Русские любят золото. Любят одержимо, как только русские и умеют.
Юри уже видел и Эрмитаж c Петергофом, и Павловск с Царским Селом. А уж Москва… Насмотрелся.
Юри всё это чуждо. Для него золото исключительно, оттого и дорого: кольцо на безымянном, медали. А вот такого, чтобы вычурно, чтобы везде и побольше, он не понимает. Хорошего не должно быть слишком много, а прекрасного тем более. Иначе в чём смысл? Неужели так хочется слепнуть от блеска куполов и глохнуть от колокольного звона? Неужели спокойствие ничего не стоит, а в голове всегда должен быть хоровод с ядерным взрывом вперемешку?
Обидно сначала, что город Виктора такой отстранённо красивый, совсем не родной, но потом Юри узнаёт настоящий Питер — серый и странный — и прирастает к этому месту намертво, потому что оно его, на сто процентов его, точнее — их.
И тем очевиднее, что в скромном Хасецу Виктору не место. Виктор должен быть вместе с этой красотой, в реальность которой сложно поверить, потому что сам такой же: нереальный, не отсюда, не с этой планеты. Иногда Юри стыдно за свою невзрачность и неприметность. Из него эти сомнения палкой не выбить — всегда будут. Пора бы научиться с ними жить.
Он пытается пристроить свои комплексы на новом месте, обустроить своих демонов в чужой (теперь не такой уж и чужой) квартире, приучить их к переменчивой погоде и странным людям. Притирается, мирится, подчас терпит.
На новоселье Мила дарит огромный словарь русских пословиц и поговорок, шутит, что без этого не поймёшь русскую душу. Юрио кидается словарём мата — тоже для познания души. Виктор кивает с серьёзным лицом.
Не всё то золото, что блестит. Молчанье — золото. Через золото слёзы льются (да, особенно это).
Мал золотник, да дорог. На вес золота. Курица с золотыми яйцами. Золотые руки. Золотой человек.
Да уж. Само по себе оно всё кажется полной бессмыслицей, но Юри уже достаточно увидел и услышал, чтобы понять и уже почти принять эту одержимость.
Виктор вспоминает забавный случай из юности, как он мечтал о коньках с золотыми лезвиями, а Яков издевался, что ему только зуба не хватает. Тогда Виктор решил пошутить в ответ и пришёл на тренировку с блестящей наклейкой на клыке. Чуть тренера до инфаркта не довёл. Надежда нации — и такой стоматологический позор! Скандал!
— Я бы не влюбился в тебя с золотым зубом.
— Ещё как влюбился бы!
Виктор объясняет, что во всём виновата бедность, которая на генетическом уровне сидит в каждом русском человеке и мучает, пугает, выкручивает жилы. Не вытравишь — под кожу прочно въелась. «Да ты по сторонам посмотри», — смеётся. Вещей в квартире немерено, при том что на самом-то деле пусто. Всё как-то нелепо, не к месту, как будто очень боялся не успеть купить, и дело не в отсутствии вкуса. С этим у Виктора всё отлично, получше, чем у Юри. Просто истерично-тоскливо: покупки необдуманные, подарки безумные.
Юри не боится бедности. Рядом с Виктором Юри вообще ничего не боится. Он, опутанный паутиной страхов с ног до головы, — да, самый смелый.
И названные Яковом «условия», которые берутся вроде как из ниоткуда, как снег на голову, воспринимает спокойно. Если так нужно, чтобы Виктору позволили кататься, чтобы он смог заработать ещё одно золото для своей страны, — пусть.
А у Виктора лицо белеет. Он понимать отказывается. Спорит:
— Бред какой-то. После проката все обнимаются, после объявления результатов и награждения тем более. Яков, не мне тебе объяснять.
— Значит, все будут обниматься, а вы пожмёте друг другу руки и разойдётесь.
— А то, что наши ладони соприкоснутся, не повредит детскую психику? — выплёвывает Виктор. Его красивому лицу не идёт искажённое, злое выражение. — А то мало ли, вдруг от этого зрелища всем резко захочется поебаться в жопу.
Яков предлагает компромиссы, у него самого, видно, сердце болит. В какой-то момент они переходят на русский, и Юри всё понимает, хотя понимает далеко не всё.
—
Витя, если согласишься, буду помогать тренировать Юри так, как будто он мой сын родной. Если захотите, Лилия поставит ему программу.
—
Не думаю, что Юри это подходит.
—
Юри сам решает, — вырывается как-то само собой. Юри взвинчен и обижен, потому что о нём говорят как о вещи, хотя он рядом сидит. Понимает — сказал что-то не то. Из-за слабенького пока русского он периодически откровенно грубит и осознает это, только когда видит реакцию окружающих. Обычно Виктор улыбается, потому что думает, что это специально, но сейчас не смотрит даже. Всё наладится рано или поздно, и это «
Юри сам решает» станет потом когда-нибудь общей шуткой, но потом, а сейчас никто не смеётся.
После разговора с Яковом в такси они не говорят друг другу ни слова. Что тут сказать? Когда таким, какой ты есть, нельзя представлять свою страну? Когда честь отстоять не можешь, потому что у мужчины, который побывал в постели с другим мужчиной, чести не осталось?
Уже дома Юри хватает правую руку Виктора и пытается снять кольцо. Кольцо не даётся — сидит плотно, привыкнув к своему месту, наметив след от загара.
— Юри, прекрати. — Виктор морщится, отступает назад, врезается бедром в угол стола. — Ты делаешь мне больно.
— Снимай.
— Не сниму.
Юри уверен, что сохраняет спокойствие. Хотя Виктор тоже иногда думает, что говорит тихо, когда возбуждённо что-то орёт. Сейчас они оба не сохраняют — ни спокойствия, ни рассудка.
На диване валяется словарь, подаренный Юрио. Как там было?
Опиздоуметь. Хуеман? Шароёбиться. Хуеватенько. Для Юри эти и прочие слова, забавные, непроизносимые, ничего не значили, пока Виктор не начинает сыпать ими в приступе бессмысленной, бессильной ярости. Он, конечно, обходится без
«шароёбиться», да и
«хуеватенько» для ситуации не слишком подходит — тут по-настоящему
хуёво. И Юри понимает, что дело не в звуках и не в буквах, дело в том, что чувствуешь, как говоришь. Потому что так плохо, что какая-то чёрная погань впилась в сердце, и не знаешь, как её оторвать, — словами пытаешься.
Виктор не хочет соглашаться. Виктор говорит, что не сможет сказать, что не любит, не сможет держать в себе — из него же фонтаном любовь хлещет. Кидает в стену вчера купленной соковыжималкой. Колёсико зажигалки прокручивается вхолостую. Пачка сигарет старая, измятая. Курит.
Юри просит обдумать. Что им ещё делать? Возвращаться в Хасецу? Нет же, место Виктора здесь — сердце обронил в двор-колодец, душу в Неве промочил, головушку потерял в золотом великолепии дворцов.
Виктор полночи сидит на балконе, отказываясь накинуть куртку. Юри засыпает прямо на полу, рядом с балконной дверью, подложив эту самую куртку под голову.
Они принимают правила игры. Виктор ведь без золота никуда. Считает, что без своих медалей он — никто. Юри не знает, как переубедить, не умеет.
Официальное заявление — подавитесь.
Не носить кольца на соревнованиях и публичных мероприятиях — как скажете.
Не проявлять чувств на людях — …постараемся.
Всё, что угодно, ради золота. Заберите, нам ничего не жалко.
***
Они заперты в своей квартире, как больные на карантине. Тренируются, встречаются с друзьями — всё как будто во сне, не по-настоящему. Потому что по-настоящему только дома: впечататься друг в друга намертво, изломать, раскинуть по коже чёрные засосы, вылюбить до изнеможения.
В России за любовь нет наказания, но у них почему-то домашний арест.
Юри терпеливо, по сантиметру, по паркетной досочке исследует их камеру на двоих, выходя на улицу только на тренировки, выгуливать Маккачина и по острой необходимости. Необходимость с каждым днём возникает всё реже.
Кухонная дверь скрипит по ночам. В ящике стола забытой лежит губная гармошка. В ванной, на плитке под самым потолком намечается скол. В книжном шкафу среди золотящихся корешками многотомников Толстого, Бунина и Чехова затесался сборник русских сказок.
— Так много книг.
— С совковых времён осталось.
— Тогда любили читать?
— Ну, и это тоже.
Интуиция подсказывает, что это опять как-то связано с жадностью и бедностью.
В сказках, которыми Юри зачитывается, вооружившись онлайн-переводчиком, легко утонуть. Можно проводить взглядом гусей-лебедей, которые пощипали его любовь и украли кусок жизни, попросить у золотой рыбки (и ещё у щуки, чтобы наверняка) счастья для Виктора, поискать сундук со смертью Кощея на острове Буяне и срубить головы Змея Горыныча.
Его Иван-царевич — его же Иван-дурак, а ещё Чудо-юдо, Жар-птица и Прекраснейшая из всех Елен.
Его герой
мается. Слово «
маета» Юри где-то вычитал и долго искал перевод. Хорошее слово — русское.
Юри стыдно, потому что ему ведь проще, а Виктор болеет, с ума сходит. Для Виктора с его вечным тактильным голодом сидеть-стоять рядом и не мочь дотронуться — пытка калёным железом. Юри пытается компенсировать недостаток прикосновений дома: не отходит ни на секунду, хотя это иногда сложно (ему нужно время побыть наедине с собой), старается придумать что-нибудь новенькое, чтобы Виктору не было скучно с ним, таким неопытным. Не помогает. Ничего не помогает, потому что Виктору не скучно — ему больно. Юри, увы, исцелять руками пока не научился.
Его герою, его добру молодцу нужно чудо, а у него, как назло, нет ни волшебных рукавов, ни других премудростей, ни даже красоты неземной. Он обычный, в сказках таким не место. Он умеет терпеть, а бороться не умеет, точнее умеет (и ещё как!), но не сейчас, не так, когда даже не знает, с чем тут можно бороться. В хороших историях для этого всегда есть злодей, которого можно победить, а в реальности подчас некому ломать иглу со смертью, разве что себе. А своя-то тонкая — от любого дуновения рассыпется в прах, да и находится она не где-нибудь, а в руках у Виктора.
Вы только скажите, пожалуйста, это у них сейчас огонь, вода или медные трубы?
***
Всё это очень по-русски, думает Юри в Исаакиевском соборе, последнем туристическом пункте — то ли забытом, то ли намеренно пропущенном. Виктор не хотел идти, еле согласился. «Сто лет не был в храмах. Может, на порог не смогу войти — бесы не пустят», — говорит. И улыбается криво, как будто правда боится.
Юри толкают, пока он зазевался, глядя в потолок, со вкусом матерят, после чего толкают ещё раз. Рассматривать красоты больше не хочется. Он выходит в растрёпанных чувствах, ощущая себя помятым и уставшим, непринятым. Шутит:
— Ваш Бог меня не любит.
— Наш Бог никого не любит, — отвечает Виктор с грустной улыбкой. Его лицо, освещённое зимним солнцем, прекраснее всех достопримечательностей мира вместе взятых. Алмазный фонд и фонтаны Петергофа, в сравнении с ним, тусклые подделки.
— Кроме тебя.
Виктор смеётся. Протягивает руку, чтобы обнять, но болезненно дёргается, отстраняется поспешно, сжимает ладонь в кулак и засовывает в карман.
— Хотел бы снять купол побольше и подарить тебе, но вместо этого, смотри, идём с тобой с руками в карманах, боимся… Может, и правильно — и не заслужили мы никакой любви.
Купола Исаакиевского Собора сияют привычным, любимым золотом. Привычным — да. Любимым — определённо. Нужным ли? Настолько ли нужным, чтобы себя ломать?
Юри уходит на полшага вперёд, смотрит в небо. Вернитесь, гуси-лебеди, отдайте, пожалуйста. Виктор хватает его за локоть, тянет на себя, целует так, что в ушах звенит и декорации крутятся безумным волчком, как в кино. На Исаакиевской площади. На виду у десятков людей.
Герою не нужно чудо. Герои сами творят свои чудеса.
—
Похуй на золото, Юри. Уезжаем.
