Вспомнить

"Ты... Помнишь меня?"  Он закрыл глаза, опускаясь на дно. Не то стакана, не то омута, не то жизни.  В шестигранном тумблере хрустел лед, шипела зло пузырьками кола, смешанная с дешевым паршивым виски, а по барабанным перепонкам ударяли басы. В баре не было людно, бармен скучал за стойкой, а минутная стрелка неуверенно качнулась вперед. 22:00. Он запомнил это время, потому что дверь, всхлипнув мерзко и тонко, распахнулась и в помещение вошел высокий скуластый блондин.  "Вообще-то, — подумал тот, что сидел за баром, — он ведь совсем не блондин. И совсем не красив. И абсолютно ничем не примечателен".  Его звали Тодд.  Тодд был невысокого роста, носил все черное, его вьющиеся темные волосы выглядели так, будто он их никогда не расчесывал, а под бледной кожей болезненно просвечивалось хитросплетение синих вен. Тодд сделал глоток виски с колой, всматриваясь в поверхность барной стойки, взглядом следуя по дорожкам светлых жил на темном дереве, сглатывал вязкую сладкую слюну. Блондин сел рядом с ним. На высоком стуле у бара он казался еще более высоким, еще более худым, еще более нелепым. Тодд даже подумал, что он совершенно не вписывается в рамки этих декораций, будто его по контуру вырезали из цветной бумаги и вклеили в обстановку этого места.  Бармен поднял взгляд, сухо усмехнулся и молча налил ему.  Блондин, не обронив ни слова, взял стакан с джином, содрал пальцами дольку лимона с края и закинул ту в рот, облизывая испачканные в соке пальцы. Не морщась, он запил его высокоградусным и протянул стакан обратно бармену.  И тот налил.  И снова.  Тодд хмыкнул, допивая виски и кивая бармену, мол, эй, повтори.  — Только без колы. Чистый виски.  И два стакана опустились на деревянную поверхность стола напротив своих владельцев. Тодд притянул свой ближе и еще раз взглянул на вынужденного соседа.  "Черт подери, — думал он. — Черт подери, что он здесь делает, что он здесь вообще делает".  — Приятель, что ты забыл в этой дыре? — хрипло спросил он, чувствуя, как из-за крепкого алкоголя голос сел.  А тот не ответил.  Перевел на него усталый свой взгляд, не сдержал бесшумный смешок — только плечи насмешливо, карикатурно будто вздрогнули — и допил свой джин. Тонкие пальцы скользнули по шарфу крупной вязки, поправляя. Тодд еще подумал, как они не тонут в нем, не цепляются за петли, оставляя затяжки.  Парень положил на стол несколько мятых купюр из кармана, придавил их стаканом и вышел прочь, в ночь.  — Он никогда не говорит, — равнодушно пожал плечами бармен.  Тодд не ответил.  Тодд допил, заплатил и вышел.  За порогом бесился октябрь, золотом усыпая лужайки и тротуары, листья танцевали с ветром, плавали в лужах и забивались под машины на пустынных улицах, но не было и одного случайного следа незнакомца.  Он ходил сквозь сны, он бывал в каждом чертовом видении, мерещился спросонья, являлся живым и будто настоящим в миражных мирах, змеей скользил по подушке, дворовой кошкой терся о ноги, ржавым гвоздем застревал в мозгу. И всегда молчал. Тодд иной раз думал, что сходит с ума, что поехал крышей, что совсем, черт возьми, поехал.  И каждый раз.  Каждый чертов раз его мучило одно и то же:  — Почему ты молчишь? Почему ты, сука, ничего не говоришь? — его голос срывался не то от гнева, не то от отчаяния, он брал себя в руки, а потом снова плевался ядом, впивался ногтями-когтями в запястья и щелкал зубами-клыками-ядовитыми жвалами, покрывался шрамами и ожогами, струпьями и язвами раз за разом, раз за разом, раз за разом.  — Что ты, черт подери, такое? — Тодд рыдал, он ревел как вытраханая в туалете на выпускном школьница, он рвал полы платья, а затем пиджака, а затем кусал собственный хвост и взмахивал крыльями, издавая нечеловеческий крик. И раз за разом.  Раз за разом.  Раз.  За разом.  Он молчал.  Улыбался тонко, обхватывал губами сигарету, безучастно выдыхал дым через нос, поправлял спутанные светлые пряди и смотрел.  Он только и делал, что внимательно изучал, впитывал каждую подаренную эмоцию, каждый рваный шмоток чувств заглатывал словно волк проглатывал теплое мясо ягненка. И наслаждался.  Тодд открывал глаза по утрам, сплевывал хреновые сны, чистил зубы, забивая мятой и хвоей поганое послевкусие пепла и ветра, его духов и волос, огненных столбов или сигаретных бычков, растирал болящие глаза и шел на работу. Иногда он возвращался в бар, заходил ровно в десять часов, нервно теребил края салфеток или стучал по стойке пальцами, выл и скулил про себя, заливая развороченный муравейник внутри откровенно хреновым пойлом, и ждал. Он ждал его, нарисованного нелепого блондина с огромным шарфом крупной вязки, в пальто не по плечу и изношенных ботинках, сжимающего в пальцах пидорскую сигарету, безумно красивого и криво улыбающегося.  Наверное, Тодд одинаково боялся и ждал этой встречи. Наверное, настолько же, насколько он боялся и ждал наступления каждой ночи, приносящей калейдоскоп проклятых снов.  За стаканом стакан, скучающий бармен, стонущие девочки или рычащий рок в старых динамиках, заполняющий пустующее в будние дни помещение. И ничего. Уже месяц прошел. Уже месяц Тодд каждую ночь жил чужую жизнь: рассекал парсеки, оставляя длинный белый след своего хвоста изо льда и пыли, чтобы врезаться в земную твердь, оставшись под мантией на сотни и миллионы лет; прорывал землю тонким стеблем, чтобы впервые коснуться зеленым листком солнечного света, а затем осыпаться трухой и стать тысячами червей и личинок, рассыпаться по миру ворохом светлячков и стаями мух; вгрызался в нежную горячую плоть, щелкая клыками в горле оленя, чувствуя ржавый вкус крови, стекающий по глотке в желудок, чтобы оказаться в музее естествознания в качестве чучела, обреченного смотреть на этот мир стеклянными глазами до тех пор, пока здание не взялось пожаром.  Тодд рожал детей.  Тодд строил корабли.  Тодд собирал рис, не разгибаясь целыми днями.  Тодд пел песни и танцевал у огромных костров, восхваляя древних кровавых богов и перерезая курице горло.  Тодд умирал от СПИДа.  Тодд блевал в пустой подворотне, пуская по вене дозу за дозой.  Тодд бил чело об алтари и принимал обеты, зная каждую строчку из Библии наизусть.  Тодд снова сидел в баре, глотая пустой виски, раскусывая лед и смотря на блондина, которого видел в каждом из этих видений.  Тодда тошнило от него и невероятно к нему влекло.  Тысяча вопросов и ни одного ответа. Только усмешка, взгляд и ментоловая сигарета в тонких пальцах.  Колокольчик противно звякнул и замолк, дверь захлопнулась, не пуская ночь за порог. Тодд сидел в баре, пил джин, заедая его лимоном, и даже не обернулся. Он не ждал его больше совсем, абсолютно, точно. Но запах ментола коснулся его рецепторов, тонкие пальцы едва легли на плечо, как по коже прошелся мороз, проникая тончайшими иглами вглубь, и он вспомнил самое важное:  Тодд висел над землей, взирая на синюю гладь одним своим глазом, всем своим существом, не мигая и не отвлекаясь, а рядом был он. Завис в нескольких миллионах световых огромной туманностью, щерился метеорами и сверкал десятками глаз-звезд. Он говорил, а Тодд отвечал, и наоборот. Они обсуждали, смотрели, думали. Говори о космосе, о звездных скоплениях, о других мирах, но чаще всего — об этом.  — А спорим, что мы тысячи жизней там проживем, но ты не сможешь ни единого раза заговорить со мной ни сам, ни через других, пока не иссякнет ровно семь тысяч лет, одиннадцать месяцев и десять часов? — этот голос принадлежал ему, Тодд точно знал. И знал уже, что будет дальше.  — Спорим.  Тодд повернулся, взглянул в глаза парня и судорожно вздохнул. Минутная стрелка неловко качнулась вперед. Часы встали.  — Ты проиграл, — прошептал он, сипло рассмеявшись.  И исчез.