— огни на воде.

I. – … Ты хорошо себя сегодня чувствуешь?.. Помни, что я всегда говорю тебе – будь честен. Только тогда я смогу помочь. Голос звучит чересчур неприятно – слишком высокий и звонкий для женщины в возрасте. Интонация вежливая и сочится доброжелательностью, под которой таится сокровенное желание как можно скорее закончить сеанс и отослать несговорчивого собеседника обратно. Ведь раз за разом происходит одно и то же. – Странно. Я не помню... – Просто начни говорить, Кёнсу – я помогу. Итак, что именно ты не помнишь? – Не помню, чтобы просил о помощи. Мужской голос, в противовес женскому, звучит искренне: надменно и насмешливо. Губы же тянутся в искренней, презрительной усмешке. И женщина, с трудом втягивая в лёгкие кислород, терпеливо улыбается ему в ответ. – Поверь мне, никто вот так – сходу – не может осознать, что ему требуется помощь, – отвечает она и нервно крутит между пальцами ручку. – Времени у нас предостаточно, поэтому давай поговорим о твоём детстве, хорошо?.. Утомлённый взгляд падает на окно позади женщины: решётка на нём тёмная, местами проржавевшая и сырая от недавно прошедшего дождя. Из-за пасмурной погоды на улице темно и это сильно сказывается на освещении в кабинете: свет настольной лампы приглушен, чтобы не вызывать раздражения, и потому здесь даже темнее, чем снаружи. Вот только зачем это, если в коридоре лампы светят так ярко, будто слепота – единственное, чего не хватает местным обитателям для полного счастья? Помещение похоже на комнату допросов в полицейском участке. Разве что вместо наручников – рукава смирительной рубашки, а на месте дознавателя – равнодушный врач-психиатр. Хотя, нужно признаться, что от тюремных здешние порядки мало чем отличаются. Глаза цепляются за перевёрнутую дату в блокноте, куда раз за разом записываются все его ответы. Понедельник, двадцатое. Сегодня, получается, праздник: Ровно три сотни дней, проведённых в окружении психопатов с диагнозами различной степени тяжести. Почти год новом доме. В пристанище, где на трёх этажах заперли и продолжают запирать душевнобольных или несправедливо обвинённых в помутнении рассудка. Тех, от кого отказались, и тех, кому просто не помогли в нужный момент. Спроси у него сейчас – когда именно всё началось? – он и не вспомнит уже. Может с самого рождения был наглухо отбит, потому что точно помнит, как в уже далёком детстве говорил неправильные вещи и совершал неверные поступки, которые до одури пугали взрослых. А может быть по мере своего взросления сломался, перебился и перегорел. Пока раз за разом отбирали всё, что любил или хотел бы любить, напрочь тем самым искажая окружающий мир в глазах. – … Кёнсу, пойми, если ты ничего не скажешь, тебя никто и не услышит. Мы не умеем читать мысли, – когда женщина не получает ни единого слова в ответ на свои бестолковые вопросы о детских годах, она просто начинает тянуть из своего пациента любые признаки того, что её вообще слышат. Юноша скользит ничего не выражающим взглядом по красивому, но всё же немолодому, лицу психиатра. Хорошая логика – аргумент отвратительный. Он не ответит. Ведь имя, с которым прожил всё детство, звучит так чужеродно и незнакомо, что не тянет никаких нитей в душе. Да и души там, наверное, давно уже нет. Пустое равнодушие отзывается насмешливым презрением ко всему, что происходит вокруг. До Кёнсу. До. Кён. Су. Ди-точка-О. Всё, чем он был или мог бы стать, сократилось до двух букв, теперь маячивших в каждом деле об убийстве, к которому он был причастен. – Если вы действительно уверены в том, что без слов невозможно услышать, то обречены быть глухой. Кёнсу опасно глядит на женщину исподлобья. Да так, что та непроизвольно вздрагивает и прячет глаза в пустой блокнотной странице. Ей за шиворот будто разом выливают ушат ледяной воды, от которой не то, что тело – мозги мёрзнут. - – В-в любом случае… – голос предательски ломается и хрипит, когда она пытается игнорировать странную фразу своего собеседника. Из всех психопатов и шизофреников здесь, именно этот пациент внушает ей страх больше, чем все остальные. Несмотря на профессиональный стаж, с таким кадром ей приходится сталкиваться впервые за всю свою многолетнюю практику. - – … Если ты дал себя поймать, значит в какой-то степени понимаешь, что не сможешь помочь себе, – уже более уверенно и осмысленно заявляет она. Кёнсу становится невообразимо смешно от слов психиатра. Улыбка – сумасшедшая лишь самую малость – появляется, словно по наитию. Он добровольно запирает себя здесь вовсе не по этой причине. II. Когда все вокруг умно замечают, что с кровью другого человека на руках невозможно спать, у Дио случаются припадки неконтролируемого смеха. У него на счету ровно восемь отнятых жизней. Справедливо отнятых, надо заметить: Двое – крупные предприниматели, коррупционеры и насильники в одном флаконе; следующие трое – убийцы и должны были понести уголовное наказание, но по причине собственной значимости в обществе не понесли; ещё один – равнодушная скотина, которая бросила умирать собственного ребёнка; двое – любители домашнего насилия и маленьких детей. И ни один призрак убитого им человека не являлся к нему во снах – ни единое воспоминание о последних минутах его жертв не потревожило его разум. Лишь эмоционально-нестабильные психи воспринимают убийства, как смертный грех, тем не менее продолжая их совершать и тем самым доводя себя до ручки. Кёнсу не утверждает, что он не псих. Просто в голове у него царит сплошная стабильность. Психиатрическая лечебница, как сказали на суде, для такого ненормального, как он – самое то. Чтоб жизнь мёдом не казалась. И не имеет значения, что Дио не припоминал ни разу, когда его существование было настолько потрясающе-прекрасным. – … Дио – на выход, – ключ в замке делает четыре оборота, прежде чем дверь распахивается и на пороге появляется дежурный медбрат. В больнице одиночная палата Дио расположена на третьем этаже – в западном крыле. Именно здесь запирают всех сумасшедших, которые были невменяемы и неуравновешенны на момент совершения преступления или же слетели с катушек уже после того, как поняли, что натворили. И это ещё не самое плохое место, к слову. По крайней мере точно есть и похуже – первую неделю своего пребывания в клинике Кёнсу там и провёл. «Специнтенсив», как его умно называет между собой персонал. На деле же – простой подвал, оборудованный под некое подобие карцера для особо-буйных и провинившихся. – … Сегодня проверка, поэтому постарайся не светиться вместе с Донми, – доверительно шепчет надзиратель, когда застёгивает на запястьях металлические браслеты и ведёт Дио за собой на лестницу, которая направлена ко внутреннему дворику. Кёнсу не подаёт виду, что слышит его, но молча награждает насмешливой ухмылкой и мысленно делает себе зарубку. Потому что за всё это время Чунмён ещё ни разу не соврал ему… И потому что каждая деталь, касающаяся Ли Донми, по-настоящему важна. После ослепительного искусственного освещения в коридорах клиники, дневной свет уже не кажется таким ярким. А от уличного воздуха, насквозь пропитанного запахом дождевой влаги и земляной сырости, дыхание становится глубоким и размеренным. Организм словно сам по себе старается вытеснить отравленный запахом стерильных растворов и кварцевых ламп кислород, буквально въевшийся в лёгкие. – Я попросил Чонина на всякий случай прикрыть её. Чунмён снимает с него наручники и кивком головы указывает в сторону беседки, расположенной недалеко от забора, за которой взгляд Кёнсу тут же выхватывает знакомого цвета волосы, аккуратно причёсанные и захваченные в хвост на затылке тонкой резинкой. Потирая запястья, на которых красноватые следы, казалось, уже давным-давно отпечатались, будто выжженные раскалённым добела железом, Дио равнодушно кивает, тем самым благодаря за подсказку, и нерасторопно движется в указанном направлении. Его движение головой повторяется спустя несколько минут, только уже в знак приветствия: сводный брат Чунмёна, который присматривает за Донми, улыбается и делает короткий взмах ладонью, после чего всё его внимание сосредотачивается на родственнике. Когда Кёнсу садится на скамью рядом с Донми, та даже не смотрит на него и старательно выводит незаточенным карандашом неровные круги, мелко заштриховывая углы альбомного листа. Несмотря на разнообразие цветовой гаммы в коробке с карандашами, в её рисунках присутствует лишь один цвет – чёрный. – Сегодня это космос? – Дио всегда предельно точно знает смысл её картин, несмотря на то, что девушка не произносит ни слова, а все рисунки похожи на однотонный бред умалишенного сюрреалиста. Донми медленно замирает и поднимает голову. В глазах отражается вялая, почти незаметная, но всё же радость – она узнаёт Кёнсу (одного из немногих, кто задержался в её памяти) и накрашенные губы тянутся в слабой осоловелой улыбке. Неброская краска на лице всё же цепляет взгляд. Чонин как-то говорил, что есть у них в крыле одна не совсем здоровая санитарка, которая воспринимает Донми, как красивую ростовую куклу: красит её, причёсывает, одевает и приводит в порядок ногти и кожу. Дио не против, что за ней так бережно ухаживают. По крайней мере до тех пор, пока это не вредит девушке и не мешает ей. Он уверен – если увидит, что Донми не по себе, то до рассвета та санитарка не доживёт. По той простой причине, что теперь для До Кёнсу… для Дио Ли Донми – единственный смысл пребывания в этой дыре. III. Сожалеет ли он о том, что столько раз марал свои руки чужими грязными и жалкими жизнями? Нет. Ответ был, есть и будет один и тот же. Это такой простой и понятный всем принцип талиона: «Око за око, зуб за зуб». В конце концов, какой смысл в том, чтобы всё прощать и верить в лживое возмездие, если даже в существование так называемого «Бога» верится с трудом, ведь его, кроме икон и библии, нигде толком и не найдёшь? … Вот и Дио не знает, зачем нужно нечто настолько бесполезное. Лишь только люди реальны – их можно потрогать, увидеть, услышать – поэтому и возможностей у них гораздо больше, чем у вымышленных «высших сил». Вместо бестолковых философских размышлений о религии Кёнсу предпочитает просто отдохнуть и повнимательнее присмотреться к хрупкому силуэту Донми. Она похожа на маленькое бледное привидение, потому что фигура словно соткана из узких солнечных лучей, пробивающихся сквозь прорехи в дождевых тучах и зелёную весеннюю листву на деревьях. Здесь это зовётся солнечным дождём. В уже распущенных волосах девушки путаются яркие дневные блики и вечно-отсутствующее выражение лица кажется умиротворённым, а не апатичным. Ли Донми – жертва домашнего насилия и слетевшая с катушек убийца собственных родителей, продавших её местному депутату за десять миллионов вон. Сейчас между собой окружающие с более-менее трезвым рассудком называют её подобием умственно-отсталого аутиста: она не разговаривает, почти не реагирует на внешние раздражители, часто смотрит в одну точку, и вообще ведёт себя так, словно ей два года от роду, а не двадцать два. – Я слышал, что приезжий врач из городской комиссии положил на неё глаз. Низкий голос, раздавшийся позади Дио, совершенно не пугает и не удивляет его, но вынуждает отвести взгляд от Донми и взглянуть в сторону, чтобы боковым зрением заметить, как через ограду беседки неуклюже перемахивает высокий лопоухий увалень, облачённый в ту же робу отвратительного мятно-зелёного оттенка, что и сам Кёнсу. – Даже если та старуха из женского отделения бережёт Донми, как зеницу ока, я бы на твоём месте всё равно насторожился, – совершенно осмысленно рекомендует он, вызывая у Дио недовольство. – Один из санитаров видел, как он распускал руки под видом осмотра. В отличие от многих других пациентов, рассудком Пак Чанёль совершенно здоров, а находится здесь по сфальсифицированному делу за преступление, которого не совершал. В один переломный момент его наивность и дружелюбие сыграли с ним злую шутку и в конечном итоге упекли в тюрьму для душевнобольных. Хотя, если учесть то, что этот кадр совершенно лишён какого-либо чувства страха или хотя бы опасения по отношению к серийному убийце с отклонениями в психике, не так уж Чанёль и здоров. «Убийство, это, конечно же, преступление… Только если это не убийство мудака, который процветает, шагая по трупам невинных людей», – был его единственный и неоспоримый аргумент в ответ на вопрос психиатра, почему он совершенно не испуган общением с Дио. – Что ещё? – спрашивает Кёнсу. Ему на самом деле глубоко плевать на симпатии других. Однако работающих извилин у него в голове предостаточно для того, чтобы понимать всю ценность связей и информации. – Он сказал, что хочет взять Донми к себе под крыло, – в противовес серьёзным словам, Чанёль широко улыбается и машет ладонью, когда пустой взгляд Донми обращается к нему, на секунду задерживается на приветливом выражении лица, и безразлично скользит дальше. – … И среди персонала давно травят байки, что ни одна взятая им на попечение девушка не только не вернулась в клинику, но и на свободе не появилась. На вмиг потемневшем лице Дио не дрогнет ни единый мускул. И тем не менее Кёнсу чувствует, как в душе у него загорается уже давно знакомое ощущение. Как нет дыма без огня, так и нет сплетен без причины. В каждой шутке есть лишь доля шутки. Кривой и уродливый чёрт в душе́ размашистой кистью малюет окружающий мир в кроваво-красный оттенок, с ликованием знаменуя пробуждение бо́льшего из зол. Натужно и жалобно скрипит дверь железной клетки, отворяемой когтистой лапой того, кого в ненаучной психиатрии называют «внутренним демоном». Поговаривают, что таких может быть великое множество, хотя такая же ненаучная мифология и религия в голос утверждают, что в каждом человеке всего этих товарищей существует ровно семь – ни больше, ни меньше. У человека по имени До Кёнсу он всего один. Кровожадное чудовище с именем из двух букв. Монстр, для которого единственный способ снова заснуть – услышать колыбельную из предсмертных криков и хрипов, и укрыться тёплым кроваво-красным одеялом из крови провинившихся. Демон, в моменты появления которого «До Кёнсу» перестаёт существовать. Дио. Ди-точка-О. И раздвоения личности у него не существует и в помине. IV. Тишина – извечный его спутник в моменты успокоения жаждущего жертв чудовища – отзывается в ушах мерзким механическим звоном. Пол под ногами залит тем, что ещё несколько минут назад позволяло бесчеловечному существу, обезумевшему и ослепшему из-за собственных желаний, функционировать. В руке удобно и так привычно лежит рукоять кухонного ножа. Любой, кто посмотрит на него сейчас, поймёт физическое воплощение расхожего выражения «руки по локоть в крови». Дио буквально с ног до головы залит этим дерьмом – иначе гниль с тошнотворным запахом из тела гадкого извращенца и не назовёшь. Одежда, руки, даже лицо и шея – всё заляпано этим мерзким доказательством того, что ублюдок, положивший глаз на Ли Донми, когда-то был жив. Взгляд опускается вниз, к телу последней – девятой – жертвы. Бездыханный труп под ногами лежит на боку. Он умер в тщетных попытках ладонью засунуть собственные кишки обратно в дряблое распоротое брюхо. На зарёванном, опухшем от слёз лице навсегда застыло выражение нестерпимой муки и желания жить. Дио с жестокой усмешкой методично вытирает орудие убийства носовым платком и небрежно кидает на пол. Ему всё равно, кто найдёт это. А этот «доктор», оказывается, тот ещё фрукт: пять изуродованных женских трупов, замурованных в стене, в подвале, о котором никто не знает… Поправочка: «никто не знал». В коридоре скрипит деревянная половица – Кёнсу одним движением натягивает козырёк кепки на глаза и резко оборачивается, тут же застывая на месте, словно пригвождённый к полу. – Что ты здесь делаешь? – голос приглушён из-за маски, но Кёнсу уверен – его слышат вполне отчётливо. Босоногая Донми, одетая в тонкую больничную робу, жмётся всем телом к дверному проёму и совершенно инертным, немигающим взглядом окидывает место преступления: мёртвое тело, кровь на полу, стенах и мебели, и самого́ Дио. Тонкая и бледная рука в ту же секунду поднимается вверх и костлявый палец указывает ему в грудь. Кёнсу безошибочно определяет то, что она пытается ему сказать. Он не знает, как она могла здесь оказаться, однако догадывается, что без помощи Чунмёна и Чонина здесь не обошлось. Уголки губ тянутся чуть вверх. «Я пришла за тобой». Её улыбка никогда не казалась Дио детской или глупой. Донми всегда улыбается осознанно и совершенно «по-взрослому»: снисходительно и с особенной, спокойной радостью. Именно это было первым доказательством того, что окружающие просто не хотят услышать и понять Ли Донми. – Хочешь пойти со мной? На душе царит редкое спокойствие. Пожалуй, то как быстро ему удаётся вернуть себе контроль при одном лишь взгляде на неё, навечно останется загадкой даже для самого Кёнсу. Она уверенно кивает, но не решает ступать ближе. Вместо этого протягивает свою раскрытую ладонь в надежде ухватиться за него, а как только Дио плавно обжимает её хрупкие пальцы, впервые за долгое время ощущая живое человеческое тепло – от которого внутри разливается не жгучая ненависть, а приятное тепло – ведёт за собой на кухню. У неё по-прежнему ничего не выражающий взгляд и все движения медленные, словно мозг очень долго обрабатывает информацию, которая поступает к конечностям. Однако когда Донми осторожными касаниями начинает стирать с него доказательства убийства, время для Кёнсу замирает. Ровно в четыре часа утра. Ему впервые в жизни кажется, что всё это – сон. Что Ли Донми не существует и в помине. Что одиночество всё же сожрало разум безжалостного чудовища и свело его с ума. Только если это действительно сон, то он реалистичнее всех тех, что он видел когда-то в далёком детстве. Полон красок, ощущений и запахов. Да… именно запахов. Теперь Дио точно знает – Ли Донми пахнет солнцем. Тем самым, под лучами которого ни он, ни она никогда не будут достойны стоять, обречённые на веки вечные скрываться в тени и жить, подобно омерзительным тварям из самой низины. Донми тянется руками к его лицу и кончиками пальцев чертит линию от виска до подбородка, медленно качая головой из стороны в сторону. «Я без тебя никак». И если для него теперь всё это – один сплошной тупик, то выбор она делает в ту сторону тупика, что не позволит Кёнсу остаться в одиночестве. V. На высоте, кажущейся самой вершиной этого мира, полыхающее кровавым огнём солнце выплывает из-за линии горизонта между небом и морской гладью раньше, чем видно там – внизу. Стоя у самого края пропасти, двое сплетают пальцы, крепко сжимая ладони друг друга. Их холодные губы соприкасаются в первом и последнем поцелуе. Это не решит глобальных мировых проблем. Не поменяет местами небо и землю. Не накормит ни одного голодного ребёнка в Африке. Да и вспоминать о них, в общем-то, будет некому. Но это хотя бы лишит их возможности видеть, как эта реальность медленно, но верно рушит сама себя. С этого момента им обоим лишь одна дорога. Остаётся сделать лишь шаг.

Наш вечный сон - последний подарок тебе, мир.