Розы прорастают между ребер

*** Македонский, кажется, только-только успел закрыть глаза, как его снова заставил вздрогнуть надсадный кашель, который Курильщик явно пытался сдержать. Безуспешно. Лорд хрипло выругался, и Курильщик виновато сжался, пытаясь сдержаться. Но в груди словно ворочались колючие комки, безостановочно терзая легкие и трахею. Парень прижал ладонь к губам, пытаясь удержать очередной ком, прокатившийся вверх и застрявший в гортани. Македонский, вздохнув, осторожно, почти невесомо коснулся напряженной спины Курильщика. Плечи вздрогнули — почувствовал? Не важно, главное, ужасный кашель, который терзал художника не первую уже ночь, немного утих. И Курильщик смог уснуть, а вместе с ним и вся четвертая. Никто Курильщику не говорил, но из-за его кашля не спала вся группа. И каждый раз все шло по одному сценарию — все ложились спать, потихоньку отходили в царство Морфея — и раз! Просыпались от глухого кашля, который Курильщик честно пытался заглушить подушкой. Лорд злобно рявкал на беднягу, тот затихал на некоторое время. Но все знали, что это ненадолго. Курильщика снова буквально разрывало. Все прекращалось в один момент — Табаки и Сфинкс знали, что из-за Македонского. Который потом и сам долго не мог уснуть, с жалостью и грустью глядя на свернувшегося клубочком Курильщика. — Прости, я не даю тебе спать. — Македонский, стирающий в душе рубашку Лорда, вздрогнул и обернулся. Курильщик, виновато потупив взгляд, мялся в дверях. «Но ведь не только мне…» — Я знаю, что все просыпаются… из-за меня… Но потом все засыпают, кроме тебя. Извини, я не хотел, — он замолчал, неловко заламывая пальцы. Македонский подошел к нему, опустился на корточки, чтобы заглянуть в лицо. — Все нормально, Курильщик. Я просто беспокоюсь за тебя. Не переживай, ты ни в чем не виноват. Кривая улыбка, больше похожая на спазм. Грустные голубые глаза. Тусклое небо. Долго так продолжаться не могло. Так что когда Курильщик стал кашлять днем, пряча лицо в воротнике свитера, Сфинкс отправил его в Могильник, велев не возращаться без какой-нибудь микстуры. Табаки обиженно завывал — его помощь никто не принял. В нагрузку Курильщику дали Лэри. Чтобы точно доехал до Пауков. Вернулся Эрик спустя сутки, очень мрачный. На расспросы ответил кратко: «Все нормально». Никто ему не верил. Особенно Македонский. Курильщик, сложившись буквально пополам от кашля, не слышал подошедшего к нему Македонского. Осторожное прикосновение к спине между подрагивающих в такт лопаток — и ужас, потому что это больше не работает. Кашель не проходит, а в легких ощущается что-то черное, дурнопахнущее и разрастающееся, подобно отвратительному черному цветку. — Македонский, — хрипит Курильщик, когда его отпускает; а он не может оторвать взгляда от размазанной крови на губах и руках. — Македонский, мне страшно. Пальцы, покрытые кровавой коркой, беспомощно сжимаются на бесполезных коленях. Курильщик плачет, тихо плачет все время, пока Македонский отмывает от крови его руки и лицо. А бывший ангел не знает, как его утешить. И только может обнимать, проклиная запрет Сфинкса. Курильщику недолго осталось — это знают или чувствуют все в четвертой. Он тает, бледнея, с каждым днем все тоньше и тоньше. Он надрывается в ужасном кашле, и никого уже не удивляют окровавленные платки. Ночью Курильщик колесит по Дому, распугивая тени. И вяло думает о том, что рядом с ним, почему-то, постоянно оказывается Македонский, помогая и спасая от страха. — Ты себя убиваешь, — укоризненно качает головой рыжеволосый. Курильщик беззаботно пожимает плечами, затягиваясь очередной сигаретой. — Тебе нужны силы, — уговаривает съесть завтрак, который он хочет пропустить. — Поспи, я посижу рядом, — с легкой улыбкой, когда Курильщик днем засыпает на общей кровати. Курильщику это нравится. Сперва он, правда, пытался благородно задушить в себе ростки симпатии и оттолкнуть от себя всех, включая Македонского. Вышло только с Черным. А Македонский продолжал ненавязчиво опекать Курильщика. Тот плюнул и решил просто плыть по течению. В конце концов, он хотел хотя бы перед смертью почувствовать себя… не одиноким. Почувствовать, что о нем кто-то заботится, кому-то он не безразличен. Сфинкс искоса смотрел на неразлучную в последнее время парочку. Курильщик спал на коленях Македонского, умиротворенный и больной. Македонский же задумчиво перебирал его волосы, как-то очень обреченно глядя в пустоту. Не нужно быть гением, чтобы понимать то, что между ними происходит. Зарождающиеся чувства с самого начала отравлены болезнью и неотвратимой смертью. Бессилие Македонского видно в каждом жесте; а во взгляде Курильщика тлеет благодарность пополам со смирением. У них так мало времени, они ничего не успевают. Слишком поздно все началось. Слишком поздно уже рвать возникшие узы и слишком больно отказываться. А еще… Сфинкс уверен, что ему не чудится. И что Слепой и, тем более, Табаки прекрасно знают то, что он заметил только сейчас. Дом забирает Курильщика себе. С каждым днем Изнанка все явственнее проглядывает сквозь черты совсем еще мальчишечьего лица. В голубых безмятежных глазах — это покой Леса — и в едва заметной улыбке на окровавленных губах, искусаных до мяса. Иногда, в полумраке, кажется, что безмятежные небесные глаза темнеют, кожа сереет и сквозь нее сильнее видны черные вены. Ногти заменяются когтями, и кажется, что хрупкая, угловатая фигурка сейчас сломается, ощетинится осколками костей — чтобы Изнанка сложила это тело по-новому, так, как ей будет угодно. Здоровый (не считая ног) Курильщик принадлежал Наружности, и тут уж ничего не поделаешь. Зато больной, умирающий, он безраздельно принадлежал Дому. Дом доволен, Дом торжествует. Сфинкс не решается сказать Македонскому, что Курильщик после смерти, похоже, станет частью Дома — призраком Изнанки. Знает — Красный Дракон и сам все поймет. Курильщика внезапно охватывает непреодолимое желание оставить после себя в Доме какой-нибудь след. Обидно же — он умрет, и его вскоре все забудут. Поэтому он по ночам, вооруженный красками и фонариком, рисует на стенах все, что в голову взбредет. Придумываются только мрачные абстракции, всевозможные символы смерти и черные птицы. Иногда он рисует ангелов и драконов. Его подпись — тоненькая струйка дыма. В четвертой все знают и молчат, но Курильщик думает, что после его смерти кличка художника разлетится по всему Дому. От этого на душе становится спокойнее. Однажды он рисует легкие, со всеми подробностями (подсмотренными в анатомическом атласе). Сквозь них прорастают алые розы с черными стеблями и шипами. Македонский долго смотрит на эту картину, неуверенно трогает ее кончиками пальцев. Красиво, как все, что рисует Курильщик, и пугающе реалистично. Кажется, именно так он и видит его болезнь, которую никогда не сможет исцелить. Даже, если плюнет на все запреты. — Не брезгуешь? — спрашивает Курильщик после своего первого поцелуя — с сильным привкусом крови и отчаяния. — Нет, — качает головой Македонский, слизывая со своих губ кровь. И целует его вновь. И позволяет себе чуть-чуть больше, немного опасаясь сопротивления. Но Курильщик вверяет ему себя до остатка. «Смотри — вот он я. Больной, гниющий изнутри, несуразный, наполовину уже мертвый. Забирай меня себе, если я еще тебе нравлюсь такой. Я полутруп. Но я хочу побыть еще немножко живым». Какой же ты худой — с болезненной жалостью проводя ладонями по ребрам, по спине, целуя запястья. Холодный — обнимая дрожащее тело. Согревая. Доверяй мне — разводя непослушные ноги, раскрывая, словно цветок. Будь со мной — вначале немного больно, причем обоим; но им ли бояться боли? Это же смешно. Они улыбаются этой мысли. Не бойся — так много ощущений, что единственное, за что можно еще удержаться — горячие руки и огненные глаза. Я заберу тебя себе. Никому не отдам. Драконы ведь свое не отдают никогда, а ты в глубине души все же дракон, верно? Курильщик улыбается после зацелованными губами, жмурясь, а Македонский ласково целует перемазанные в краске пальцы. И уже ничего неважно, наверное. Кроме смерти, которая маячит за спиной Курильщика. Македонскому ее не отогнать. Услышав странный шум из душевой, он бежит туда. Курильщик свалился с коляски, хрипя и задыхаясь. Он корчится на холодном и влажном кафельном полу, царапая ногтями горло. Теплые руки Македонского лишь ненадолго избавляют от удушья. — Македонский… Мне холодно. — Я рядом. — Так холодно… — Все хорошо. Кашель, разрывающий, губительный, кровь оседает на лице Курильщика и свитере Македонского. — Ты такой красивый… — солнечная улыбка, в небесно-голубых глазах в последний раз вспыхивает огонь. — Я люблю тебя. Знаешь, Македонский… это было лучшее время в моей жизни. — Нет. — Так жаль… — Нет… — Не плачь, — пальцы скользят по щеке, стирая слезы и оставляя красные отпечатки. — Не прощайся со мной. Пожалуйста, останься со мной, — целует холодную ладонь. — А я не прощаюсь, мы увидимся, — смех обрывается новым кашлем, тело содрогается. Кажется, его сгнившие легкие сейчас по кусочкам выйдут наружу. — Я люблю тебя, — новые слезы размывают кровавые следы, капают на лицо Курильщика. — Я люблю… Дыхание все тяжелее, глаза закрыты. Македонский жадно смотрит на улыбку Курильщика и нарушает запрет — вкладывает всю свою силу, призывает чудо, невозможное, но необходимое. Чудо приходит, да не то: мучения быстро заканчиваются, хрипы и кашель стихают. Смерть забирает Курильщика так тихо и незаметно, мягко и заботливо. Македонский целует остывающие губы, глаза, прижимается губами к безвольной ладони. И воет от бессилия, запрокинув голову и прижимая к себе пустое тело с небьющимся сердцем и сгнившими легкими. Окончательно мертвое и холодное. Воет, кричит от боли совсем нечеловечески. Больше никогда он не поцелует, не обнимет, не улыбнется, не засмеется; никогда не замурлычет свою нескладную песенку, рисуя в очередной раз Македонского. Никогда не будет спать на его коленях, никогда не заговорит с ним, не признается в любви. Еще много всяких «никогда»… Это невозможно, я же не мог его потерять! — крича и не позволяя состайникам забрать мертвое тело. Почему?.. За что?.. — царапая сдерживающие руки Черного. — Он не ушел навсегда, — шепотом намекает Сфинкс, не позволяя Дракону сломаться окончательно. По традиции четвертая избавляется ото всех вещей Курильщика, стирая из своей жизни даже сам факт его существования. Но, как Курильщик и предполагал, все в Доме знают, кто раскрасил стены смертью. И теперь Стервятник заботливо покрывает эмульсией черных воронов и черепа в венках из червей. Рыжие волосы Македонского оттеняет черный свитер. Он мрачен и никогда не говорит и не улыбается. Огонь в глазах замерз навсегда. Табаки никому не расскажет, куда он прячет альбом с рисунками Курильщика. Сфинкс иногда слышит странный смешок и шепот: «Какая глупая игра». А Слепой знает, что в Лесу он уже не один. Иногда он даже видит мерцающие мертвенно голубым глаза в чаще. Иногда слышит грустное: «Передай ему…». И послушно говорит Македонскому, что: «Я его слышал». Огненные глаза на миг вспыхивают счастьем. Бывший ангел, погасший дракон — он всего лишь ждет своей смерти. Чтобы утонуть в небесных глазах. Чтобы услышать смех. Чтобы захлебнуться поцелуем. Македонский плачет по ночам, не зная, что у его изголовья сидит грустный призрак с горящими голубыми глазами и розами, растущими сквозь кожу, между ребер. Он гладит красными пальцами его по голове и напевает под нос. Он тоже ждет смерти — но уже чужой. И даже немного ей помогает, касаясь черными когтями груди и роняя в нее маленькое черное зернышко. На утро Македонский встает с ощущением колючих комков в легких. Через полчаса он кашляет — и впервые улыбается.