последним), которое они разделили этим вечером. Блайя заметила, что его полные губы скривились в гримасе отвращения, и, наверное, это многое могло сказать о его характере, но сейчас она видела только смерть Эллы прямо перед собой, и ей хотелось обойти лобное место, чтобы застыть рядом с Иваром и поймать последний взгляд отца. Даже если бы после этого она упала в обморок. Во всяком случае, она была бы точно уверена, что Элла мертв. Окончательно, бесповоротно, навечно. И его рука больше никогда не опустится на её щеку с громким щелчком. И никогда больше он не будет измываться над ней, будто она была не дочерью его, но рабыней. Господь не спас его от ярости норманнов, сколько бы он не молился в часовнях. Впрочем, искать тень смерти в его глазах было уже поздно. Элла умер ещё до того, как Бьерн завершил казнь, и легкие легли на плечи казненного черными тряпочками. Железнобокий отошел в сторону, повернулся к братьям, и его лицо, покрытое кровью, выражало такое отвращение, что Блайя усомнилась в кровожадности норманнов. И в своей собственной — тоже, потому что приступ тошноты скрутил ей живот, и её вывернуло на землю прежде, чем она смогла хотя бы отвернуться. Но, несмотря на реакцию тела, душа её была мрачно счастлива, и если за эти мысли ей суждено попасть в Ад — хорошо, так тому и быть. Ей было всё равно. Немного помедлив, Сигурд обнял её, прижимая к груди. Блайя могла оттолкнуть его, но не стала: жене должно привыкать к объятиям своего мужа, а Сигурд… не был ей противен, и она позволила увести себя с места казни.  — Зачем ты хотела видеть его смерть? — повторил он свой вопрос, проводив Блайю до дверей её покоев. Скоро ей предстояло разделить их с ним, но думать об этом она пока не могла. Не сейчас. Не после казни отца, которой она стала свидетельницей. Не после эмоций, которые она испытала — таких не подходящих ей, но честных для дикарей, место среди которых ей было теперь уготовано, и впереди была только ночь, чтобы разобраться в себе. Вместо ответа Блайя приподняла рукав платья, показывая синяки на бледной коже — яркий, багровый след пяти пальцев. Никто, кроме служанок, привыкших держать язык за зубами, не видел этой отметины — не первой, но последней, и Блайя не знала, почему с такой легкостью решила доверить эту тайну Сигурду. Впрочем, какая это может быть тайна теперь, когда он уже завтра станет её мужем? Ярость в его глазах порадовала. Губы Сигурда дрогнули, и он произнес, тихо, но гневно:  — Конунг Элла заслужил свою судьбу. Блайя была с ним согласна. И, возможно, у неё и Сигурда Рагнарссона было больше общего, чем она предполагала.