Ниагара-Фоллс

— А у меня были какие-то там мечты. Юре двадцать один, у Юры четыре мировых золота — у Виктора пять было только в двадцать семь — и один единственный самый хороший Джей-Джей. Юра думает: как же это много. Юра вдруг понимает, что благодарен до слёз и что в жизни не умел благодарить. Жан-Жак сам купил ему билет, а потом поставил перед фактом: мол, послезавтра будешь у меня, прости, Юрочка, что так, пока буду делать визу, изведусь ведь совсем. Так-то они не виделись четыре месяца, не так много, бывало и больше — пиздец как много на самом деле даже после стольких лет. На носу были соревнования, Юра по инерции не мог просрать чемпионство, всеми зубами и когтями впился и уже не мог отпустить; это такой изощрённый вид зависимости, и лучше уж подинамить месяцок Леруа, чем потом винить себя, что не докрутил, не вывез, и объяснять себе собственную глупость. У Джей-Джея тоже всё находились какие-то дела помимо тренировок, то свадьба сестры, то ещё что-то. Они были в том периоде, когда сомневаться в их отношениях не приходилось, доказывать что-то друг другу тоже, ребяческая импульсивность поулеглась и… Ну это Юра так думал. Никуда, конечно, всё это не делось, а просто задавилось, ушло куда-то в подсознание, где не так видно, не так заметно и не так застилает глаза. И Юра начал закисать, терять порывы, из которых только и состояло всё его существо. Это сказалось и на катании, но все почему-то подумали, что он просто стал техничнее, опытнее. «Юрочка наконец-то повзрослел.» Никто не понимал его на самом деле, зато Джей-Джей понял сразу и купил билет. И теперь Плисецкий сжимает его горячую руку, туго переплетя пальцы, и смотрит вдаль широко распахнутыми солёными глазами. Ниагара-Фоллс где-то за спиной стихает в безуспешных попытках перекричать великое природное неописуемое пространство из неба, воды и скал. — А у меня были какие-то там мечты, какие-то там цели. И тут ты берёшь и привозишь меня на этот чёртов водопад, — и всё теряет смысл, потому что есть ты, хочется добавить ему, но это было бы слишком. Юра забирается на камень, на котором сидит Жан-Жак, с ногами и подгибает их под себя, приваливаясь к тёплому плечу, не расцепляя рук. Утыкается лбом, в его кофту, пережидает, пока глаза не перестаёт щипать. Расчувствовался, пиздец. Расчувствовался — хорошее слово, отлично описывает состояние, наконец-то не вырос, а расчувствовался. То ли оттого, что Ниагара, то ли оттого, что Леруа. — Я знал, что ты оценишь, принцесса, — Джей-Джей треплет его волосы свободной рукой, лезет под них и массирует шею. Юра поднимает голову, подставляясь, жмурится и даже не думает реагировать на «принцессу». Может, и вырос тоже? Рука соскальзывает на щёку, и он перехватывает пальцы губами, целует их, ладонь, запястье, губы. Ветер суёт им во рты его волосы, и Юра смеётся прямо в губы Леруа, тот облегчённо вздыхает. — Юра. Юрочка. — Джей-Джей, — Плисецкий толкает его в плечи и каким-то образом оказывается сидящим на его бёдрах. Это совсем не в его стиле, давайте считать, что у него сознание помутилось от всех этих канадских красот. Но он выделывает языком какие-то чудеса на шее Жан-Жака, на подбородке, вокруг кадыка, под ключицами. Очень долго, невыносимо, ни разу не укусив, только цепляя пальцами уши, которые у Джей-Джея и без того слишком чувствительные. А потом ещё и говорит в них тихо, под вой ветра: — Я тебя люблю, — по-русски, по-английски, по-французски напоследок, и надеется, что тот не услышал. И что услышал всё-таки, тоже надеется. Джей-Джей целует его с размаху, недолго, но очень горячо, и думает, что на краю мира слишком ветрено, чтобы раздеваться, зато в машине вот очень даже нормально. Юра будто выныривает из какого-то затянувшегося надоевшего уже сна, когда оказывается прижатым к горизонтально откинутому заднему сиденью. Джей-Джей большой, горячий и настоящий, Джей-Джей делает ему по-настоящему хорошо не только губами, руками и членом, а просто своим существованием, и это так очевидно и неожиданно одновременно, что Юра начинает задыхаться от свалившейся на него правды. Или от того, что язык Джей-Джея сейчас там, где его не было уже слишком давно. В какой-то момент он легонько отталкивает Леруа ногой, садится, еле дыша, стягивает с него джинсы, бельё, задирает футболку и долго целует рёбра, живот, и только потом берёт в рот. У Джей-Джея в глазах пляшут черти. Он нагибается и начинает ему дрочить, потому что сам долго не выдерживает. Домой они едут довольные, весёлые и шумные, и почти что сытые. Теперь Плисецкому море по колено во всех смыслах; всё лишнее из мозгов вымылось толщей ниагарской воды, а из сердца - глазами Джей-Джея. Джей-Джей снова шутит, Юра что-то поёт, смеётся и думает, что для благодарности секса не достаточно, а вот этого вот — счастья — достаточно вполне. Джей-Джей думает, что счастье — это когда можешь сделать счастливым его, и подпевает.