"Театр уж полон; ложи блещут..."

Снег сыпался за воротник их шуб, хрустел под каблуками, оседал на вьющихся локонах, таял на щеках. Петербург встречал эту пару, когда от закованных в гранит каналов шёл влажный пар, а под ногами хлюпал подтаивающий лёд. Северная столица с затаённым любопытством судачила об этом визите. Сегодняшний вечер должен был стать для всех тем светским раутом, где две стороны наконец смогут познакомиться после долгого обменами мнениями и сплетнями. *** Огни горели так жарко, что дамы предпочитали стоять дальше от высоких канделябров, чтобы не сжечь платья. В театре собрался не просто высший свет Российской Империи, а сам сок русской аристократии. Здесь не было случайных лиц; все превосходно знали друг друга, и хотя не обошлось без конфуза в виде двух дворян, не поделивших какую-то девушку лет эдак десять назад, всё было чинно и спокойно. По еле заметным сигналам публика прошествовала в партер. Беседы продолжились и там, но сдержаннее и тише — дамы уже сидели на местах, томно обмахиваясь веерами, а их спутники, склоняясь к креслам, поддерживали беседу. Все ждали. Нет, не начала — приезда императора. За семь минут до начала действия громкий голос придворного церемониймейстера объявил о присутствии монарха. Всё встало; зал в едином порыве обернулся к императорской ложе, в которой появился сам царь с супругой и немногочисленная свита. На лице мужчины отразилась спокойная улыбка, и он уверенным жестом предложил всем сесть. А за кулисами вот уже час происходили странные вещи. Рабочие сцены с удивлением следили за тем, как худой высокий мужчина отчитывал примадонну, которой рукоплескала вся Европа и послушать которую сейчас приехала царская семья: — Что это значит? Что с вами такое? Ещё вчера всё было хорошо, а сейчас вы даже третью октаву с трудом берёте! — Маэстро, я… — начала было оправдываться молодая девушка, но её прервали нетерпеливым жестом. — Каждый раз одно и то же! Куда бы я вас ни привёз, везде, всегда одно и то же — то пропадёт багаж, то вы простудитесь, то вас напугает летучая мышь… — Она была большая и страшная, да ещё и выскочила прямо мне в лицо! — тут же вставила певица, расстроенно хмурясь от одного воспоминания. -… То вы убежите смотреть разведение мостов и опоздаете на репетицию! Как мне выпустить вас на сцену? Глупая девчонка, зачем я только стал тратить на вас время! Девушка, уже вошедшая в пору расцвета, взрослая и кажущаяся уверенной в себе, от этих слов обхватила себя руками и всхлипнула, кусая губы. Мужчина в маске, обернувшись на всхлип, яростно сверкнул глазами и схватил певицу за плечи: — Не сметь! Сорвёте дыхание! Красавица покачала головой и всё же взяла себя в руки. Она была действительно красива: мягкие черты лица, прекрасные волосы, добрая улыбка — всё это меркло перед её сверкающими глазами. А ведь она даже не пела… И сейчас эти горящие глаза смотрели на своего Учителя. Горничные и прачки, находившиеся в услужении у этой певицы с момента её приезда в Петербург, сплетничали, что он страшно уродлив и поэтому носит чёрную плотную маску. Поначалу она испугала едва ли не каждого полицейского, и вокруг Мариинского Театра чуть было не устроили облаву. Однако всё обошлось, и маску списали на прихоть талантливого человека. У кого их не бывает? Мужчина был выше певицы и сейчас смотрел на неё сверху вниз. Во взгляде золотистых глаз, горевших ненавистью и каким-то презрением, вдруг что-то смягчилось — медленным движением он коснулся её щеки, желая приласкать и успокоить ученицу. Примадонна улыбнулась, доверчиво прижимаясь щекой к ледяной ладони. Она уже привыкла к этому холоду, вспышкам гнева, доходившим порой едва ли не до рукоприкладства — привыкла, смирилась, приняла, как принимала и эти запоздалые немые извинения. Быстрый взгляд на карманные часы: — Пойдёмте. Быстрее же. Мы ещё успеем. И — вниз, прочь со сцены, мимо шокированных рабочих, некстати что-то брякнувшего антрепренёра, которого Эрик в шутку назвал импресарио, мимо рядов пустых гримёрок, по длинному коридору в кулуары, о которых не знала ни одна душа в партере… Девушка еле успевала за ним, и в темноте развевающиеся полы фрака казались полами плаща или крыльями диковинной летучей мыши. Странно, отчего она не боялась? Ведь должна была?.. В небольшой комнатке, куда Эрик завернул почти что спонтанно, не было никого: только старый рояль с открытой крышкой, пыльный и потёртый. Наверное, прежде он стоял там, на сцене, но за несколько лет потерял свой вид и право на музыку. Молодая женщина восхищённо посмотрела на мужчину, который буквально взлетел на невысокую скамеечку и скользнул пальцами по клавишам. Он прикрыл глаза и слабо махнул ей рукой; она подошла, будто во сне, и её ладони в тонких кожаных перчатках легли на крышку рояля. Тихие дребезжащие на трелях звуки погладили тишину в комнате, которая вскоре наполнилась дивным голосом. — Что ж, моей пожертвуй кровью; Всю до капли, что есть в жилах, Всю отдам я — но любовью Я пожертвовать не в силах… Примадонна прикрыла глаза. Дуэт был не ей, но всё же Эрик пел для неё одной. Она чувствовала, как сердце заколотилось у неё где-то глубоко в груди и замерло от гулкой боли в прекрасном стоне: — Жизнь ты храму обещала, Сердце ж мне ты отдала… Ах, каким теперь страданьям Жизнь мою ты обрекла… Она отвечала ему что-то, и слова, рожденные чужой душой, откликались у неё в сердце, будто бы она жила и страдала ими. Судьба этой несчастной жрицы вдруг стала ее судьбой, и девушка пела, разрывая душу этими муками. Комнату переполняла музыка; неземной голос раз за разом молил её следовать за ним. …В жизни что любви священней? Не противься дольше ей… Да разве бы она могла? …Не будь жестока, не будь жестока… О внемли мольбе моей!.. Как иначе, если её ноги не держат её, если всё её существо тянется к нему, летит туда, к небесам, где поёт её Ангел… …Можешь ты со мной расстаться? И в тот же миг от боли девушку словно бы ударило о землю. Расстаться? Покинуть его? Исчезнуть? — Нет! С тобой я хоть в могилу!.. — она отвечала ему, чувствуя, что волны блаженства качают её на своих волнах, захлестывая и переполняя. Чем больше она слышала, тем больше её зачаровывал этот голос; чем больше она пела, тем больше голоса оставалось в ней, тем больше хотелось выплеснуть его, высказать это счастье… …Я готов теперь бороться С целым миром за тебя… И Эрик, не доиграв, не допев, быстро подлетел к своей ученице, пошатнувшейся и по-прежнему смотревшей на него своими хрустальными очами. Какую-то долю секунды он смотрел на неё, поддерживая под локоть, но ни он, ни она уже не владели собой. Кто первым сократил расстояние между ними? Девушка не знала, да и не желала знать. Её переполняло счастье, и вдруг его стало больше, одним поцелуем больше — какая разница, кто виноват? Мгновения летели, и нежность сменяла страсть, а вдохновлённость переходила в опьянение. Они были пьяны друг другом… Пьяны музыкой… Пьяны жизнью, изменившейся так круто с момента расставания с Оперой Гарнье… — Пойдёмте, дитя моё… Дайте им немного небесной музыки… *** Зал замер в предвкушении. Медленно отхлынувший занавес открыл перед жадными взглядами прославленную сцену, на которой у самых огней рампы стояла девушка. Рядом с ней стоял концертный рояль, за которым, практически скрытый крышкой, сидел музыкант. Золотые глаза ободряюще просияли, когда певица с волнением взглянула в его сторону. Оркестр вступил. Музыка — неспешная, нежная, лиричная — успокоила певицу, и та глубоко вздохнула, прикрывая глаза. Память о только что перенесённом счастье была ещё жива!.. Пышные ресницы встрепенулись. Публика внимательно наблюдала за девушкой в белом. Стройная, светлая, она с какой-то неизъяснимой нежностью посмотрела в зал. Тонкие и живые руки всколыхнулись, как крылья, прижимаясь к сердцу. Критики в тот вечер вдоволь поломали голову. Знакомая, банальная, ставшая тривиальной Casta Diva плыла по залу. Однако стоило посочувствовать тем, кто не слышал её в тот день, ибо наслаждаться этой Нормой, её спокойной и мягкой грацией, замирать при звуках этого ангельского голоса, воспаряющего к самим небесам было незабываемым чудом. «Возлюбленный мой ко мне возвратится — Твои лучи меня озарят, и на Твоей груди найду я и жизнь, и родину, и небеса!» Но это были пустяки, и даже невесомо-нежно исполненные арии из «Ромео и Джульетты», в которых перед обомлевшей публикой предстала истинная Джульетта во всём своём печально-прекрасном сиянии, были лишь частью чуда. То, как она пела, казалось бы, избитую и истасканную, засаленную тысячами ртов O Mio Babbino Caro, перевернуло в тот день представления многих о том, что значит опера. Никогда прежде на сцене Мариинского театра такого не видели и не слышали! Перед публикой предстала необычная, новая, сияющая Лауретта, о существовании которой и не догадывались. «О дорогой мой отец! Он нравится мне, как же он прекрасен!» Сколько нежности было в её голосе, когда она выпевала эти слова любви к своему избраннику! В тот миг у многих дам не выдержало сердце, и слёзы катились у них по щекам. Певица улыбалась и плакала, когда под разрывающие сердце звуки оркестра она молила отца о снисхождении. « И если любовь моя была напрасной, я пойду на Понте Веккьо и брошусь в Арно!..» Вся она, натянутая, как струна, тонкая, хрупкая, казалось, делилась в те минуты не своим искусством, а чем-то большим — само своё сердце она отдала людям, всю душу выпустила на подмостки... Когда последние звуки оркестра затихли, в зале повисла гробовая тишина. Примадонна аккуратно склонила голову и присела в глубоком реверансе. Тишина. Гробовая, мёртвая, унизительная тишина. Она готова была разрыдаться от обиды, пустоты, унижения, усталости… Вдруг густую тишину прорезали нескладные хлопки. Девушка осмелилась поднять взгляд: в центральной ложе император и императрица аплодировали ей стоя. На их просветлённых лицах было написано счастье. Зал взорвался рукоплесканиями. Примадонна прижала ладонь к груди, благодарно склоняясь перед царской семьёй, и улыбнулась, слушая гром аплодисментов. Ей хлопали долго. Её трижды вызывали на поклон, и она выходила — с милой, скромной улыбкой и мягким огнём в глазах, посылая этой восторженной толпе воздушные поцелуи. Огромную сцену усыпали цветами. Она путалась в них ногами, когда приходилось подходить к огням рампы. Одну из роз, брошенную чьей-то рукой, она приколола к платью, и аплодисменты усилились. Девушка стояла перед авансценой, чувствуя, как на неё накатывает истощение, смешанное с эйфорией. Два таких сильных чувства не давали ей сейчас сосредоточиться ни на чём ином. Она лишь улыбнулась, в последний раз склоняя голову в еле заметном поклоне, и шагнула назад, запоздало ощущая, что ноги её не слушаются. Она бы упала, радуясь лишь тому, что занавес уже качнулся за ней, пряча её от зрителей, но на половине пути к полу её подхватили крепкие руки. Она ухватилась за рукава его фрака: — Маэстро… Девушка тяжело дышала. — Я отдала Вам свою душу сегодня… Я пою ради Вас, Вас одного… На лице, скрытом полумаской, просияла улыбка. — Ваша душа прекрасна, дитя моё. Я благодарю Вас за этот дар — даже император не получил сегодня большего подарка! Примадонна почувствовала, как слёзы выступают у неё на глазах. Она была готова отдать жизнь и за меньшую похвалу… Прохладными пальцами Эрик коснулся её кожи, стирая блестящие в свете свечей дорожки слёз: — Сами ангелы плакали сегодня… Вы сами одна из них… Рабочие сцены ещё долго вспоминали, с какой нежностью тот мужчина — аккомпаниатор? Импресарио? Наставник? Отец? — поцеловал девушку в лоб, ласково гладя её по плечам. За занавесом шумели юбками и веерами, переговаривались, смеялись и истерично рыдали в платок, на сцене мельтешили рабочие, гасившие свечи, разбиравшие задники и декорации, кто-то собирал брошенные артистке цветы… Казалось бы, в такой суете нельзя было простоять и минуты. Но эти двое… Они стояли тогда на сцене, будто бы вокруг не было ни души. В ту ночь весь Петербург притих, пытаясь удержать это чувство неземной музыки, что коснулась их сердец. Двое тихо шли по берегу Невы, глядя на сияние луны в глади заледенелых каналов — и на молчаливо застывшей площади, как и всегда, чернел тот столп, где ангел на его вершине безнадёжно тянулся к пению звёзд.