Красное и фиолетовое

      День проходил за днем в страшной тревоге, которая накатывала ледяными черными волнами, затопляла душу и пожирала мозг. И можно было, пожалуй, уже не притворяться, что причинами этой тревоги были какие-либо из множества нелегких обстоятельств жизни, будь то война, исчезновение капитана на За’Ха’Думе, горе Ивановой и Деленн, недовольство ворлонца или что-нибудь еще. Тоска росла изнутри, она, несомненно, питалась внешними событиями, с остервенением хватаясь за любой повод и раздувая его до масштабов вселенской катастрофы, но повод — не причина. Причину Лита найти не могла, или, быть может, не хотела. Она пыталась отвлечься в делах, и действительно, сосредоточение на какой-либо задаче вырывало сознание из цепких лап тоски, пусть ненадолго. Счастье еще было в том, что ей не приходилось выдумывать себе занятие самой и не приходилось выбирать, делать или не делать — приказы поступали сверху и не подлежали сомнениям. Она думала, что ворлонец чрезмерно нагружает ее работой, потому что совсем выбилась из сил, не подозревая, что всю энергию пожирает это поселившееся внутри страдание. Если бы Улкеш оставил ее в покое хотя бы на один день, она бы легла пластом в своей каюте и больше бы не встала, вросла бы в диван волосами и кожей.       Впрочем, он тоже вел себя странно. В один из дней Лита решила, что ей нужно чем-то порадовать себя, пошла в торговый сектор и накупила всякой дребедени: этажерку с хрупкими резными ножками — втиснуть между диваном и широким приземистым комодом, уже не вмещавшим на своей поверхности разнообразные флакончики и поделки, клеенчатую занавеску для душевой, пестрый плетеный коврик на пол перед дверью. Денег ей было не жалко, ворлонская империя исправно платила ей жалование — корабль купить не хватило бы, но полочку — почему бы и нет?       Когда Лита прикручивала ножки к доске, расположившись на полу в центре комнаты, сама собой поднялась веером вверх дверь и в комнату вплыл Улкеш, как всегда излучая суровость одним своим видом. Ножка этажерки застыла в руках, сама Лита съежилась под взглядом красного глазка, вспоминая судорожно, не забыла ли она какое-либо поручение или время встречи, из-за чего посол соизволил собственной персоной навестить ее и напомнить об упущении.       — Убери, — сказал Улкеш.       Лита переставила полуразобранную полочку за диван, встала перед Улкешем и замерла — руки за спину, носочки врозь, напряженный взгляд.       — Совсем убери, — ворлонец вздернул недовольно механическую голову скафандра, широкий воротник-полумесяц качнулся.       Напряженный взгляд сменился недоумевающим. Нет, если бы Лита не провела в обществе ворлонцев уже около года, она бы никогда не смогла бы понимать их достаточно для того, чтоб работать на них. И сейчас она вполне поняла, чего хочет от нее Улкеш, только не поняла — зачем?       — Убрать? Но… я… я только купила!       — Вот именно, — исчерпывающе и безжалостно ответил ворлонец.       Лита, едва сдерживая поток раздосадованных мыслей, подняла полку из-за дивана, отвинтила ножку и сложила все детали назад в коробку, размышляя, вернут ли ей деньги, если она вернется с товаром в ближайшее время, и чем таким прогневала полочка Улкеша, на ней, вроде бы, не написано «чего ты хочешь?» или чего-нибудь еще, выдающего принадлежность Теням.       Или, может быть, «чего ты хочешь» на ней все же написано? Улкеш прошелся по комнате, зацепив скафандром еще одну коробку: от его массивной фигуры бледно-серые стены и потолок словно теснее прижались друг к дружке. Въедливый глазок окинул каждый предмет — Лите даже показалось, что она наяву видит тонкий луч-лазер, прорезающий пространство. Сердце у нее екнуло. — Все убери, — наконец изрек ворлонец.       Лита в первое мгновение попыталась прикинуться, что не понимает, но Улкеш развернулся к ней всем корпусом и надвинулся ближе, задирая кверху голову — он был ниже Коша, скафандром, если быть точным, и если тому приходилось опускать голову с глазком, чтоб смотреть собеседнику в глаза, отчего его облик становился мягче и спокойнее, то Улкеш, напротив, голову поднимал, и выглядел от этого еще надменнее. И под этим непреклонным взглядом, еще более усиленным телепатическими волнами, окатывающими ее сознание, словно холодный душ, Лита не могла себя обманывать.       — Но… — она беспомощно развела руками и посмотрела на свои дорогие вещички. — Мне же нужно на чем-то спать, на чем-то есть, одежду складывать куда-то?       Наверное, стоило бы разозлиться, затопать ногами, сказать «да что вы себе позволяете?» или «это мои вещи, а не ваши!» — но Лита почувствовала лишь странное опустошение и досаду, не на Улкеша даже, а на себя, и потому что уже начала прикидывать, как обойдется без мебели и прочих предметов обихода, поняла, что обходиться без них ей не хочется и расстроилась.       — Ты привязана к ним. Это отвлекает. Освободи себя.       «Да уж, отвлекает, — подумала Лита, теперь начиная чувствовать злость. — Отчего, хотелось бы мне знать? От пережевывания собственных страхов? Работу я и так нормально делаю».       — Да, — сказал Улкеш, качая лиловыми рожками скафандра. — Нет.       Лита все же была прошаренный телепат, поэтому она поняла без труда, к чему относится «да», а к чему — «нет», но не преминула похвалить саму себя за догадливость и ругнуться втихаря на своего начальника, что его отрывочные речи совершенно невнятны и будь на ее месте кто-нибудь не такой умненький, он бы запутался. К сожалению, ушлый ворлонец считал и эти ее тайные мысли, наградив в ответ потоком презрения.       Теперь Лита обиделась всерьез. Особенно на «нет», которое ставило под сомнение ее профессиональные качества. Она села на диван, сложила руки на коленях и уставилась на Улкеша злыми глазами, вполне отражающими всю бурю кипевших в ней чувств. Надо сказать, в позиции снизу вверх ворлонец выглядел еще более подавляюще.       — Кончишь вот это, — он имел в виду обижаться и злиться, — вынесешь вещи.       — Нет, — ответила Лита, цепенея от собственной храбрости.       Несколько секунд они молча смотрели друг на друга, и эти секунды показались       Лите бесконечно долгими. Все мысли умерли у нее в голове и, кажется, она даже дышать забыла.       «Поднимайся», — телепатически просигналил Улкеш, словно потерявший дар речи от возмущения.       Лита поднялась, словно марионетка, которую тянули сверху за невидимые ниточки.       «Чего он мне сделает, в конце концов, — зажужжала в голове назойливой мухой проснувшаяся мысль. — Ну, работаю я на него, ну, и что? Пси-корпусу не выдаст, небось», — пси-корпус был самой большой страшилкой для нее очень долго, но сейчас даже думать о нем было смешно.       «Снимай пиджак и блузку».       От неожиданности Лита прикусила язык и теперь чувствовала неприятно зудящую ссадину, цепляющуюся за зубы слева. Сердце словно провалилось куда-то в живот и гулко ухало там, виски ломило, а недобитые мысли жужжали, как гнездо растревоженных ос, но там не было ни одной хоть сколько-нибудь связной.       «А?»       «Что?»       «Ой бля».       «Ой, кажется, я вляпалась!»       «Не надо было его задирать».       «А я что, я ничего, да я… да он… да что это вообще такое?»       Она не понимала, что он собирается делать дальше, но чувствовала, что в их отношениях наступил переломный момент. Или она сейчас согласится — и тогда она позволит ему все, что угодно, или она воспротивится — и тогда что? Тогда что? Уйдет от ворлонцев? Куда? Они позволят ей уйти, с ими сокрытой силой внутри? Запрут ее? Убьют ее? Заставят подчиниться телепатически? Вертелись с тихим писком какие-то отрывки из трудового кодекса, о том, что такое обращение непозволительно и недопустимо и нарушает все ее права — и ей самой было смешно. Уже с Кошем было понятно, что их связь выходит далеко за рамки профессиональной, но Кош… Кош бы никогда не потребовал у нее это. Кош был с ней бережным, Кош ее не ломал. А Улкеш пришел на его место и думает, что получил над ней такую же власть, как Кош, только по праву занимаемой должности.       Или — или. Времени думать не было, или она хотела считать, что не было, не хотела думать, что делает и почему. Не могла обманывать себя, что выбора нет — что-то подсказывало ей, что выбор есть всегда, но то, что следует за ним, могло быть невыносимо. И сейчас, уже расстегивая дрожащими пальцами пуговицы пиджака, едва сдерживая слезы, она поняла вдруг, что смерть или заточение в ворлонской камере было бы для нее менее страшно, чем простое «уходи». И пусть будет все, что угодно. Все, что угодно — им.       Блузка полетела на диван следом за пиджаком, Лита осталась перед Улкешем почти полностью обнаженной выше пояса и уже потянулась к застежке лифчика, не понимая, чего он вообще хочет и зачем потребовал у нее раздеться. Ее трясло крупной дрожью, так, что приходилось стискивать челюсти, чтоб зубы не стучали, кажется, она прикусила язык еще раз, но уже не заметила этого.       «Давай, к стене», — кивнул Улкеш и уже, видя готовность слушаться, подтолкнул ее невидимой силой сам, развернув лицом к стенке, как раз туда, где должна была оказаться злополучная этажерка. Лита уперлась в нее ладонями и локтями, оглянулась на застывшего ворлонца испуганно и беспокойно. Она уже начала догадываться, что он собирается устроить, и недоверие мешалось в ней с какими-то сложными и странными чувствами, словно бы она возмущалась и ужасалась не от того, что с ней делают, что она позволяет с собой делать, а от того, что она должна бы возмутиться — но не может вытащить из себя негодование и злость.       Она отвернулась к стене и опустила голову, то ли потому что Улкеш попросил незаметно, то ли просто так. Целую вечность, как ей казалось, она слышала только тишину и шум собственной крови в ушах и стук сердца, и уже готова была взмолиться — ну давай, чего же ты ждешь? И тогда раздался характерный, хорошо знакомый энергетический треск, и плечи пронзила острая, словно от плети, боль. Лита поджала губы, повела плечом. Сразу стало будто бы легче, умерилась дикая дрожь и тяжелый ком в горле провалился куда-то, перестал душить.       «Я разберусь с этим позже, — сказала она мыслям, твердившим, что происходит нечто крайне возмутительное и из ряда вон выходящее. — А пока — цыц».       Следующий удар прилетел по лопатке, обжег предплечье захлестом — Лита выдохнула и задышала ровно и глубоко, пока боль расползалась по телу и затихала. Ненадолго затихла — потому что вскоре снова раздался треск и снова возникала острая, протяженная боль. Свитый в тугой жгут энергетический пучок бил, как кнут, и Лита не могла видеть, но чувствовала, как по спине расползаются долгие красные полосы.       После третьего удара вышибло все мысли, осталась одна боль — затихающая, возникающая, накатывающая высокой волной и отступающая, как прибой. Вначале она держалась, затем принялась вскрикивать, сперва едва слышно, затем — уже не стесняясь, прикусывая губы и наклоняя голову набок, к плечу, отчего-то так было легче.       Удар, еще удар. Лита замирала, услышав сухой треск, вскрикивала громко от боли, шумно дышала, всхлипывая, мотала головой, роняя текущие по щекам слезы. Улкеш, разукрасив ей полосами спину, саданул разрядом пониже, по обтянутым тканью округлым бедрам, Лита ойкнула и приподнялась на цыпочки — следующий удар прилетел по тому же месту, а потом снова пронзил лопатки. Улкешу было жалко литиной юбки больше, чем литиной кожи. «Да ладно, мог бы уж приказать мне и полностью раздеться, чего уж там», — подумала Лита, выгибаясь под следующими ударом.       Но думать некогда ни о чем, потому что настигает боль, кажущаяся невыносимой, словно ломает плотину внутри, и Лита кричит в голос, хлюпая, не стесняясь того, что ее может услышать кто-нибудь, случайно проходящий мимо по коридору. Уже — все равно, плевать на все. Она кусает руку у плеча, корчится в судорогах рыданий, едва не сползая по стенке, в которой ногти процарапывают полоски. Вскидывается при новом ударе, чтобы закричать снова пронзительно и страшно — да, наверное, со стороны все это выглядит чертовски страшно, но ей, как ни странно, хорошо и спокойно, и можно просто орать, забыв обо всем.       Улкешу тоже не страшно. Он подходит плавно ближе, совсем близко, едва ли не касаясь складками мантии ее тела, а голову почти кладет на плечо. И впервые со времени их встречи ей видится ласка в его движениях.       — Хватит? — спрашивает он, и звон ворлонской речи за механическим голосом переводчика нежен и мелодичен, особенно в сравнении с треском энергетических разрядов.       — Да… нет… — сбивчиво отвечает Лита, сама путаясь в том, чего ей сейчас нужно — чтобы это кончилось побыстрее или — чтобы продлилось еще и еще.       — Раз так, — Улкеш не отходит, а бьет ее прямо здесь, и краем глаза она видит голубые молнии, проскакивающие между скафандром и ее телом, обвивающие юркими змейками. И она снова кричит, упираясь в стенку, так, будто в этом крике может выразить всю тоску, преследовавшую ее несколько месяцев, и все горе, скопившееся на дне души.       И когда удар уже отболел, продолжает всхлипывать, слегка завывая, втягивая капающую с уголка рта слюну — впрочем, уже плевать, какая к чертям разница. Улкешу точно плевать, наверное, ему люди в принципе кажутся жалкими — зачем тогда ей мучиться и держать лицо, прикидываясь более стойкой и более сдержанной, чем она есть? Пусть лицо кирпичом и элегантные манеры останутся для официала и церемониальных приемов. Пусть никто никогда не узнает, что происходит тут между ними двоими, пусть она будет и дальше ходить перед Ивановой и Деленн с непроницаемым взглядом и говорить что-то вроде: «Этот ворлонец… вы не знаете, какой он!»       И правда, не знают. После пары хлестких ударов, почувствовав, что теперь уже точно — хватит, она разворачивается лицом к нему (он не мешает) и сползает тихо на колени, утыкается лбом в жесткий панцирь скафандра, обнимая руками мантию. Она не знает, что хочет выразить этим жестом и надеется, что он поймет ее лучше, чем она сама. Обостренным чутьем телепата ловит движения его души, как улавливала бы дыхание живого существа, находящегося так рядом — так четко, так ясно, пусть не может дать им названия. Ни презрения, которое сквозило в начале, пока Лита еще брыкалась и пыталась что-то доказать, ни сочувствия, может, и к лучшему, потому что сочувствие сейчас показалось бы ей обидным.       А так — ничего, все идет, как положено. Улкеш и не сомневается в этом. Медленно, давая Лите понять, что все уже завершается, он отстраняется, оставляя ее на полу у стены.       — Придешь в себя — вынесешь вещи, — он даже не приказывает, а констатирует факт: все так и будет.       Лита сидит, обняв себя за плечи, спина у нее саднит. Лита кивает на слова ворлонца, глядя на него изменившимся взглядом, в этом взгляде — и удивление, и узнавание, и страх.       Улкеш смотрит на Литу, затем — на диван, где валяются ее сброшенные одежки, затем — снова на Литу, распластавшуюся на полу.       — Матрас можешь оставить, — заявляет он и направляется прочь из комнаты.       Бесшумно взлетает легкая дверь — и опускается, заслоняя собой фигуру ворлонца.       На ватных ногах, словно пьяная, Лита поднялась, придерживаясь за диван, взяла блузку, но вместо того, чтоб надеть, почему-то прижала к груди, скрестив руки, и пошла к зеркалу в душевую — оценить нанесенный ущерб. Завернула голову как можно сильнее, изогнулась, пытаясь рассмотреть получше розовые полосы, рассекавшие плечи и спину, провела с любопытством по ссадине на предплечье.       Пониже спины тоже болело не слабо, и Лита задрала юбку, приспустила колготки, чтоб полюбоваться на отливающий фиолетово-красным продолговатый синяк поперек ягодицы — странное дело, выглядел он куда хуже розовых полос на спине, может быть, Улкеш просто не пожалел сил, полагая, что ткань смягчит удар.       Подумать только — ее высекли, как девчонку, только потому, что она посмела сказать «нет». Вот влипла же с этими ворлонцами. И вдруг отчего-то ей стало так смешно, что она засмеялась тут же перед зеркалом, пряча глаза от самой себя, а потом сразу, без остановки, заплакала. Стоило бы, наверное, подумать, что из этого всего следует и как далеко она зашла — но мысли путались, думать не хотелось.       Нахлынуло странное ощущение, что все уже решено, за нее, пусть и не без ее согласия. Парадоксальным образом, следуя своим желаниям, ты никогда не получишь того, что хочешь — об этом Лита начала догадываться давно, но сейчас ее осенила другая, не менее парадоксальная догадка — о том, что лишь отрешившись от себя, можно наконец узнать, кто ты. Смутная догадка, что все, во что она верила раньше и в чем была уверена, могло оказаться неправдой, была такой жуткой, что перед эти ужасом отступал любой другой.       Какое-то время Лита смотрела на свое отражение в зеркале, не пытаясь осмыслить, что с ней сейчас происходит, а потом очнулась словно от забытья, вытерла лицо, пригладила волосы, оделась и пошла в комнату складывать вещи.