Дым сигарет с ментолом

Иногда, когда к нему на допросы приводили преступников – избитых, переломанных, капающих кровью с разбитых губ прямо на дубовый стол - , Майкрофт не мог отказать себе в удовольствии предложить этим людям сигарету. И смотреть, как они жадно обхватывают мгновенно мокнущий красным фильтр окровавленными губами. Как из них вместе с густым, плотным дымом, выходит потихоньку их жизнь, их здоровье, и, кажется, даже боль, вызванная парой переломов рёбер или отбитыми внутренними органами. Майкрофт никогда не был сторонником насилия – но кому это объяснишь, если на тебя работают недалёкие люди, признающие лишь силу физических ударов? После сигареты преступники всегда расслаблялись – насколько это возможно, если тебе не давали поспать пару-тройку суток. Чувствовали некую тень расположения к Майкрофту – хозяину узкой пачки ментоловых Kent. Конечно, это сложно назвать изысканной маркой, - с мягкой улыбкой пожимал плечами Холмс, - но, надеюсь, Вы не откажетесь?.. И окровавленные души не отказывались никогда. Майкрофта всегда интересовала та самая первая сигарета, с которой для них всё начиналось. Порой он пытался выведать у собеседника – как бы невзначай – почему он либо она начинали курить. Ответы были достаточно банальными, а Майкрофт любил сочные описания, заставляя говорящих разматывать нить унылого, пресного повествования во что-то более насыщенное и осознанное. Потому что его первая сигарета была такой… обычной? В годы своей учёбы в частной школе он просто купил однажды в ларьке пачку красных, тяжёлых Malboro и закурил. И, на удивление, даже не закашлялся. Быть может, потому что в его семье курили все, и тело уже привыкло к определённой дозе никотина. А может, он как-то неправильно курил. Но первая сигарета стала большим разочарованием – он, как бы глупо ни звучало, стремился познать курение во всей его отталкивающей красе. Чёрные лёгкие, кашель, распад. Вот что нужно аккуратным, чистым, волосок к волоску причёсанным мальчикам из хороших семей. Он меняет обычные сигареты на вишнёвые, апельсиновые и виноградные, зависая в литературных студенческих клубах и понимая, что долго он тут не задержится – и потому старается сохранить это время в клубах ароматного дыма; вишнёвые «Richmond» отныне и навсегда – его юность, изначально загубленная родительскими амбициями, невозможностью наслаждаться жизнью актёра, поэта или художника, как все эти экстравагантные люди, задерживающиеся допоздна в студенческих кофейнях; нет, он просто пройдёт между ними и никого не заденет, не вызовет никаких воспоминаний, кроме – «ах, да, Майкрофт, он писал неплохие стихи, но почему-то почти никогда их не читал». Как-то раз он случайно встретил свою одногруппницу, обладательницу Букеровской премии, на улице – и она до сих пор курила те ароматные вишнёвые сигареты; и так трудно было удержаться от вопросов к самому себе. Что было бы, если бы ты выбрал искусство, как велела душа, а не родительские амбиции, как велел не-эгоизм старшего брата? Он переходит на ментоловые только к концу обучения в аспирантуре, когда каким-то чудом оказывается на вечеринке у знакомых; гремит музыка, но все уже расползлись по углам – целоваться, блевать, спать, а он сидит на балконе, содрогаясь от холода, ужаса общения и мыслей о самом себе; алкоголь всегда будил в Майкрофте все комплексы, которые при свете дня ему удавалось изящно присыпать алмазной крошкой, но после бутылки мерло или виски он становился оголённым проводом, по которому циркулировала лишь яростная ненависть к самому себе – он уже вырос из возраста, когда за собственную похеренную жизнь можно обвинять других. У тебя всегда был выбор, Майкрофт. Колин (да-да, тот, с биофака) подходит к нему, трясущемуся на балконе, со стаканом алого, красного вина – Майкрофту кажется, что именно такой цвет должен быть у греха – и предлагает выпить, но замечает предательскую сырость в уголках глаз Холмса, и совершенно естественно дотрагивается до его лица, стирая слёзы и границы, личные границы Майкрофта-Холмса-который-не-терпит-прикосновений. Потом они целуются, внезапно, жадно, и Майкрофт почти рыдает в этот поцелуй, надеясь, что не кусает Колина слишком сильно, а тот лишь похлопывает его по плечу, позволяя вырыдать всё, что накопилось за долгие годы исключительно «да», «конечно» и «будет сделано», и Майкрофт понимает, что поползшую с лица маску он уже не вернёт на место. Они не обсуждают это ни тогда, ни позже – когда Майкрофт вручает постаревшему, поседевшему, оплывшему Колину награду от королевы («родина вас не забудет») за открытие в области генетики, и Майкрофт думает, а помнит ли на самом деле Колин хоть что-то; но тогда, на балконе, они курят ментоловые сигареты Колина, и до рассвета, кажется, ещё несколько лет, несколько безнадёжно длинных лет, полных боли. Майкрофту тогда кажется, что его впервые кто-то понял и услышал. А быть может, Колин просто шёл к нему с предложением переспать – и напоролся на прорвавшие плотину отрешённости слёзы, ну не сбегать же ему, в самом деле, как последней скотине? Но Майкрофт предпочитает думать о нём иначе. И почему-то, в знак какой-то сакральной благодарности, на следующий день покупает себе пачку таких же ментоловых Kent. И больше с ними не расстаётся. Инспектор Грегори Лестрейд покупает Winston Silver, с затаённой наивностью веря, что меньшая доза никотина может чуть-чуть продлить его жизнь. Он привык обманываться: лёгкие сигареты менее вредны, размолвка с женой – всего лишь временная, начальство рано или поздно оценит, какой он ценный сотрудник, Майкрофт Холмс перестанет ему сниться, а сам он пресечёт в один прекрасный день – да хоть завтра вечером! – все эти фантазии о Майкрофте - под душем, пока жена готовится лечь спать и не слышит лишних звуков, рождающихся в ванной. А потом Грегори покупает красные Malboro и с детской злостью отрывает у них фильтры, затягиваясь так глубоко, как только могут позволить ему лёгкие, стремясь сделать себе хуже – так, словно бы кому-то было до него дело, словно бы кто-то его остановил. Жена уже давно не отводит его руку, когда он лезет за третьей сигаретой подряд. Время перестать врать себе и взглянуть правде в лицо. Возвращаясь домой с очередного ужина с инспектором, официальным поводом которого служили обсуждения шерлоковых дел, Майкрофт затягивается первой сигаретой за неделю и с удивлением смакует вкус. Он отчего-то снова кажется ему незнакомым – таким, как в тот вечер, когда кто-то услышал, как его сердце разбивается на миллионы маленьких кусочков на том чёртовом балконе, как летит вниз вся его нелепая, фарфоровая и правильная жизнь. Ментоловая сигарета в руке отчего-то начинает пахнуть чем-то аптечным, лекарственным, и Майкрофт отчаянно хочет верить, что Грегори Лестрейд – то единственное лекарство, что излечит его нервную, нездоровую душу, уставшую биться об лёд внешнего спокойствия и бесчувственности. Это совершенно ирреально и нелогично; они должны бросаться друг на друга и брызгать слюной, ненавидя – медленный, заурядный инспектор и напыщенный франтоватый чиновник – но Майкрофту столкновение их тел видится под совершенно другим углом. Он выпускает дым, стараясь не думать, что запретил себе курить в салоне рабочего «Ягуара» уже много лет назад. Через две недели они выходят из ресторана и затягиваются одновременно; Майкрофт нарочно попросил водителя приехать за ним чуть позже, дабы иметь возможность поговорить с Грегори за сигаретой. Посмотреть на этот интимный процесс - как он курит. - Когда Вы начали курить, инспектор? - В девятнадцать лет, когда меня бросила девушка. - Помогало? - Порой. Майкрофт давит в душе свои вопросы, как окурок в услужливо оставленной на веранде ресторана пепельнице – с нажимом. Так много хочется узнать о нём, о той девушке, о том, как он перенёс расставание и что в ней было особенного, и почему до сих пор не бросил, но Лестрейд замирает, потягивает носом, в карикатурном удивлении вскидывает брови – на манер Джеймса Мориарти, эту мимику Майкрофту забыть сложно – и тихонько роняет, мол, - ментоловые? Майкрофт кивает, одновременно пожимая плечами. Очередная дань старой привычке, от которых так тяжело отказаться, особенно если у тебя обсессивно-компульсивное расстройство. Он понимает, как нелепо выглядит в этих клубах прохладно-ментолового дыма, но отказаться от этой привычки уже не может. Слишком уж регламентированной и обоснованной данью прошлому она кажется Майрофту. Когда инспектор оказывается на больничной койке с незначительным, в общем-то, ранением (но всё-таки – ранением, Майк, прекрати), Майкрофт вдруг обнаруживает себя в палате, с накинутым на плечи белым халатом, и Грегори, уловив какой-то новый, негласно пройденный рубеж их непростых отношений, тихо отмечает, что халат – и белый цвет в целом – Майкрофту идёт. Что наталкивает последнего на мысль пересказать Грегори о традиции похорон в Японии, Китае и Корее. Под монументальный рассказ Майкрофта инспектор засыпает, терзаясь муками совести ближе к утру – когда просыпается в опустевшей палате, где Майкрофт – о чудо! – забыл свои сигареты. Грегори смотри на огни Лондона, пока бесшумный «Ягуар» везёт их в особняк Майкрофта. Огни ночного города распаляют, и в голове у Лестрейда крутится популярная сейчас «Ocean Drive», хочется, как в молодости, напиться и творить глупости; но рядом Майкрофт так нервно сжимает ручку зонтика, что подобные мысли приходится отбросить – и принять на себя всю ответственность за них двоих сегодня ночью. Don't say a word while we dance with the devil, - податливо подсказывает текст песни разум и снова покидает Лестрейда на неопределённый период времени, насмешливо скалясь: увидимся завтра утром, я сделаю тебе очень стыдно! Но Грегори отмахивается от грядущих мыслей, как от назойливой мухи; Майкрофт сидит так близко, что кровь стучит у Лестрейда в ушах, и вид его нервных бледных рук, вцепившихся в зонтик, как в спасательный круг – определённо, самое эротичное, что Грегори видел в жизни. Машина останавливается у ворот, и дальше Майкрофт, вопреки обыкновению, идёт пешком, отпустив водителя с миром. Он отключает сигнализацию особняка, и здание обнимает его уютной, знакомой тишиной и пустотой; но сегодня с ним рядом ещё один человек, и Майкрофт не знает, как среагирует на него господствующее в доме одиночество, которое в свои лучше дни кажется прекрасной самодостаточностью, но сегодня… Сегодня оно превращается в дикого зверя, начинающего подтачивать кости Майкрофта исподтишка: сейчас этот инспектор переспит с тобой и уйдёт, а потом у тебя рядом не будет никого, кроме меня, и вот тогда мы с тобой наиграемся, как кошка с мышкой. Но Лестрейд входит в его дом (в его жизнь?) уверенным шагом, на ходу снимая куртку, и Майкрофт шепчет ему в поцелуй, обхватив руками уже немолодое, но привлекательное, одухотворённое, кажется, лицо, всякие глупости. Когда Грег выходит из душа и направляется к кровати, то находит её пустующей, а Майкрофта – курящим на балконе. Его болезненно стройную фигуру облегает великолепного синего оттенка халат – и, глядя на острые ключицы, виднеющиеся в вырезе, Грегори хочет немедленно сдёрнуть тряпку с тела Холмса - , а лицо окутывают струи ментолового дыма, и выглядит он отчего-то ужасно печальным; улыбка, в которую сложились тонкие губы, лишь усиливает эффект. Грегори придвигается к нему, обнимая со спины, укладывая подбородок на острое плечо, что в показном недовольстве дёргается словно бы нервно. Умостившаяся было на талии рука – чёрт, Майкрофт, тебе нужно больше есть – поднимается выше; Грегори забирает у нервного, невозможного, такого прекрасного мужчины в его объятиях сигарету на пару затяжек. Чуть уловимые нотки мяты в табаке теперь навсегда связаны в его памяти только с Майкрофтом. Отчего-то похожим на лису-китсуне в этом халате, с этим печальным взглядом и густым дымом, в котором тот пытается спрятаться. Грегори чуть выворачивает руку, возвращая Холмсу сигарету, и целует за ухом. - Не знаю, что там у тебя было до меня. Не знаю, что у нас будет завтра. - Давай без этого, - морщится Майкрофт, прерывая проникновенную речь. Но Грегори не обижается, зная – ему сейчас так же больно думать о том, что всё в любой момент может развалиться. - Не перебивай, - настойчиво и горячо шепчет ему в ухо Грег. – Так вот. Сейчас есть ты и есть я. Нам что-нибудь ещё надо? Майкрофт пожал плечами, туша сигарету прямо о вычурные перила балкона. - Кровать, наконец? - И сигареты?