Незачем

      Когда волна сошлась с камнем, стихи с прозой, а лёд с пламенем — началось, словно сдвинувшись наконец с давно мёртвой точки, нечто такое, что не поддавалось ни разумному объяснению, ни даже простейшему пониманию.       Такие разные — но, в то же время, настолько похожие, что впору удивляться тому, почему же, встретились именно сейчас? Именно здесь.       В забытом всеми богами месте. Прелестном уголке, где скучал Евгений, вездесущей бескрайности этого мира. На фоне белых с зелёным берёз, шумевших в тон мыслям и будто всё понимающих. Где даже в воздухе витал сладковато смолистый запах тонкой травы, на которой неогранёнными бриллиантами сверкали росинки.       Владимир себя, конечно, порою спрашивал. Даже пугался и сам: откуда вообще могут браться такие мысли? что, зачем? и отчего это всё?       Онегин, как правило, отвечал преисполненным скуки взглядом, или же просто молчал. Зачем?       Волна и камень: Ленский, с вечно растрепанными и вьющимися на летнем ветру черными кудрями, он каждый раз, каждую новую встречу, замечал в синих Онегинских глазах для себя нечто новое: отражение в его зрачках собственных безнадёжных, но пристальных глаз. Глубину, будто и самой жизни тоже. Иногда и самого себя, а иногда море. Просто море. Синее. Туманное. Медленно, незаметно, но уж очень верно, сводящее с ума, что так безумно хотелось от одного только взгляда, от одного лишь касающегося поэтического слуха слова, упасть в объятия и зашептать какие-то нелепицы.       Зачем?       Лёд и пламень: у Онегина, сколь Владимир себя помнил руки были холодны, будто покрывшиеся инеем. У него же самого - горячие. Живые. Евгений так ему порою и говорил: «Ну не трогай же ты меня, у тебя руки горячие слишком». Будто бы мог почувствовать их тепло кожей через одежду. Хотя, и в отсутствие её тоже. «Я хочу ещё раз к тебе прикоснуться!» И ещё раз. Да хоть сколько. Такие, может, и разные — но вместе гармония. Без этого никак. В этой жизни уж точно. А вот есть ли другие — поэт об этом обычно не думал. Все не о том, да и…       Зачем?       Стихи и проза: Онегин периодически, за чашечкой чая: такого же жаркого и тепло разливающегося по венам, говорил, что мир этот не изменить и он не хотел даже просыпаться. В общем-то, наверное, немудрено. Так он был высок над уровнем всего, что творилось. Красив.       Ленский думал часто о том, чтоб, пусть бы горел свет: пусть бы он сам проснулся здесь, и рядом с ним. Вдыхая его запах и слушая внеочередные обидные реплики в адрес жизни. Евгений-то познал науку страсти нежной, о чем ему говорить? Душе же поэта всё казалось чудом — и Евгений, которого, вечно холодного, она хотела согреть, самым загадочным из всех чудес. Осталось только лишь протянуть руку. Быть может, ему и правда холодно?       Длинные пальцы. Шея. Плечи. То как он говорил: чуть прокуренным баритоном с извечным чем-то недовольством.       Зачем?       Нет, он знал. Скоро случится. Скоро придёт чудо — загорится свет, счастье, которое их ждёт, и уже давно ждёт, между прочим, наконец придёт. Раскинет руки и скажет всё, как есть. Зачем узы брака несть, когда вполне можно до дна напиваться друг другом? Наверное, это и называлось счастьем, когда просто смотрели друг на друга, чувствуя, может, кожей, а, может, чем-нибудь другим, отдалённую теплоту друг друга. Казалось, что не зря встретились. Казалось, что никогда не оставит и не утратит их и мир этот тоже. Потому, что это ведь счастье чувствовать в своей ладони его и понимать, что внезапно приливает к лицу кровь, что щеки краснеют столь же внезапно как хочется вдруг чему-то улыбнуться.       А зачем?..       Об этой проблеме забывали столь же быстро, сколь и вспоминали. Когда цепкие длинные пальцы Евгения проводили по волосам Ленского, сжимая чёрные пряди кудрей. От него пахло духами, и, кажется, ладаном, а может, в том запахе, когда онегинские руки скользили уже под воротник и когда он медленно наклонялся к губам Владимира, вообще не было ничего. Это просто было запахом, а может, даже и не было, запахом… страсти?       Или, нет, пожалуй, не то… В нём было что-то не то. Конечно, не сосредоточение всего гения чистой красоты, и не вселенское зло, но очень похоже. Очень. Особенно, когда Онегин начинал целовать.       Сначала осторожно от уголка рта, и дальше, игриво лизнув нижнюю губу, язык скользил в рот. По телу Ленского неслись волны мурашек, но сквозняк, здесь, конечно же, далеко не при чём. Он жадно вдыхает этот запах онегинских волос, обнимает его ногами.       У поэта в голове, в сердце, в теле бушевал уже фейерферк, а мысли бежали прочь, формируясь в неясные строки, однако такие мелодичные!..       Зачем?..       Когда сильные руки обвивают талию и рубашка летит на пол, подальше, забывается всё. Лишь чувствуется этот запах и уже ничего не понимаешь и невольно вцепляешься ногтями в плечи.       Онегин лишь продолжает целовать. Жарко, вальяжно. Будто бы разжигая всё нутро поэта: давай, дескать, запоёт всё вокруг, от одних его губ!.. Становилось дико горячо, что уже нет никаких сил сдерживаться.       Не-э-эт, выдержит. Обязан выдержать! Раз уже самому не знать, как рассказать поэтичной писной строкой о том, как чувствует на шее горячее дыхание, как нетерпеливо выгибается тело, что остаётся только лишь умолять, чтоб он не останавливался, и с громким стоном обмякнуть в руках Евгения.       Целовать его шею, ключицы, опускаясь, все ниже… ниже, и таять прямо здесь от этого запаха, летучего по всем углам комнаты.       Лишь слышится глухой стон — а чей уж там, и разбирать, пожалуй что, незачем. Зима 2017. Санкт-Петербург.