See You Soon

      За спиной ее часто говорили, что у нее нет сердца.       Люди, мнящие, что знают ее хорошо, часто говорили, что создавая Имгерду, боги пожалели для нее человечности и сострадания. Она же плечами пожимала: откуда в крови троллиной возьмется человечность и сострадание. Только язвительность, изворотливость и пакостничество.       И вновь принималась за дела. Ей всегда было чем себя занять.       Ластится, мягкой шерстью щекоча пальцы. Смотрит глазками-бусинками, выжидая, носом в ладонь тычется, словно кот какой. Имгерда мех белый приглаживает, чешет ногтем звериное переносье, заставляя зверька щуриться, не сильно прикусывать большой палец.       Их много становится. День ото дня все больше и больше. За окном вместе с дождем бушует странная эпидемия: оборотни не могут вернуть себе первоначальный облик. А она никого не зовет к себе в дом, но пришедшим не отказывает в заботе. Они сами приходят, трутся о ноги, просят чесать пузо. Они хотят оставаться теми, в кого обратились, не возвращаться к рутине, к делам и заботам. Вся ее вина лишь в том, что дом она выбрала поближе к лесу.       Дирк на коленях сворачивается в белоснежный кусливый клубок, зевает, блестя мелкими острыми зубами, и, пригревшись, спать остается. В ногах басовито похрюкивает во сне Геллен ван Дейк, в день ставший манулом. Неразлучные друзья, один другого заразившие. И, конечно, во всем разобраться ей поможет старый мудрый медведь-Конрад, которого пока еще не коснулась неведомая зараза. Покачает головой, посоветует, а, возможно, и припомнит что-то из собственной жизни. Кто знает, может однажды дом Имгерды вновь опустеет. Манул вернется к своим трупам, горностаюшка снова бросится оставлять метки на медсестричках, пошло шутить и кричать что-то про сто двадцать шлюх другу на сто двадцатый день рождения. Она снова предречет ему подобный дар в его сто двадцать, чтобы он понял всю бесполезность своей нынешней задумки. И снова сотрет с щеки в порыве всеобожания оставленный поцелуй.       Дирк — недопесок, ему еще положено дурковать. И если глядя на ван Дейка Има думает о старшем брате, которого никогда не было, то про ван вель Гроневальда — о младшем, которого никогда не будет.       В ногах особенно громко всхрапывает Геллен, отвлекая от мыслей. И Има руку убирает от маленького белого зверька.       А одним утром чужая голова на коленках и патологоанатом под боком. И хочется смеяться навзрыд и чувствовать себя Матерью Сущего. Но она за порог выставляет обоих, едва ли покормив завтраком.       — Я все равно все твои татушки рассмотрел. Теперь не отвертишься, тихоня! — Прежде чем захлопывается перед его носом дверь, показывает язык Гроневальд. А после остается молчать, что видел и где. В конце концов, Има всегда молчит, когда он приходит от очередной неудавшейся подружки с разбитым лицом или, если довыпендривался, поломанными костями. А она молчаливо вылечит, сбреет каким-нибудь вечно неясным стихотворением из своего нескончаемого репертуара. И никто не узнает о его промахе.       В лесном домике снова нет покоя. Снова глазки-бусинки. Но теперь не черные, обсидиану подобные, а лазоревые. Имгерда ненавидит детей. Дети же Иму любят. Вот и выпала ей честь воспитывать племянницу. Единственной незамужней и бездетной во всем совершеннолетнем выводке.       Когда тебе пятнадцать, ты не думаешь, что ложась в чужую кровать, ты сломаешь кучу чужих судеб. А может, что просто задашь точку, из которой ход истории сам найдет нужное русло. Может, Торхильд должна была родиться у совсем других людей. Остаться человеком. И не видеть, как со временем постареют и умрут ее друзья и знакомые, а ей останется еще век или больше.       Но у Торхильд глаза год от года светлее и холоднее. Как сталь у Имы, так лед у Торы. И лишь на дне плещется губительная ведьмовская синь. Однажды и она станет в роду Старшей, а подле нее пустующие два места заполнят другие две ведьмочки, других двух поколений. И дочери Форньёта останутся до Рагнарёка. А пока, знай себе, воспитывай смену. Смейся детской непосредственности. И забудь, что ты ненавидишь детей…       — А ты не думала, что раз так тебя настойчиво зовут замуж. То стоит сходить? — замечает однажды окончательно ставший анестезиологом Дирк. И остаётся лишь поджать с мрачной миной губы.       — А ты не думал, что это тебя не касается?       В волосах цветы кажутся лишними. Особенно белые. И кирха кажется слишком маленькой, давящей стенами.       У Имгерды в братьях вольный ветер, а с богами она с детства на «ты».       И кирха ей не нравится. Как не нравятся фата, ленты и кружево. Но это почему-то очень важно ее жениху. Он еще не знает, что жизнь его, казалось бы, наделенного бессмертием, уже склонилась к закату.       Скувойские ведьмы — черные вдовы. Именно поэтому Има никогда не стремилась связать себя узами брака. Но в этот раз слишком настаивали. Двадцать восемь пар глаз, антрацитово-черных, пытливых. Круглых. Казалось, все пришли, кто мог. И все по ее душу. С укоризной. И только тогда она согласилась.       Торхильд время отсчитывает по часам на башенке ратуши. Ван вель Гроневальд за рукав платья придерживает, невзначай замечая, что для только что обручившейся с любимым человеком Имгерда выглядит слишком мрачной и напряженной.       — У Золя есть потрясающее произведение «Мечта». Оно жутко сентиментальное, но у него правильный конец.       Има голову склоняет, опуская на лицо фату.       — Мечты не живут долго, Дирк. А белый — траурный цвет.       Торхильд время отсчитывает на часах, чтобы с боем курантов, когда она досчитала, увидеть на пороге кирхи сперва счастливого эльфа, держащего под руку ее, как она полагает, мать, а после эльфа уже мертвого, словно серпом подсеченного. И оборотня, который спешно уводит Имгерду прочь.       Для Имгерды не случается чуда.       Для Торхильд навсегда умирают сказки.       «Мир рушится потихоньку. И ты сам не замечаешь, как начинаешь к этому привыкать. Привыкать к светлой, почти белой одежде, траурной куда больше, чем черная. Привыкать к тому, что в зеркале и без того редко улыбающееся отражение теперь превратилось в каменную маску. И что у тебя почти ничего не осталось».       Имгерда за плечи обнимает горностая, пытаясь его поддержать. Геллен не был ее лучшим другом, но он был, все же, частью ее жизни, как и многие ушедшие до него и его любовника.       Земля бьёт по крышке спаренного гроба гулко. И Има думает, что не хотела бы оказаться запертой в прямоугольном ящике. И не хотела бы быть сожженной, как когда-то взявший ее в жены эльф. Жить вечно она тоже не хочет.       Горностай наблюдает за всем спокойно и безучастно. Теперь и он перестанет смотреться в зеркала так часто, как он делал это до похорон.       — Има, — цепляется за руку уже взрослая Торхильд. — Ты никогда не говорила, как уходят ведьмы.       — Чахнут и исчезают.       — Как?       Уголок рта нервно дергается. И Има разражается смехом, больше походящим на плач:       — Потерпи немного и увидишь. Осталось недолго.       Имгерда не врет. Осталось недолго. Она стареет, а из тех, кто заставляет время замедлиться, осталось только двое.       И двадцать восемь пар черных глазок-бусинок: Мари, Адриан ван вель Гроневальды и остатки их выводка — старшие братья и сестры Дирка, которые просят только одного — пережить их.       Имгерда видит, что это не составит ей труда…       — Что это? — Между пальцев Дирка серебристая прядь волос.       Има, откинувшись в кресле-качалке, смотрит на нее с ледяным спокойствием. Серебра у нее теперь много, хватит не на одно приданое.       — Разве ты не видишь? У меня нет твоих шестисот-восьмисот лет. Я старею, мой хороший.        Дирк думает с минуту, позволяя истончившимся пальцам касаться его волос.       — Хочешь, я сделаю тебя оборотнем?       Има смотрит на ван вель Гроневальда поверх очков в тонкой оправе, и с печальной улыбкой гладит его по голове:       — Не смеши меня. Это было самым глупым из всех твоих предложений. Лучше бы ты подарил мне сто двадцать шлюх.       — И подарю. Сто двадцать пять. На каждый год твоей жизни по одной, — смеется Дирк, вскакивая и оставляя на кольцах, слишком больших для иссохших пальцев ведьмы, клок волос. — Подожди чуть-чуть. Я скоро вернусь.       «Я никуда не денусь…»       «Ну, вот и все…» — Имгерда опускает последний букет белоснежных хризантем.       «Обещай, что будешь вскрывать меня нежно! В общем, сделай все красиво».       В двадцать четыре Дирк часто шутил с Гелленом о смерти. В сто двадцать его шутка перестает быть таковой. Има старалась, чтобы все было действительно красиво. Но выходит гротескно.       — Увы, ты слишком поспешил…       Сухие губы касаются загримированного лба едва ли. Имгерда прощается быстро, оставляя за собой лишь еще один букет. Ярких гортензий. Слышать, как будут заколачивать гроб, она не в силах. С каждым вбиваемым в крышку гвоздем, в ней остается все меньше желания оставаться дальше.       — Ты теперь Старшая рода Форньёта, — кричит в спину сгорбившейся от плача племянницы. — Благословенна будь.       Коронованный Тиндхёльмур встречает тишиной. Лишь дочери Ран что-то шепчут островным скалам.       — Ну, здравствуй, Кари, теперь я точно останусь надолго.       Имгерда руки раскидывает, поворачиваясь спиной к обрыву и делая шаг назад. Дочери Ран принимают ее, обнимая крепко за плечи, как родную.       За спиной Имгерды часто говорили, что у нее нет сердца, что боги, создавая ее, забыли… вот только о чем?