Уход - всего лишь встреча

Смертнику было, если верить бумажкам из его личного дела, хорошо за пятьдесят, но в действительности он оказался едва ли не на десять лет моложе. В возрасте Эстер он был, очевидно, потрясающий красавец — статный, мускулистый, длинноволосый, с проницательными светло-карими глазами в черной подводке, от которых расходились лукавыми лучиками тонкие морщинки — немного похожий на старого льва, мощного и дышащего внутренней силой. Эстер даже поймала себя на том, что наверняка бы влюбилась в него, если бы они пересеклись при других обстоятельствах. Вместо этого ей пришлось только расправить плечи, развернуть приговор и бесцветным, почти роботизированным, хорошо поставленным для таких целей голосом, произнести: — Мсье Айзек, высшим трибуналом Эден-сити вы обвиняетесь в преступлении против законов, имеющих за собой плату собственной жизнью. Ваши последние слова перед смертью? Смертник помолчал, потом размеренно, даже слегка расслабленно произнес: — Уход — всего лишь встреча. И подмигнул тому сухенькому старичку, обвешенному травами, который сидел на шатающемся треснутом белом кресле под самой стенкой. После этого в самое темя смертнику пустили паучьим прибором электрический ток. Эстер смотрела участливо, зная, по крайней мере, что ему не больно. Стандартную казнь на электрическом стуле, посчитав ее слишком аморальной, даже в жестком авторитарном Эден-сити запретили около сотни лет назад, и на смену ему пришел такой аппарат, который пускает по всему телу ток быстрее силы мысли; смертник возносится к небесам прежде, чем успевает почувствовать что-либо, кроме легкого укола. Быстро, безболезненно и толерантно по мере, которую только может обеспесить эденовский трибунал, принимающий во внимания все обстоятельства, при которых могло совершиться убийство. Смертника, будто мгновенно уснувшего, мягко опустили на носилки и вынесли из зала; все присутствующие провожали его взглядами, спокойными и слегка испуганными, и только лицо старичка-травника почему-то бросилось в глаза Эстер. Оно словно выделилось изо всех остальных каждой черточкой, будто фокусом профессиональной кинокамеры. Глаза старика застилали слезы, придающие его сухому сморщенному лицу, обрамленному жиденькими грязно-серыми волосами, выражение какой-то особенной живости печальной восковой фигуры. Эстер не могла отвести от него взгляда до тех пор, пока вместе с процессией и остальными надзирателями не покинула зал казни. …музыка ветра над дверью приветствовала Эстер дуновением чего-то старого, пряного, травяного, и ей показалось, что даже в воздухе витают клубы дурманящего дыма. Спустя несколько мгновений обнаружилось, что это ей не показалось; старик сидел на месте продавца, хотя явно не настроен был что-либо продавать — он и пускал эти клубы дыма из кальяна. Эстер не заметила его сразу, очевидно, потому, что на нем был светло-коричневый, затертый, весь в разноцветных заплатах плащ, из-за которого старик буквально сливался со стеной, заставленной всякими дешевыми этническими сувенирами. Эстер старалась ступать тихо, но, видимо, скрипнула половицей, отчего старик лениво приоткрыл один глаз и расплылся в добродушно-безмятежной улыбке. — Неужто ко мне сама смерть явилась? — произнес он размеренным, на удивление молодым и бодрым для его внешности развалины из сухой травы голосом. — Давно пора, я заждался. — Благодарю, я оценила иронию, месье, — Эстер решила держаться холодно, даже официально, хотя визит ее, конечно, таковым и не был. — Я к вам с личным делом… Вопреки всему, что вы могли подумать. — А что, по-вашему, я мог подумать? — старик все еще не смотрел на Эстер напрямую, будто на его волне она играла роль хорошо, если просто назойливой мухи. Девушку его вопрос отчего-то поставил в тупик, но старик продолжал: — Прошли те времена, когда я боялся каждого визита представителя эденовских властей в свою скромную лавчонку. Теперь у меня за душой ничего нет — ни плантации с травкой в тайной комнате за семью замками, ни обета молчания во имя сохранения чести воюющих семей, ни скотча, которым заклеен мой рот, чтобы я не мог говорить то, что я хочу. Старик лукаво блеснул взглядом в сторону порядком оторопевшей Эстер, так, что та не смогла понять, шутит ли он или нет. Старик тем временем дотянулся рукой до большой, обклеенной всякими идиотскими наклейками, ленточками, обрывками выцветшей цветной бумаги и засохшими цветочками гитару. Попытался извлечь из ее несколько аккордов; пальцы бренчали по тугим расстроенным зажатым струнам, будто деревянные. Лицо старика исказила при этом гримаса боли. — А вот пальцы так и не склеились окончательно, — доверительно сообщил он Эстер, и хотя девушка ждала, что за этими словами последует пояснение, этого не произошло. Чтобы не потерять самообладание, и без того уже порядком растраченное, девушка все же решила вернуться к делу. — И тем не менее, у меня была действительно серьезная причина прийти сюда, — старик молчал, пуская струйки дыма так виртуозно, что, казалось, забери у него кальян, он все равно продолжит это делать. — Я едва нашла вас, это было непросто. Но все же я здесь, и я хочу, чтобы вы ответили мне на один-единственный вопрос. Старик не произносил ни слова. Эстер посчитала нужным сказать несколько утешительных слов: — Вы не на допросе. Что бы вы мне ни сказали, я не стану заносить это в протокол, потому что я здесь исключительно в личных интересах. Мне просто надо знать… — девушка быстро вдохнула-выдохнула, и закончила: — Мне надо знать, что вас связывало со смертником. С мсье Айзеком. Услышав имя, по всей видимости, ему все-таки знакомое, старик широко открыл глаза, до этого казавшиеся затянутыми пеленой от кальяна, будто тонкой пленкой, и посмотрел на Эстер в упор. От этого взгляда внутри у девушки неприятно защемило, как если бы на нее так же безмятежно-строго и заинтересованно смотрел какой-нибудь дедушка, которому она не уступила место в зале суда. Черт его знает, откуда взялось это ощущение проснувшейся совести, но Эстер чувствовала, что теперь нескоро от него отделается. Она была бы счастлива, если бы старик вовсе ей не отвечал, но он заговорил снова — правда, все же не совсем о том, что она предполагала услышать. — У вас старая душа, — сказал он, и, увидев недоумение на лице девушки, объяснил, вопреки своей манере, — не в смысле накопленного жизненного опыта, а потому, что живет в совершенно другом времени. — Не понимаю, — призналась девушка. — Знаете ли вы, мадемуазель Эстер, что вы живете в эпоху совершенного безразличия? В вашем поколении не осталось ни единого человека, который проявил бы хоть малую каплю заинтересованности в том, благодаря кому этот город снова стал на ноги. — Разумеется, мы знаем это… — попробовала заступиться за своих сверстников Эстер, но старик лишь усмехнулся. — Нет, я, конечно, не сужу вас. Война осталась только на страницах ваших учебников истории, с этими нововведениями, каждое из которых сводится к восхвалению этого вашего Великого Лидера, чем золотой монумент так бьет в глаза своим сиянием, что удивительно, как вы еще не ослепли. Эстер закусила губу, вспомнив с каким-то странным стыдом, как она еще маленькой завороженно подходила к памятнику Солюса и его дочери Лилит, и смотрела на них, и как они казались ей огромными и прекрасными, как небесные гиганты. Каждый год, когда весь Эден-сити собирался у памятника, чтобы почтить память этих великих людей, принявших мученическую смерть во время террористического акта, положившего начало страшной гражданской войне, Эстер думала о том, что пойдет по их стопам, что будет лучшей из лучших — как и завещал великий лидер Солюс. Удавалось ей это, правда, с гораздо большим трудом, чем она предполагала, но пренебрежительных замечаний в сторону своего кумира девушка терпеть не была намерена. — Чтобы память великого человека чтил целый народ на протяжении стольких десятилетий, он, наверное, должен был чем-то это заслужить. — О, разумеется, — охотно подхватил старик, — если кто и заслужил сиять на главной площади своим безмолвным величием, то это Солюс! Лучших из лучших, лидер, на чьем пути стоять было опасно, диктатор, до конца следующий своему предназначению и великой идее — да, все это про него, насколько я его помню. — Вы помните его? — ахнула Эстер, и старик кивнул. — Господи, сколько же вам лет? — Достаточно, чтобы вот-вот перестать для общения с духами прибегать к инородным каналам связи, — усмехнулся старик. — Однако спешу разочаровать вас, мадемуазель; вы знаете только то, что хотите знать, то, чему вас учили. А без понимания чего-то более глубокого, особенно в вашей работе, никак не обойтись. Если познаете истину, это вполне может стать вашим секретным оружием. — О какой истине вы говорите? — осторожно спросила Эстер, чувствуя то себя ущемленной и ограниченно, то старика свихнувшимся шарлатаном. — Ту, которую знал умерший сегодня в зале казни, да упокоят небеса его душу. Вы спрашивали, что связывало меня с ним? — старик закрыл глаза и замолчал — надолго, так что Эстер подумала, а не заснул ли он, но он продолжил дрожащим голосом, в то время как его сморщенно лицо пошло такими страдальческими складками, что и вовсе превратило его в четырехсотлетний памятник старины: — Второй шанс. Шанс, который мы упустили. Ваше будущее, мадемуазель Эстер, и будущее ваших детей заключено в муках совсем не тех людей, о которых вы думаете. Они ушли с ощущением, что выполнили свое предназначение, но вот жизнь, которая осталась после них… Нет, не о такой жизни они мечтали. — Подождите… — в памяти Эстер зашевелилось что-то если не знакомое, то по крайней мере однажды накрепко зафиксированное. — Я же знаю… Я читала… Я читала, что тот молодой генерал, тот страшный предатель ушел за бандиткой так далеко, как еще никто не заходил… Но, мсье, — не уверенная, что старик слышит ее, девушка все же продолжила, — ведь Другая Сторона — это всего лишь легенда… Все знают, что убийство Солюса было не революцией, а террористическим актом, пусть экзотично преподнесенным, но тщательно выполненным и спланированным. Дикарей не существовало. Все это — миф… Старик молчал, и в повисшей тишине Эстер робко добавила: — Ведь правда? — Что бы я ни сказал вам, мадемуазель Эстер, — ответил старик, и голос его показался девушке гораздо более уставшим и дряхлым, чем когда она только зашла сюда, в эту пропахшую мятным чаем и ароматическими маслами лавочку, — вы все равно мне не поверите. Признаться честно, я и сам уже не слишком во все это верю. Могу уверить вас лишь в одном… Все в ваших руках. Ибо все мы — Адамы и Евы. Все без исключения. И здесь Эстер поняла, что старик ушел в астрал, и действительно больше ничего не скажет. Не столько заинтригованная, сколько сбитая с толку, она тихонько проследовала к выходу и закрыла за собой дверь. Музыка ветра едва слышно прозвенела, будто бы под дуновением пыли и ушедшей жизни.