Сумрачный путь

Слухи в мафии расползаются стремительно: копошатся в каждом углу, проникают в замочные скважины и стенные щели, вьются невидимой, но непрерывной сетью — и неудивительно, что информация стала самым ценным товаром на теневом рынке. Но Рюноске не нужно ни йены, чтобы что-то узнать: о Дазае говорит любая вшивая псина, и хватает всего получаса, чтобы узнать о местонахождении наставника. Старый бар на задворках Йокогамы. Совсем недалеко от порта: в переулке меж притулившихся бок о бок домов пахнет солёным бризом, порохом и дешёвой краской. Рюноске невольно мешкает под блёклой выцветшей вывеской со странным названием «Люпин» — она уже слышала об этом месте, слышала от рядовых бойцов и лейтенантов — Дазая здесь часто видели, однако никогда Акутагава не позволяла себе следовать за наставником; но сейчас ей кажется, что теперь, после случившегося, тому будет всё равно — и в конце концов всё же входит в бар, неплотно прикрывая за собой дверь. Тучный охранник смеряет её равнодушным сонливым взглядом и ничего не говорит. Сигаретный дым — плотный, удушливый — наполняет лёгкие сразу, и Рюноске заходится хриплым надрывным кашлем, зажимает ладонью пересохшие губы: здесь, в подвальном помещении, практически нечем дышать: нет окон, и столы, шкафы, стулья ютятся так близко друг к другу, что Акутагава цепляется за них ремнём плаща и глухо цыкает: и зачем только Дазай ходит в эту чёртову нору? — Акутагава? — Севший голос наставника Рюноске узнаёт не сразу — и не сразу понимает, что, кажется, Дазай напился; лишь через минуту, когда плотный удушливый дым удаётся развеять, она замечает три пустых стакана. Кажется, с виски. Рюноске не уверена. — Всё-таки ты. — Усмешка Дазая — жалкая, его глаза — жалкие, и сам Дазай кажется сейчас таким жалким, что Акутагава замирает в паре шагов от него, не решаясь подступиться. Член Исполнительного комитета, протеже Мори, его Правая рука… И этого человека боятся? Этого человека уважают?.. Рюноске поджимает губы и прячет дрожащие ладони в карманы плаща. Нет, не Дазай. Этот человек перед ней — не Дазай. — Босс приказал вас разыскать, — коротко отвечает Рюноске. Её голос едва заметно подрагивает. Вообще-то это неправда, Босс никого не посылал искать Дазая — вообще-то Акутагава искала его по собственной прихоти, но знать об этом наставнику, пожалуй, не обязательно. — Проваливай. Просто проваливай, Акутагава. — Голос у Дазая ломаный, надрывный. Пустой. Такой же пустой, как его взгляд — ни презрения, ни надменности — ничего, к чему успела привыкнуть Рюноске. И это пугает больше всего. Но пусть Дазай накричит на неё, пусть ударит, пусть сделает хоть что-то — Акутагава не отступает: отставляет пустой стакан подальше от локтя Дазая и садится на соседний стул. Бок о бок. Почти касаясь его руки своей. — Что-нибудь налить? — Бармен в красном жилете возникает словно из ниоткуда, пытается выдавить улыбку на бледном морщинистом лице, но Рюноске видит, чувствует: ему сейчас не до улыбок. — Она несовершеннолетняя, — ровно бросает Дазай. Бармен всё ещё пытается улыбнуться. — Уж кто бы говорил.* — Он снова исчезает в сигаретном дыму, и Рюноске наконец позволяет себе опустить взгляд и сжать зубы. Это всегда так? Всегда так люди ведут себя, когда кого-то теряют? Им всегда приходится хорохориться и делать вид, что всё хорошо, когда ни черта на самом деле не хорошо? Заполняет ли алкоголь пустоту внутри? И заполняет ли её улыбка? Рюноске не знает. Рюноске вообще ничего не знает о том, что нужно делать, когда теряешь кого-то близкого. Она теряла, давно, когда-то, но… Что ей делать сейчас? — Это не твоя потеря. Рюноске вздрагивает — передёргивает плечами — и с силой сжимает кулаки, вонзая ногти себе в ладони. Боль тупая, едва заметная, но Акутагаве хватает и этого — отвлекает. — Паршиво осознавать, что я остался один. — Дазай горько усмехается — так горько, что в груди Рюноске застывает крик, но она может лишь прикрыть глаза и судорожно сглотнуть: это не её потеря… Не её потеря, и она тут лишняя, и Дазаю не нужна её жалость; что может предложить она, ещё совсем девчонка, едва увидевшая тот свет, который для кого-то долгое время был маяком? Что может она сделать, сказать, чтобы совсем не захлебнуться в своей ненависти и беспомощности, когда, кажется, ей больше никто не намерен протянуть руку и вытащить из этой беспроглядной мглы? Как она может спасти кого-то, если?.. «Я Ода Сакуноске, друг Дазая, и я вытащу тебя из этого адского котла». — Твой мохито, девочка. — Бармен в красном жилете вновь появляется из ниоткуда, колыхнув тяжёлую завесу сигаретного дыма, и ставит на стойку стакан. Небольшие кубики льда вяло стукаются о стекло. — Здесь всегда сидел он, — вновь подаёт голос Дазай, и Рюноске вцепляется в стакан обеими руками, подавляя в себе отчаянное желание взвыть: они тут не пить пришли, а поминать. Негласно. И воспоминания — вот они, здесь, во въедливом табачном дыме, ютящихся в баре-норе столах-шкафах-стульях, в скорбной улыбке старика-бармена. Рюноске здесь лишняя. Чужая. Не к месту. «Если бы тебя, умирающую от голода в канаве, нашёл Одасаку, он бы ни за что не сдался и продолжал бы тебя учить». Могло же быть хоть что-то иначе? Могло бы хоть что-то измениться, если бы она была сильнее и самостоятельнее, увереннее и умнее? Могла бы она обуздать свою ненависть и позволить случиться тому, что никогда бы не случилось? Рюноске не знает. Потому что она слабая и бесхребетная. И потому что у неё нет права просить о втором шансе. — Он был хорошим человеком, — говорит Дазай, и Рюноске прикрывает глаза. Хорошим. Был. Но хорошие люди — какие они? Неужели они подбирают сирот-голодранцев из забытых богом трущоб? Неужели спасают потерявшихся на дороге жизни юнцов своим внутренним светом? Неужели… «Так поступают хорошие люди». Едва ли Рюноске знает ответы на эти вопросы, но в одном она уверена точно: хорошие люди всегда умирают молодыми. Первыми. И эта непреложная истина — доказательство того, что им — Рюноске и Дазаю — быстрой и лёгкой смерти ждать не приходится. — Я… мне жаль. — Ей правда жаль. Потому что уже ничего нельзя изменить. Потому что она ничего не могла сделать. И когда Расёмон распахнул двери… спасать уже было некого. Но кому нужна эта правда. — Тебе не жаль, Акутагава. Тебе никогда никого не жаль, — припечатывает Дазай и поднимается наконец, смерив Акутагаву нечитаемым — пустым — взглядом, напоследок — коротко улыбается старику-бармену. — Прощай, Акутагава. — Его рука лишь на миг касается её плеча, но Рюноске слишком явственно и остро кажется, что это — именно прощание: так, наверное, прощался с Дазаем и Ода Сакуноске — всего на мгновение коснулся его, одарил потухшим взглядом и сделал последний выдох. А за Дазаем, когда он уходит, вьётся шлейф сигаретного дыма и скорого предательства, и Рюноске кажется, что сейчас — здесь — она хоронит настоящее к остальным призракам прошлого, вот только едва ли это кого-то волнует. Старик-бармен одаривает её любезной улыбкой, прежде чем снова исчезнуть за дымной завесой. Акутагава сильнее сжимает пальцы на стакане. Хоронить прошлое оказывается сложно. Но куда сложнее оказывается терять свой свет: лишь едва найдя — снова лишиться; потеряться, заблудиться, захлебнуться во тьме, когда она смыкается над головой и поглощает без остатка. Вот только что лучше: жить в ней или умирать? Или лучше — никогда не знать о тьме, чтобы никогда не обжечься о свет?.. Рюноске закрывает лицо руками. Прорваться сквозь толщу тьмы, спалить её, Рюноске, дотла — и уйти, бросив в кромешной темноте вновь, совершенно беззащитную и ненужную. Что за ужасный человек, этот Ода Сакуноске.