Солнышко

В эту ночь я думала, что умру от волнения раньше, чем дождусь деревенского лекаря и узнаю, как у тебя дела — потому что слишком хорошо понимала, что с такими ранами обычно до утра не доживают. Я сама сняла с тебя порезанную чуть ли не в клочья рубашку, когда-то давно бывшую белой, — теперь она превратилась в серо-бурые лохмотья, — но остаться помочь вытаскивать из тебя осколки не смогла. Я смалодушничала, убежав в темноту гималайской ночи — и все равно продолжала видеть перед собой тебя, истекающую кровью. Твою перемолотую в щебень грудину и изрезанные шрапнелью руки. На твоей коже никогда не должно было появится подобных ран. Тебя вообще не должно было быть с нами, солнышко. Зачем ты погналась за Лазаревичем? Зачем согласилась помочь Нейту в его идиотской идее пробраться за мной на поезд? Зачем подошла к ублюдку Флинну так близко, что он сунул чертову гранату прямо тебе в лицо? Миллионы этих «зачем»; кажется, я могла бы задавать их долгие годы, не повторившись при этом ни разу. Мне безумно хотелось закурить, хоть я никогда почти этого не делала — слишком трудно было дышать так высоко в горах, слишком давил страх возможного будущего, в котором ты умрешь, и слишком болело сердце, которого, как я думала, у меня нет. Боль слегка отступила, лишь когда Нейт негромко окликнул меня, сообщая, что ты спокойно заснула, и что твоей жизни больше ничего не угрожает. Уже утро, и неторопливо поднимающееся из-за острых горных хребтов солнце красит мои руки в алый, поэтому я держу их на коленях, а не сжимаю твою перебинтованную ладонь, как хотела бы. Ты спишь на узкой лежанке в доме, который был когда-то домом того несчастного старика-ученого; твое дыхание — глубокое и размеренное, и это самый верный признак того, что ты жива. И будешь жить ещё долгие годы. За тобой присматривает кто-то из местных, кого ты и Нейт, похоже, знали; я едва ли замечаю, как этот человек заглядывает в комнату и тут же исчезает из неё, потому что смотрю только на тебя. Я думала, что у меня нет сердца, но что-то в груди замирает, когда мысли спутываются в одну нить, из которой получается одна-единственная фраза. Я люблю тебя. Я знаю, что никогда не скажу этого вслух. Боже, солнышко, я и про себя-то с трудом могу это проговорить, так непривычно прокатывается в мыслях слово «люблю». Я не скажу, потому что точно знаю, — ты сделаешь выбор в пользу Нейта в любом случае, — так что всем будет легче, если ты ничего не узнаешь. Если ни один из вас не узнает. Честь среди воров — не пустой звук, я чту её больше, чем доставшуюся от матери веру в Шакти; она предписывает быть откровенными друг с другом, но ради тебя я предаю её, из раза в раз повторяя Нейту, что вовсе не ревную. Ревную, ещё как, но не его к тебе, как он уверен — тебя к нему. Солнышко, ты заслуживаешь лучшей жизни, и, возможно, у Нейта есть шанс дать её тебе. А у меня — нет. Я не просто так зову тебя солнышком; это прозвище подходит тебе, как никакое другое не подошло бы. Ты излучаешь свет. А вокруг меня клубится черная тень. Я — твой точный негатив, с которого можно отпечатать идеальную фотографию; композиция, перспектива, светотень, все это есть во мне, но в обратную сторону. Искаженная версия шедевра. Я уйду, как только пойму, что опасность для твоей жизни миновала, может быть, дождусь только, когда ты откроешь свои прекрасные глаза цвета темного янтаря и взглянешь на меня ещё один — последний — раз. Уйду, оставив позади Нейта, напоследок отпустив ему шуточку про то, что он будет скучать по моей заднице, чтобы окончательно рассеять его сомнения насчет себя. Обещаю, я ни разу не обернусь. И солнце будет светить мне в спину.