Ненавижу

Говорят, сигареты помогают снизить уровень стресса. Кому-то, наверно, и помогает, но Плисецкий к этой группе не относится. Никогда в силу многочисленных запретов в спортивном деле и собственных принципов он не брал в руки эту дрянь. Но сегодня особенный случай. Сначала он просто смотрит, как тлеет белый конец. Завораживает, но от тумана в башке не избавляет. И затягивается, пробует. Кашель резко дерет глотку, а едва тронутая никотиновая гадость летит на грязный асфальт. Сигареты нихуя не помогают снизить уровень стресса. Парень подошвой тушит вялый огонек, разворачивается на пятках и идет прямо. Четкого направления нет, просто ледяной ночной воздух освежает, и анализировать легче, чем в душной комнате, где мысли хаотично разбегаются, и все напоминает о гребаном Викторе. Даже упоминание имени известного фигуриста доводит до яростных порывов, гнев внутри разгорается с невероятной силой. И в гробовой тишине раздается отчаянный рык, кулаки сжимаются, и костяшки начинают кровоточить от беспрерывного контакта с каменной стеной. Голова опущена, пшеничные волосы растрепаны, глаза внимательно изучают серую землю. Развернувшись, Юра прислоняется спиной к зданию, вообще не заботясь о чистоте олимпийки, скатывается, упирается локтями о колени и закрывает лицо окровавленными руками. Яков наверняка подумает, что неугомонный спортсмен ввязался в драку, но блондину плевать, какое последует наказание. Ему уже на все плевать. Кроме Виктора. Капли крови пачкают челку, стекают по скулам, губам. Будто в насмешку, алая жидкость чертит путь по бледному запястью и обходит стороной выжженные буквы. Два месяца, два ебаных месяца Плисецкий всеми способами пытался привлечь внимание Никифорова, изводил себя тренировками едва не до потери сознания, часами отрабатывал хореографию дома. Работал до седьмого пота, до идеального исполнения номера, до разноцветных кругов перед глазами. Смотри на меня и только на меня, я здесь лучший, только я достоин твоего внимания! Срать Никифоров хотел на все труды с высокой колокольни. Возился со своей узкоглазой свиньей, программу ставил. Улыбался ему. Как никогда не улыбался Юре. Ну, что поделать, они отлично смотрятся вместе. Даже природа ошибается, видимо, повезло юному фигуристу стать исключением из правил. «Виктор Н.» — аккуратно-выведенные инициалы ненавистного имени словно насмехались, минуемые кровавыми разводами. Безупречные, идеальные. Как Виктор, как его внешность и голос, поведение, выступления, манера разговора, почерк, одежда, глаза… Как влюбленная девчонка. Юра резко вскидывает голову и морщится от удара о стену. Это даже немного помогает, на несколько секунд физическая боль заглушает вихрь мерзких горестных мыслей. Ради продления блаженной нирваны блондин не побрезговал расхерачить черепную коробку. До потери сознания, до больничной койки, до последнего удара сердца. Но инициалы резко обжигает огнем, точно также, когда Никифоров смотрит на него, когда говорит с ним. Что происходит слишком редко. Паника обездвиживает, и Плисецкий едва может собраться. Какого хуя он здесь делает? После удара головой гул в ушах не позволил уловить изменения в ночной глуши. Да и вряд ли порхающий шаг фигуриста можно было услышать. Бежать поздно. Юра чувствует, как ледяной взгляд прожигает, будто под кожу забрался. И становится так тошно, что идея с разбитой головой кажется все более заманчивой. Он видит Плисецкого насквозь, сейчас блондин полностью открыт перед ним — слабый, глупый, влюбленный эгоист. Читает его позу, выражение лица. Смотрит на кровоподтеки, и тишину разрушает обреченный, кажется…обвиняющий (?), заботливый, показалось, вздох. И как никогда Юре необходимо удержать остатки гордости, самоконтроля. Глаза его закрыты, но не прикрыты челкой. Он не позволит, ни за что не позволит какому-то гребаному Виктору увидеть весь шквал эмоций, отобразившийся в угольных зрачках. — Юра, — его мягкий тон, мелодичный голос до невозможности противны. Режут привыкший к тишине слух и растерзанную переживаниями душу. — Пошел нахуй, — сипло выходит, но брошенная фраза звучит так гневно и обиженно, что хочется обнять, прижать к себе, успокоить. Как побитого котенка. Виктор, очевидно, не собирался следовать указанию подростка. Совершенно бесшумно он преодолел расстояние, и блондин вздрагивает, когда чувствует поток воздуха от полов плаща. Тело порывается встать на ноги, пулей рвануть… да куда угодно, лишь бы подальше от Него. Чтобы не чувствовать запах неизменного парфюма, аромат крепкого кофе. Чтобы не желать посмотреть, прикоснуться, прильнуть ближе. Плисецкий просто продолжает сидеть на месте, разглядывая безумно интересные узоры перед закрытыми веками. Мужчина склоняется, дабы быть на одном уровне с лицом подростка. И близость, теплое дыхание в нескольких сантиметрах, яро контрастирующее с холодом ночного ветра, вот совсем не помогает успокоиться. Как же я тебя ненавижу, идеальная ты сволочь. — Ты заболеешь, — надо же, какая забота. Единственные слова, обращенные к парню в течение недели, — вставай. Плисецкий понимает, что никакие маты и хорошие пожелания не помогут. Виктор не уйдет, а подростку только хуже станет от своей же идиотской попытки. Потому он молчит. Не двигается. На живого мертвеца смахивает, только глубокое прерывистое дыхание выдает. Глаза щиплет. Юра внутренностями чувствует, как пронзительный взгляд пробирается к разуму. И чувствует, чувствует фальшивое беспокойство. Зачем? Почему именно Никифоров? Черт бы побрал его проницательность. Кругом обман, и подросток прикладывает титанические усилия, лишь бы не встретиться с этими невероятными глазами, лишь бы убедить себя в лживости заботы, лишь бы не поддаться на откровенные провокации. Виктор, высокомерный урод, унизит, растопчет, да еще и фирменный тулуп на его ошметках провернет. Только бы остаться верным самому себе… — Юра, прошу тебя, — блондин чувствует прикосновение теплых пальцев, и тело прошибает крупная дрожь. Не прикасайся, гребаный обманщик. Но слова застревают в горле вместе с рвущимися рыданиями. От легкого касание подросток чувствует приближающуюся истерику. Просто прекрасно, блядь. Не хватало для полного счастья перед бесчувственным куском льда слезы лить. — Открой глаза. Как же хочется поддаться, исполнить просьбу Виктора, потому что именно Он попросил об этом. Хочется увидеть его ближе, ведь на тренировках мог лишь мельком кидать взгляды на парящего на льду фигуриста, наблюдать за безупречным исполнением, запоминая каждый изгиб совершенного тела. И сейчас какие-то жалкие сантиметры… — Пожалуйста. Заткнись-заткнись-заткнись. Нет, убирайся, уйди, исчезни. Он понимает, что сдается. Не Виктору, самому себе. Томный голос пьянит хлеще дорогого алкоголя, действует, будто яд каплет на рваные нервы. Плисецкий понимает, как жестоко унижен собственным бессилием, когда ощущает влажные дорожки, стекающие по лицу. Жалкое зрелище. — Свали, — шепот хриплый, едва не рвущий тонкую стену, сдерживающий истерику. Только бы Никифоров ушел, держаться все труднее. Ненавижу. И вдруг меняется абсолютно все — мысли, переживания… ступор, смятение и шок заглушают эмоции. Плисецкий распахивает глаза и пытается сообразить, что вообще происходит. Он точно ощущает жар на своих губах, нежное прикосновение и…радость? Нет, не может. Он не может радоваться, не должен. Оттолкни его, тряпка! Гордость срывает голос где-то в далеком-предалеком уголке сознания. Но Юра не слышит ее. Только собственное сердцебиение учащается до невообразимой скорости — все быстрее, громче, еще быстрее… и глубокий вдох Никифорова. Когда он отстраняется. Всматривается в изумленные кошачие глаза, вылавливает в затуманенной радужке боль, тревогу, невысказанную ярость и отчаяние. — Зачем ты так со мной? Какой там контроль, это полный провал. Все же голос сорвался, звучит пискляво и невыносимо жалко. Да, побитый котенок. Завтра будет волосы на себе рвать от собственной тупости и бесхарактерности. Молодец, Никифоров, окончательно поломал без того неустойчивую психику подростка. Плисецкий видит горечь в глазах напротив, понимание и извинение. Кругом обман. Но так хочется поверить. Запястье начинает жечь с большей силой, и блондину хочется закричать от раздирающей боли. Моральной, физической. А лучше сдохнуть. Виктор чувствует тот же самый жар. Обхватывает тонкое запястье парня и губами слизывает соленые капли с бледного лица. — Прости меня, Юра, прости… Шепчет как в бреду. Он был уверен, что Плисецкий его ненавидит, что никогда не позволит прикоснуться к себе. Огрызающийся маленький тигр, которому необходима защита и тепло. Только понял это Никифоров поздновато. Юра делал невероятные успехи за последние пару месяцев, терзал ноги до ран и синяков, добивался безукоризненного исполнения программы. Всецелого внимания Виктора. И понял он это, наблюдая за изменениями во взгляде загнанной жертвы. — Какой же я дурак. Но сейчас блондин верит. Плевать на все, завтра разберется со своими загонами и самобичеванием. Зарывается пальцами в пепельные волосы, льнет ближе, жаждет ласки, требует внимания. И получает желаемое с лихвой. Поцелуй мокрый, чувственный и грубый. Юра кусается, мстит, демонстрируя острые зубки. Виктор совсем неласково отвечает, языком подавляя буйство распалившегося юного хищника. Когда горячие пальцы надавливают на обожженные инициалы, стон вырывается из горла. Никифоров усмехается в поцелуе, и впервые подросток не видит в его действии принижения и больного ехидства. Хотя и хочется стереть эту улыбку с довольного лица. — Я ненавижу тебя, — шепчет Юра и жестко оттягивает светлые волосы, — как же я тебя ненавижу. Но тот только улыбается в ответ. — Я тоже тебя люблю. Самодовольный ублюдок.