Прощание

Издалека казалось, что маленький самолёт так легко зарылся носом в землю, словно угодил в пух. Кузякин методично, по давным-давно вызубренной инструкции посадил свою машину, выбрался и трусцой побежал к месту аварии. Немногие свидетели этой сцены молчали не то благоговейно (свершилась месть!), не то подавленно — свершиться-то свершилась, да вот только радоваться не получалось. Не таким вещам радуются на фронте. Кузякин бежал сначала медленно, потом прибавил ходу, выжимал скорость из своего немолодого тела, как выжимал её из своего самолёта; оскальзывался на льду, проваливался по колено в изрытый мокрый снег — нет на земле той грации, что есть в небе. Капитан торопился что есть мочи к своему поверженному врагу, боялся не успеть, да только что уже успевать — всё сделано. Фюзеляж подбитого самолёта был раскурочен вдребезги, из двигателя валил плотный чёрный дым — нет, не в пух он угодил. Не будет Постельникову земля пухом. Кузякин схватился за дверь кабины, бешено рванул на себя. Пальцы вязли в осколках. Постельников сидел внутри неподвижно, но ещё дышал и даже открыл глаза. — Добить торопишься? — проговорил он будто бы в насмешку, но насмешка в последний миг сорвалась. — Чай не Тарас Бульба. Да тут и добивать незачем: юнкер не жилец, Кузякин ясно видел это. Чудовищных размеров обломок засел у него под рёбрами, так ловко, как будто Кузякин голыми руками вогнал его туда. Постельников несколько раз тяжело моргнул и снова посмотрел в упор. Когда-то давно Кузякин так и приметил его — за прямой, не подобострастный взгляд. — Гнида, — сказал он с чувством. — Думал, продашь нас всех и уйдёшь безнаказанным? От меня уйдёшь? Как только ты от совести своей ушёл? Постельников улыбнулся краем рта. — Совесть — мой командир. Не ты, капитан. — Подыхаешь, а выкручиваешься! — вконец рассвирепел Кузякин. — За раскаянием моим бежал? — И видел по лицу юнкера Кузякин, что не дождётся он никакого раскаяния, и не потому, что Постельников — сволочь; то есть сволочь он, конечно, редкостная, но что-то ещё открылось ему запоздало, другая сторона, другой мир — пусть изнаночный, и всё же. — Больно надо. Умирай без него. — Что ж ты делаешь, раз так смерти моей хочешь?.. — со слабым смешком спросил его Постельников. Кузякин не понял сначала. Покосился на свои руки — как будто не родные. Живущие своей жизнью, они уже оторвали полосу ткани от рубахи, попытались примостить её вокруг смертельной раны, промокнуть подтекающую кровь. Спасал капитан своего бывшего юнкера — после того, как сам и загнал в могилу. Только бесполезно всё это. Да и раньше надо было спасать — и спасать иначе. Теперь уже поздно. Недоглядел. Да разве можно было углядеть? — Ну, будет, — сказал Кузякин — не то себе, не то судьбе. Глаза Постельникова закрылись. Вырывались наружу последние вздохи. — Прощай, Ваня. — Прощай, Коля. Уходи. Двигатель… И пришлось отступить — хуже, чем бежать с поля боя. Непрошеные слёзы помутили взгляд капитана, исказили мир в его глазах, а потом этот хвалёный мир и вовсе заволок чёрный дым.