Пей ещё, Дэвид

      Улыбайся, милая.       Проявят плёнку - обнаружат звериный оскал.       Слишком много неона – она купается в лучах цвета фуксии, не задавая вопросов. Музыка заглушает мысли. Ленни готова остаться в этом гротескном мире. В нём она и живёт.       Ни грамма изящества, зато грация чёрной пантеры. Бликами на стене отражаются грани её натуры. Витражные мысли.       - Ленни? – он усмехается, опрокидывая в себя очередную рюмку горячительного цвета лайма, - Нет, создатели избавили её от этой бабской чепухи. Эти чувства, платьица, улыбочки и шоколадные конфеты не для неё.       Этот безумец ещё бы решил, что она влюбилась в Дэвида, да ему бы в пору занять место в клинике для душевно больных, его мысли уж слишком далеки от реальности, с такими опасно расхаживать по улицам. Не растрачивайте понапрасну остатки рассудка, дорогой друг, не расплескайте их по дороге домой и, пожалуйста, не берите больше в рот этой зеленой дряни – она погубит Вас прямо в этом потертом кресле.       Слова долетают обрывками, бумажным самолетиком врезаются в стену, беззвучно падают на пол, мнутся под чьим-то толстым каблуком. Командир корабля разрешил расстегнуть ремни и открыть шампанское.       Взрыв тремя секундами восточнее правого предсердия.       Она не моргает и, кажется, не дышит. Дэвид пьёт ещё одну. И ещё. И ещё.       Ленни сбивается где-то после шестой. Трясет головой, запускает пальцы в растрепанные волосы в попытке убрать несносные пряди назад и направляется к столику старого знакомого.       - Мы как раз тебя вспоминали, - не без усилия выдавливает фразу Хэллер, - следующую за тебя!       Он уже почти тянется к рюмке, когда девушка ловко перехватывает её, и осушает одним глотком, чуть поморщившись. Ничего более гадкого она решительно не пробовала, а опыт у этой особы, между прочим, был колоссальный.       - Может, потанцуем? – предлагает она, цокнув языком, - Тебе надо подвигаться.       Ленни резко встаёт, берёт Хэллера за руку, сжимая ладонь слишком крепко и уверенно, почти по-мужски, а затем просто тянет его к танцполу, на котором людей с каждой секундой становится всё больше, а свежего воздуха меньше.       Музыка бьёт кувалдой по барабанным перепонкам, но не заглушает голоса в его голове.       - Дэвид! – она легко скользит между тел неумелых танцоров, ведя его к эпицентру этой бури, к пучине настоящего безумия – туда, где движения слишком скованны, но мысли свободны, как никогда.       В конце концов, он перестаёт извиняться перед каждым первым за отдавленные ноги.       - Зачем? – он пытается перекричать гитары и барабаны, пытается победить бездарный шум, давящий ему на плечи, мёртвой хваткой вцепившийся в горло.       - Дэвид, что ты обо мне думаешь?       - Что?       Она повторяет. И ещё раз. И ещё. Она почти срывает горло, когда он, кажется, наконец, разбирает вопрос и…пожимает плечами.       - А что должен?       Ему не надо кричать, чтобы Ленни услышала. Ему не надо издавать ни звука – она считывает по губам. Отшатывается.       Волна холода. Мурашки по тонкой и бледной коже.       Он улыбается, но ей не смешно. Дэвид пытается качаться в такт звукам, издающимся из колонок, но идущим определенно из самой преисподней, а Ленни застывает и смотрит на него не с ненавистью, да и даже не с чёртовым удивлением – с простым разочарованием. Отвращение к самой мысли об отсутствии всякой мысли.       - Вот мерзость, - тихо говорит Ленни, но он снова не слышит, наклоняясь к ней, требуя повторить, - я говорю, что нам надо ещё выпить.       Он улыбается и кивает.       Прочь от запаха пота и дешевых одеколонов. Прочь от толпы и безвкусной музыки новых лет. Прочьпрочьпрочь.       Тихо.       Тихо внутри и снаружи, только какие-то глупые девицы, на лицах которых не осталось места без грима, болтают о чём-то таком же пустом, как и их пластмассовые головы.       - Почему ты спрашивала? Ну, о том, что я думаю, - самая ужасная из его способностей – слишком быстро трезветь. Она подливает ему в стакан очередную порцию спирта.       - Не знаю, - поджимает губы, трясет головой, улыбается. Раз – два – три. Обновление мыслей, перестановка фигур на разноцветной доске. Сплошные кляксы да ругательства, нарисованные чёрным маркером, чтобы ни одно средство не вывело. Четыре – пять – шесть, - Ты никогда не говорил, вот я и решила спросить, тоже мне проблема.       Оправдывается, фыркает и кряхтит как-то по-детски, как-то несерьезно и наигранно. Притворство.       - Только не говори, что умеешь обижаться. Сама бы вот что сказала? Зачем вообще составлять подробное мнение о тех, с кем шатаешься по улицам и закидываешься чем попало? Это же чушь какая-то.       Чушь какая-то – это её жизнь, в которой иногда появлялись проблески смысла, а теперь вот, пуф! и исчезло всё, попробуй-ка разберись в этом хаосе, мелодией какой-то дурацкой в голове мысли ходят, по пяти полосочкам бегают – выдают себя за бемоли, а ей сиди и расхлёбывай эту кашицу из топора, словечки подбирай заковыристые, чтобы казаться ещё глупее, ещё бездарнее, ещё сумасброднее. На карикатурах и афишах нарисуют её лицо, шарж, а не отражение в зеркале, путаются, путаются буковки в голове, в клубочки сворачиваются, под линеечки прячутся и сидят себе, воркуют: до-ре-ми, до-ля-си. Гудками гудят, тарелками звякают, колокольчиками переливаются и играют на рваных струнах – пальцы в кровь, сердце в клочья - выкиньте на помойку, подожгите и ждите, пока весь квартал сгорит из-за глупой какой-то девочки, которая и на девочку то не подходит – волосы отчекрыжила, мамины помады повыкидывала - сидит и курит, и дым у неё то клубами, то колечками, всё почему-то не обручальными, да и на том спасибо. Глупые-глупые мысли, лучше бы не думались, лучше бы шли себе по кривым дорожкам, бегали на ножках худеньких вправо-влево по неровным строчечкам, а не по нотным тетрадям вверх-вниз скакали, пересвистывалсь, перекудахтывались. Переделались бы в птиц, да пели себе на веточках, а то всё бренчат и бренчат – не дают покоя: четвертинками, половинками, целыми, жизнь её – одна восьмая всех вселенских проблем, что для семи миллиардов голов не так уж и мало. Бегают-бегают-путаются-вертятся-крутятся-бум!       Пей ещё, Дэвид.       - Я бы сказала, что ты шизофреник с худыми лодыжками, а это ещё ни одного мужчину не красило. И что у тебя нет ни одной причины закидываться чем попало, но и для обратного тоже нет никаких оснований, так что тебе решать, как прожить эту жизнь. Вперёд, Дэвид. Я бы сказала, что у тебя скоро мозг атрофируется, но такие умные слова не вписываются в речь пьяной психопатки. Я бы сказала, что, несмотря на твой несносный характер, шило в одном месте и вечно нахмуренные брови, я влюблена в тебя, несчастный торчок, и эту дурь из моей головы вряд ли кто-нибудь выбьет, так что иди к чёрту, Дэвид Хэллер, я бы не стала пожимать плечами.       Ленни отворачивается, показывая ему средний палец, и старается как можно быстрее оказаться в противоположном конце коридора, но планы девушки рушатся, когда кто-то резко дергает её за плечо. Она нервно, не по-женски, да и не-по-человечески вовсе брыкается, сбросив тяжелую ладонь с плеча, и пытается идти дальше, но Хэллер не унимается.       - Подожди-подожди, ты…что? Ленни, сколько ты выпила?       Достаточно, чтобы признаться тебе, неуместное создание, отпусти её руку и забудь этот кошмар, выкинь из головы всё, что она тебе наговорила, и выпей ещё глотков шесть, если не восемь чего-нибудь ещё более крепкого, чем последний твой заказ. И как организм до сих пор не отверг такую дозу этой дряни?       Видимо, он и вправду особенный.       - Вот скажи, что в тебе такого? Я бы на улице на тебя даже не посмотрела, а теперь по уши в этом дерьме, и ты, Хэллер, век за такое не расплатишься.       - Чего? – то ли разум плывёт далеко по маленькому океану нетрезвых мечтаний, то ли музыка снова его оглушает, но Дэвид переспрашивает её раз за разом, пробуждая в ней ненависть. И прочие чувства. Мерзкие, как и он сам. Прекрасные.       Ленни рычит что-то, вытягивает пальцы, слыша хруст суставов, вместо того, чтобы сжать кулаки и ударить хорошенько одну, а затем и вторую небритую щеку. Чертыхается, смотрит исподлобья, дышит, кажется, ненавистью, а не тем тошнотворным газом, который сюда запускают ради забавы.       Целует.       Быстро, порывисто, уверенно, резко, раскованно. Вдруг на секунду убивает в себе остатки едва дышавшего разума и целует глупого Дэвида Хэллера, как будто так и должно быть, как будто всё идёт по какому-то плану, который вселенная выстраивала, вырисовывала в тетрадях по черчению со дня своего основания, дня своего рождения, с большого взрыва, который вот-вот, кажется, повторится.       Ленни - свихнувшаяся глупышка, хватит требовать от неё объяснений. Хватит пугать её разрушенными судьбами, хватит грозить ей мягкими стенами, хватит путать её с парнишкой, что никак не забросит мяч в корзину на баскетбольной площадке, она любить хочет, любить! Теряться, может быть, в этом чувстве, за руки держаться и шептать на ухо глупости, колкости отпускать и запрещать это остальным. Её безумие на поверхности, её яд не в тонкой игле - её жизнь на коротком золотом волоске висит, болтается, ручки опустила, ножками дрыгает, пока легкие не откажут совсем, и петля на шее не затянется так, что потом разрезать придётся, потому что уже и не стянут. Он выбивает табуретку у неё из-под ног.       Теперь уходить. Убегать, прятаться, истерично хохотать и облизывать губы, до крови кусать, чтобы вспомнить привкус знакомый и неизвестный, слишком особенный в своей схожести со всеми прочими.       Исчезнуть где-то в толпе, на холодных пустых улицах заблудиться, спрашивать у прохожих дорогу к собственному дому и так и не уснуть до самого рассвета, и с рассветом, наверное, тоже, всё кусая, кусая несчастные губы, кто их просил, кто им позволил так поступить с ней…       Умирать, говорят, можно по-разному. Умереть, говорят, можно, оставшись в живых.       Сгореть без пламени. Задохнуться свежим воздухом из малюсенькой форточки.

***

      Он вздрагивает, растерянно смотрит по сторонам, боясь обнаружить в своих воспоминаниях кого-то ещё, но поняв, что находится в собственной спальне, отбрасывает глупую мысль куда-то в сторону комода.       Только вот это не сон, не очередная шутка совершенно неправильного, кипящего уже который год мозга: он время от времени радует его совсем не придуманными картинками. Воспоминания пробегаются крохотными ледяными ножками по его позвоночнику и перерезают горло.       - Порой мы трезвеем уж слишком неожиданно, да? – она стоит у стены, рассматривая собственные слишком короткие ногти, - Я уже думала, ты окончательно всё забыл.       - Ленни…- с сожалением выдыхает он, потирая виски. Проснуться утром и не помнить ни секунды минувшей ночи – решить, что если уж что и произошло, то раз об этом ещё не пишут в газетах, можно особенно не дёргаться и полежать ещё пять минуточек. А вот проснуться спустя пару лет с осознанием того, что ты самый настоящий кретин, причём полный, да ещё и с мировосприятием своим вывернутым наизнанку, мало кому хочется, и, к счастью, мало кому приходится, но Дэвид не из везучих.       - А я всегда говорила, что лучше этой чокнутой.       - Не говорила.       - Ты и так знал.       Она улыбается.       Он продожает качать головой, всё ещё убеждая себя, что это лишь шутка, видение, но никак не реальность, пусть и ушедшая уже куда-то за грань часовых и минутных стрелок.       Штормит сознание, тело бросает на скалы. Разбивается волна. Алая-алая.       - И как мы теперь…что мы? – он не может собрать мысли…да ни во что. Не может ни выстроить в ряд, ни сложить в жалкую кучку. Не может понять, почему так сильно ненавидит себя, словно всё, что он когда-то испытывал к тому странному парню из отражения, выходит за рамки понятия о гневе, а девчонку у стены должен был беречь как зеницу ока всю свою жизнь, охранять, защищать, лелеять или хотя бы ценить. Хоть что-то.       - Не знаю, Хэллер. Тебе теперь с этим жить. Только тебе.       Она встаёт и идёт к двери.       - Ленни, - начинает он, но девушка не слушает. Она оборачивается, улыбается чуть печально и машет ему рукой, - Ленни!       Её нет, Дэвид. Её давно уже нет.