осени, затерявшиеся среди виноградных листьев

Olof Arnalds — Surrender [ft. Björk] — не семья, а волшебники какие-то. Всё, что случилось — случилось, потому что я люблю тебя. Мы выжили, потому что я люблю тебя. Осень наступает, потому что я люблю тебя. Проклятья существуют, потому что я люблю тебя. Время продолжает свой ход, потому что я люблю тебя. Мир существует, чтобы я могла любить тебя. Не узнанная, не пригублённая, Королева, перед тобой коленопреклонённая моя душа. Кто-то открывает окна в её доме, запускает ветер и жёлтые листья, может, это осень бродит по дому, расстилает ковры в каждой комнате, плетёт слюдяную бахрому в углах, сажает на тонкие струны паутины золотистых бабочек, и крылья их трепещут в такт ветру. А может, это Эмма тенью бросается вслед за ветром, распахивает двери: заходи, осень, заходи, будем полдничать солнечным заревом, ангельской пылью и сладким вином. Ложится на пол у небольшого дивана, вдыхает сумерки, и они тянутся, как плёнка на киселе, как шёлком затягивает ночное небо. Дышится так легко, где-то скрипит половица. Где-то на краю памяти болят воспоминания о чужих прикосновениях и тёплых взглядах — на расставание. Где-то совсем близко — внутри. Эмма складывает руки на животе, закрывает глаза, слушает трепетание лёгких, как вечернее дыхание, крыльев. Бабочки кружат над ней, вспыхивают в пространстве, цветут над ней. Эмма смотрит на них, выдыхает новых и снова закрывает глаза. Закат льётся через окно, стекает по подоконнику на пол, окрашивая подступающий вечер желтоватым цветом. Магия повсюду, ласковая и покорённая. Дышится так легко, где-то скрипит половица. Эмма улыбается, потому что чувствует древесные нотки сандала с оттенками душистых ягод и апельсина, окутанного свежей тенью базилика, она вдыхает глубже, прислушиваясь к аромату, который так легко проникает в неё, раскрывается терпкой гарденией, сладким и вязким мёдом с лёгким бальзамическим шлейфом. И, кажется, что нет больше ничего, кроме этого запаха, окружившего и поглотившего всё её существо. Так пахнет осень. Так пахнет Регина, лежащая рядом. Эмма открывает глаза и поворачивается к ней. Сегодня магия может что угодно. Потому Эмма смотрит в карие глаза, где шторм никогда не утихает над океаном, где волны вспениваются и разбиваются о скалы, где Эмму выбрасывает на берег, чтобы после снова утянуть на дно. Потому что Эмма никогда не умела сопротивляться силе океана, предпочитая быть одной из его волн, разбившейся о скалы, волной, влюблённой в шторм и не смеющей оспорить океаническую мощь. — Здравствуй, — шепчет Свон, веруя, что сегодня может коснуться Регины без страха быть узнанной и обличённой. Без страха обнажить свою любовь. И протягивает руку, чтобы кончиками пальцев прочертить линию ото лба до подбородка, едва задев чувственный рот. Магия, самая настоящая магия. — Здравствуй, — отвечает Регина и больше не говорит с ней. Только смотрит, не зная, что делать с замирающим сердцем. Что делать с простотой происходящего, потому что разве так не должно быть всегда, разве это не самая естественная вещь на свете — лежать рядом с Эммой Свон на полу, где разлит закатный сироп? Эмма садится, призывая Регину сделать то же самое, а потом берёт её руки и долго целует, трогает губами пальцы, гладит. И нет ничего теплее этих рук, ничего мягче. Нет ничего лучше, чем просто держать их в своих руках. Солнце почти уснуло на горизонте, и ветер становится сильнее, разнося самый сладкий запах винограда и мокрых листьев, прибитых к земле прошумевшим дождём. В доме всё так же тихо, разве что темнее на тон. — Идём, — говорит ей Эмма, — я покажу тебя своим виноградникам. И тосканскому небу, не знавшему звёзд. — Эмма, у тебя нет виноградников, — Регина не понимает, совсем ничего не понимает. Но так лучше. Лучше всего на свете не понимать, как близко ты подошёл к самому невероятному счастью. Потому что если будешь к нему готов, не распробуешь. — Посмотри сама, — они выходят на порог, они идут вдоль насаждений, Регина срывает огромные спелые гроздья, налившиеся солнечным светом, небесными слезами и дыханием осени. Наверное, это самый вкусный виноград. — Что это за магия? — ошеломлённо спрашивает Регина, перекатывая на ладони тёмные плоды. Нестерпимо хочется погрузить их в рот, почувствовать, как лопается толстая шкурка на языке с сочным хрустом, как стекает по пищеводу сок. — Ты сможешь вернуть нас домой? Эмма смеётся. — Самая лучшая на свете, — она не знает, когда всё стало так просто, это неважно, — ведь мы дома. Мы всё ещё на моём полу или где-то посреди пустыни, какая, к чёрту, разница, если у нас есть лучшее в мире вино? Солнце бросает на них последние лучи, словно вечные клятвы вернуться, оседает где-то за деревьями или тонет в воде. Эмма смотрит на Регину и видится ей самая прекрасная из осеней. Самый дикий из океанов, непокорённый, не пригублённый ни одним кораблём. И чудится ей соль на языке и шипящая сладость, и терпкая медь. Эмма думает, что целовать Регине плечи хочется прямо сейчас, гладить ладонями просоленную от прибоев кожу. Эмма думает, что растекаться между её ключиц тысячью поцелуями нужно именно здесь, пока небо не раскрошилось на звёзды, и звёздная пыль не осела под горячими губами. Но сначала нужно сделать кое-что ещё. Ведь на самом деле торопиться совершенно некуда, у них есть всё время осени и спелая лоза. — Этот сорт, — говорит Эмма, когда они спускаются в погреб, — называется «Лидия». У него толстая шкурка, как столовый виноград он на любителя, но именно эта шкурка и даёт определённый привкус, она делает его особенным. Я не пила ничего лучше этого вина. — Она произносит это так, будто всю жизнь прожила где-нибудь на севере Италии, среди многочисленных виноградников, впитавших в себя всю силу солнца. Эмма достаёт тёмную бутылку без каких-либо этикеток, откуда-то с самой высокой полки, и Регина слышит, как звенят остальные бутылки, будто бы разбуженные и взволнованные происходящим. — Эту я хранила для тебя, — женщина улыбается, и Регина не верит тому, что кто-то может выглядеть настолько счастливым. Особенно если этот кто-то Эмма Свон. Счастливая и невыразимо красивая Эмма Свон. Они пьют вино, самое вкусное в мире вино. А потом Эмма целует Регину, возвращая их в дом, где уже хозяйничает ночь, и они целуются до беспамятства, запоминая, как губы сталкиваются в пленительной сладости, как язык скользит о другой язык, передавая вкус и самую острую винную память, как бабочки заполняют комнаты и трепещут под тихие выдохи. Регина отстраняется, когда чувствует влагу на своих щеках. — Почему ты плачешь? — тихо спрашивает она, стирая хрустальную дорожку с лица Эммы, которая улыбается самой осенней улыбкой — со звенящей печалью — сердцевина тоски. Нет ничего прекраснее так улыбающейся Эммы, нет ничего больнее. — Потому что ты всего лишь иллюзия, которая растает под утро, — шепчет Эмма в ответ. — Свон, — в голосе Регины так много резкого и настоящего, — какая по счёту эта бутылка? И часто ты развлекаешься, создавая моих двойников? — всё сразу становится на место, будто, наконец, недостающий кусочек пазла оказался там, где нужно. И женщина не знает, что больше хочет сделать, рассмеяться или разозлиться, потому что всё это время решительность и лёгкость Эммы были основаны на её уверенности, что Регина — иллюзия, созданная магией. — Регина? — Миллс всё же смеётся, потому что поражённая Эмма совершенно забавное зрелище, и она больше не думает о том, чтобы злиться. — Чёрт! Это действительно ты! — Свон паникует, эмоции сменяются одна за другой, она поднимается на ноги и рассеянно ходит из стороны в сторону. Боль на её лице становится всё отчётливее, Эмма выглядит так, словно чувствует себя совершенно разорённой, будто только что утратила нечто сокровенное, и Регина понимает, что, вероятно, так оно и есть, и потому продолжает молчать, лишь наблюдая за перемещениями женщины. Но та останавливается и смотрит со всей серьёзностью, которую подхватывает и сама Регина, чувствуя, как лёгкость испаряется. — Почему ты здесь? — недоуменно спрашивает Эмма. — Твоя магия перенесла меня… — Нет, ты могла уйти сразу же, как это случилось, — перебивает Свон, взволнованно опускаясь перед женщиной, — почему ты здесь? — она делает ударение на последнее слово и задерживает дыхание, будто это каким-то образом поможет ей пережить ответ. Регина подаётся вперёд, находя руку женщины, стискивает и говорит то, что они обе должны были понять давным-давно. — Потому что ты здесь. Позже Регина обязательно расскажет, что это было предчувствие, самое настоящее, охватившее её так стремительно, что на мгновение ей показалось, что из лёгких вышибло воздух, затем в груди разрослось тепло, такое сильное и ни с чем не сравнимое, исключительное, которое возникало каждый раз, когда Эмма оказывалась рядом. Это было, как вспомнить самые счастливые моменты жизни и самые тяжёлые расставания. Это было, как после долгой разлуки встретить старого друга и крепко его обнять. Это было, как выйти на солнце после долгого заточения во тьме. Это было, как оказаться на берегу и познать силу волн. Это было, как вдохнуть любовь и вспомнить, как долго она спала внутри. А пока она только бесконечно долго целует лицо Эммы, её плечи, её руки, не замечая, как по полу раскатываются чёрные плоды, и пахнет пожелтевшей листвой, щелкопрядами и вином. Где-то над виноградником восходят луны. Тьма отступает, потому что я люблю тебя. Магия свершается, потому что я люблю тебя. Реки выходят из берегов, потому что я люблю тебя. Рассвет наступает, потому что я люблю тебя. Всё, что случилось — случилось, потому что я люблю тебя.