Ветхозаветная ирония

Адам вышел из палаты бледный, точно, пока он там был, ему успели выкачать всю кровь. Снейк даже не повернул головы в его сторону — только уловил боковым зрением кусок шевелюры, с которой никак не смывался до конца проклятый эденовский гель, и грязно-белую тряпку, намотанную на разбитое в подсохшую кровь запястье. — Врачи говорят, что положение серьезнее, чем казалось на первый взгляд, — сообщил Адам упавшим голосом, начисто лишенным того огня, каким всего пару недель назад был преисполнен во время публичного митинга и последовавшего за ним двойного убийства самых влиятельных людей Эден-сити — Солюса и его единственной дочери. — У Евы не просто рана — ту можно зализать, зашить, залечить, все это не проблемы… Золотой мальчик замолчал, словно боялся произнести следующие слова, которые вертелись у него на языке и вот-вот готовы были упасть. Словно боялся разозлить Снейка… — Она ждала ребенка. …и правильно делал. Снейк дернул углом рта и с шипением выпустил струйку дыма, но ничего не сказал. — Понимаешь, Снейк? Я мог стать отцом. Я должен был им стать. Понимаешь? У нас мог быть малыш, который рос бы в мире, лишенном зла, предрассудков, крови и фальшивой элитарности, — Адам сглотнул, и, мельком взглянув на него, Снейк ясно увидел, как у парня слишком уж влажно заблестел глаз, который тот сразу злобно вытер рукавом. Отряхнув с рукава несуществующую пылинку, Адам вдруг застыл, уставившись в пространство безжизненными, потерявшими всякий смысл глазами. — Это моя вина, — произнес глухо, как будто сделав какое-то неожиданное трагическое открытие. И где-то, признаться, так оно и было. — Хорошо, что ты это понимаешь, — в голосе Снейка чуть просочилась капелька яда, но только в голосе; его лицо, желчное, похудевшее и болезненно-заострившееся, оставалось мрачным, как лицо с надгробья. — А ты умеешь утешать, — съязвил Адам в ответ, в некой странной лжеразвязной манере, которая мгновенно повисла неприятной дрожащей неловкостью в самой атмосфере этого коридора — белого, чистого и оттого еще сильнее дышащего смертью ото всех уголков. Снейк дымил как паровоз, совершенно, по всей видимости, игнорируя табличку с перечерченной крест-накрест зажженной сигаретой прямо за его спиной. Некурящему Адаму смрад заползал не только в нос, но и прямо под небо, отчего горло першило невыносимо, и он просто диву давался, как у дикаря еще зубы не почернели за эти нестерпимо долгие, даже бесконечные сорок или пятьдесят минут, что они оба провели здесь, не сдвигаясь с места. Впрочем, парень и не подумал бы сейчас даже сделать Снейку намек на то, чтобы тот спрятал сигарету. От этого дыма, пусть и не от вдыхания его, но от лицезрения, как он то фигурными колечками, то стройными вьющимися струйками вырывается из потрескавшихся губ Снейка, и вправду становилось… Легче, что ли. Молчание длилось, как показалось Адаму, еще дольше, чем он находился в реанимационной; правда, когда он перевел глаза на стрелки часов, оказалось, что, с того момента, как он произнес последнее слово, прошло всего секунд двадцать. И тогда уже парень понял, что больше просто не выдержит. Пусть персона, облокотившаяся полуголой ободранной спиной к стене непосредственно рядом с ним, и не относится к числу приятных интересных собеседников, но другого выхода просто не остается… — Поговори со мной. Слова ударились об пол гулко, едва не оглушив самого Адама — таким мертвым оказалось предшествующее молчание. И на этот раз Снейк даже чуть повернул голову в его сторону, сощурив глаза и чуть дрогнув губами в подобии ехидной усмешки. — Поговорить? Я тебе не святой отец, грехи отпускать не буду. — Я об этом и не прошу. Просто… Просто мне надо знать, что будет дальше. Снейк вновь замолчал — на такое время, что Адам уже начал думать, что он не заговорит снова, а если заговорит, то наверняка отмажется тем, что он и не провидец, так что на подобные темы с ним все равно толковать бесполезно. Однако вместо всего этого лицо Снейка приняло какое-то натянутое, странно-довольное, даже слегка блаженное выражение. — Ну, насчет себя я не волнуюсь вовсе. Меня в самом скором будущем ожидает замечательное ночное времяпрепровождение в обществе египетской царицы, а уж в ее объятиях я забуду обо всем на свете. А ты, первый на земле мужчина, будешь кусать локти в одиночестве и сетовать на то, какой ты кретин. Вот, что будет дальше. На твоем месте я бы даже задумываться об этом не стал, довольно и просто признания самого себе в том, что конкретно налажал, причем так, что страдают от этого другие. А впрочем, что это я; у тебя ведь вместо головы золотое яйцо. Мне бы с такой репой тоже соображать было тяжело. Мимо проходила стройная медсестра в неприлично короткой юбке; Снейк присвистнул ей вслед, проводив виляющую задницу прищуренным взглядом и улыбкой довольного кота. Адам вспыхнул до самых кончиков ушей — гнев забурлил в нем, как горячая вода в чайнике. «Да как ты смеешь, гаденыш, в такую минуту…» — Можно подумать, Еве станет легче оттого, что я сяду здесь и буду рыдать, — фыркнул Снейк, прочитав так и не высказанную вслух реплику Адама у него на лице — а сделать это было немудрено, даже не будучи хорошим психологом; просто золотой мальчик не слишком умел скрывать свои эмоции. — Хватит и того, что Строуберри никак успокоиться не может. Все нервы себе убила, бедняжка. Ведь они бы ей еще пригодились, целая жизнь впереди… А вот насчет Евы утверждать не берусь, — хихикнул как-то странно, механически-скрипуче, как расстроенное пианино. — Ты же в курсе, что сейчас ведешь себя как последняя мразь? — тихо спросил Адам, на что Снейк неприятно осклабился, обнажив пожелтевшие-таки от сигарет зубы (а может, Адаму просто так казалось из-за сильного контраста с белыми стенами и общим интерьером больницы). — Да, знаю. И совсем этого не стыжусь. В конце-концов, это моя работа и сущность — изображать мразь, в то время как сердце рвется на куски. Последнюю фразу Снейк произнес не просто спокойным, а даже будничным каким-то тоном, что Адама удивило еще больше. «Нет, определенно, мне никогда его не понять». — Может быть, именно поэтому Ева верит мне, а не тебе? — рискнул предположить парень. Лицо Снейка после этих его слов вновь омрачилось, осунулось, а в глазах, суженных совсем уж по-змеиному, блеснул, как удар хлыста, недобрый огонек. Адам вздрогнул; весь вид дикаря принял облик настолько зловещий, что золотой мальчик даже грешным делом подумал — а не разорвут ли его прямо сейчас на части в лучших традициях африканской ярости? — Ты не прав, — сказал Снейк очень-очень тихо, и оттого еще более зловеще, — Ева всегда верила мне. И будет верить. Но самое лучшее, что она сделала, с тех самых пор, как появилась на Другой Стороне — она научила верить меня. Черт возьми, — он хрипло, горько усмехнулся, — она и вправду размягчила меня настолько, что дальше некуда. Так вот что произошло бы с моим удавом, если бы Строуберри действительно закормила бы его конфетами, как и грозилась… Но я еще не растерял чутья полностью, золотой мальчик. И Ева тоже. И если вдруг ты окажешься конченой предательской шавкой, она поймет, кому из нас двоих ей действительно стоит верить. Вот тогда она, наконец, одумается, вернется ко мне, и все будет как раньше. — Ей-богу, Снейк, — пробормотал Адам, — я тебя не понимаю. Неужели ты до сих пор ревнуешь ко мне Еву? Снейк сердито насупился, откинулся на стену и больше ничего не говорил. — Ведь я считал, что ты, ни много ни мало, благословил нас с ней тогда, на Другой Стороне, во время свадьбы… — Так и было. Но это было потому, что я в какой-то момент почему-то сам себя убедил в том, что ты действительно сможешь уберечь ее. — Как будто это удалось бы тебе, если бы все осталось по-старому, — фыркнул Адам. Очередных вспышек гнева со стороны Снейка он уже не боялся, и правильно: их не последовало. — Нет, не удалось бы. И знаешь, почему? Все эта ирония, чертова ветхозаветная ирония. Когда Адам удивленно посмотрел на Снейка, тот добавил: — Змеи не могут быть счастливы. Даже если думают, что могут. Адаму стало почему-то дико стыдно. За что именно, сам он так до конца и не понял. — Снейк… — он поднял руку, чтобы коснуться плеча мужчины, но тот отдернулся. — Черт тебя дери, парнишка, — он оскалился так болезненно, будто в сердце ему засадили пулю, — ведь она уже почти была моей… Ты не думай, я ее и пальцем не тронул. Ни разу. Хотя, поверь, соблазн был… о господи, что я несу, — он закрыл лицо руками — грубыми, неопрятными, с грязными пальцами и обломанными ногтями — и с шумом вобрал в себя воздух. Адам мрачно наблюдал за ним. — Она знает, что я ее люблю, — продолжил Снейк, отняв руки от лица, хотя и видно было, что каждое слово дается ему с большим трудом. — Но уверена, что только как друга. Воспитанницу. Драного котенка, которого я подобрал, выходил и научил стоять за правду до конца… да как кого угодно, только не как женщину. И знаешь что? — он посмотрел на Адама, и тому от этого взгляда стало неуютно. — Пусть думает так дальше. — Снейк… — вновь попытался что-то сказать Адам, но Снейк снова прервал его: — Серьезно. Я ей не нужен, золотой мальчик. Ей нужен ты. Даже если я возьму над тобой верх — а я, уж поверь, могу — ты все равно будешь для нее главнее. И мы оба об этом знаем. Адам не нашелся, что ответить. Только опустил глаза. И поднял их только тогда, когда Снейк взял его за плечо и серьезно сказал: — Не подведи ее. Слышишь? Не дай ей уйти. С этими словами он пошел по коридору прочь, тяжело ударяя по полу военными ботинками. Адам смотрел ему вслед — истерзанному, дымящему сигаретой и даже со спины мрачному — до тех пор, пока он не исчез из виду. А потом повернулся и, тяжело вздохнув, осторожно прислонился лбом к стеклу палаты. Медицинские аппараты, к которым подключили пациентку, мерно пищали. Ева будто спала. Можно было даже представить, что она видит сны. Только бы не о ребенке, которого у них с Адамом теперь, возможно, никогда не будет.