Вишнёвым соком на губах

      Нужно дышать глубже, гулять дольше и улыбаться как можно чаще. Это не аксиома, но именно так маниакально повторяет Вильда, раз за разом погружая зубы в хрустящее зелёное яблоко, сок которого бежит по рукам кисло-сладкими каплями, а после застывает липкими дорожками. Протягивает второе Нуре, попутно прожигая взглядом так, будто действительно знает что у той в голове, что за дурацкие мысли не дают ей покоя ни на одну минуту (не смотри на меня, Линн, ничего ты не знаешь); в сторону отодвигает кроваво-красное яблоко, на белоснежный подоконник – а за окном уставшее серое небо и грозно нависшие над зданиями тучи, угрожающие вот-вот выплеснуть весь свой гнев проливным, холодным дождём, – выдавливает более-менее сносную улыбку (спасибо), пока золотоволосая продолжает потчевать различными деликатесами (не надо, пожалуйста…), которые с трудом удаётся протолкнуть в глотку (очень вкусно, Вильда) кусочек за кусочком (и все внутри протестует, кричит истошно: хватит! нет! не надо!) до последней крошки (главное продержаться до её ухода, не на её глазах; одной, за наглухо запертой дверью ванной) с призрачной улыбкой благодарности на лице.       Её слова о том, что Сатре выглядит лучше - лёгким налётом насмешки для Нуры и поразительно правдиво для Вильды. Было бы капельку легче, если б после этих слов подруга откинула голову назад и засмеялась, словно пошутила, словно она на самом деле не считает красивыми исключительно худых девушек (очень, очень худых), настолько, что те едва не просвечиваются на свету и не распадаются на атомы от одного неосторожного прикосновения. Частицами по ветру, оседая на землю под тяжестью дождевых капель, что непрекращающимся сплошным потоком.       Вильда как сумасшедшая пьёт воду литрами и считает все калории, что попадают ей в организм (пей больше, Нура, это полезно), а Эва, хихикая, протягиват бутылку спиртного. Что на этот раз, Мун? Шампанское, ликёр или что покрепче? Юнас, Крис или что серьёзнее?       Нура едва заметно качает головой, отмахивается, а сама вглядывается в уже помутнившиеся зелёные глаза с неким укором и пониманием одновременно. Эва топит разбитое сердце в бутылке алкоголя, на дне которой осадок любовных неудач. Пытается раствориться – не получается, утопить горе — топится сама, сгорая и оседая горьким алкоголем на дне бутылки и в собственных венах, выжигая воспоминания. Чувство опьянения проходит, а чувство неудачи остаётся; а чувство ничтожности девятым валом, ощущением опустощённости и звоном опустевшей бутылки, откликом души и хмурой погодой за окном, что в конец добивает. Осадки слёз мокрыми, солёными дорожками по щекам, застывают медленно…       Эва Мун пахнёт шоколадом, сладкими духами, едким алкоголем и неопределённостью, с ноткой разочарования на кончике языка. Волосы цвета янтарной карамели снова острижены, став короче прежнего и темнее нужного, тогда как Нурины отрасли почти до лопаток белоснежным, крохким инеем.       Сана придирчивым взглядом сканирует подруг, их самочувствие и притворство, что подобно патоке в ушные раковины, приторно до сумасшествия (всё-у-нас-идеально). — Паршиво, — фыркает она. — Нафиг мне не нужны парни, если после них происходит такое. Изнуряющая себя Вильде, гаснущая на глазах Нура, пропитавшаяся алкоголем Эва… — У меня всё нормально, — с набитым ртом говорит Крис, на секунду отрываясь от еды и поднимая руку вверх, будто про неё все забыли. — Конечно нормально, — кивает Сана, издевательски вскинув бровь, почти насмешливо. — Ваши с Каспером отношения и отношениями назвать нельзя. Это пока не любовь, а обычный, взаимовыгодный перепихон. Но если это не приводит к вдребезги разбитым сердцам, то лично я поддерживаю тему с обычным, ничем не омрачнённым трахом. Крис сначала отрицает – внутренне – а потом пожимает плечами, смеётся и признаётся самой себе в правдивости сказанных слов. — Грубовато, конечно, но… Нура, Вильда и Эва стараются не смотреть друг на друга от слова вообще.       Воскресенье отличается от понедельника трезвой, но бледнее обычного Эвой, набравшей воды в рот Вильдой, что пытается спрятать свои недостатки за просторной одеждой, держа за зубами слова и мысли о своих огромных и, по мыслям Нуры, беспочвенных комплексах. Сама же она мало отличается от Нуры-воскресенье. Только на этот раз я-нормально улыбка цвета бордо, а не бесцветная, потрескавшимися губами.       Промежуточный вторник, промежуточные, однотипные разговоры, ничего не значащая просьба помочь с домашним заданием (ты же такая умная, Нура!). Эва грызёт ногти и ждёт. Домашнего задания, подходящего времени, любви. Зелёные глаза блестят маниакально – Шистад проходит мимо, можно даже не гадать и не отрываться от механической писанины в тестовой форме: а (Шистад улыбается), б (подходящее время для "привет, Крис, может как-нибудь встретимся?"), б (думай своей головой, Эва, что ты, чёрт возьми, делаешь?..), в ("вот твоя домашка" втиснутая подруге в руки достаточно резко, с предостерегающим взглядом в придачу). Крис опирается плечом о бледно-голубые школьные ящики совсем рядом с зеленоглазой, Мун мечется между "спасибо, Нура" и боготворением третьекурсника. Нура твёрдой уверенностью приподнимает брови, будто бы вызовом, а его глаза мимолётным сканером (что ищешь?), ухмыляется (что нашёл?..) и как-то неловко, совсем ему не свойственно, заминается и с трудом находит слова для продолжения разговора с Эвой, что скулит преданной собачкой у его ног, как только слышит команду "ко мне" – совершенно унизительно.       Нуре же ни слова. Ни привет, ни пока. Шистад отмахивается обобщёнными фразами (да, конечно встретимся, прелесть моя [прелесть?!]), а сам глаз с Нуры не сводит. Прошибает взглядом, как электрическим током.       Состояние Сатры бордовой помадой на губах, Криса – на едва заживших костяшках рук. И ей и ему пусто стало ровно на половину, точно на одного человека, но вслух сказать тошно, гордости через край ("мне пора" и уходит, пряча руки в карманах джинс). Эва терзает нижнюю губу зубами, задумавшись. О назначенной встрече, новой возможности, отсутствии подходящей одежды. Нура же о ссадинах, взгляде и помаде, что горит сигнальным цветом «S.O.S.» на её губах.       Среда приходит тяжким грузом и необъятными проблемами. Крепатурой в руках, усталостью глаз, мигренью. Идеально подпиленными ногтями, бледно-розовыми губами и дружеской улыбкой, когда Крис просит совета в их с Каспером отношениях. — Это ваши с ним отношения, Крис, не позволяй в них вмешиваться кому-то ещё, даже мне (тем более мне). Ты его любишь? — добавляет Нура неуверенно. Та кивает так же неуверенно, облизывает ложку мороженного очень задумчиво. Сатре прикусывает щеку изнутри – уж слишком свежи ещё раны, только начавшие покрываться тонкой коркой – но виду не подаёт, только радуется за подругу, от всей души.       Среда запомнилась пинком в плечо Эвы (ты где витаешь, Мун?), разговором с Крис (немым "люби осторожней"), красноречивым взглядом Саны на губы Нуры, что на бледном лице едва выделяются, и на заретушированные косметикой чернеющие синяки под глазами (он не вернётся в Осло, Нура, он в Лондоне. А ты тут. Смирись. Можешь спать спокойно, нужно спать спокойно). А ещё запомнилась шагами по коридору и Шистадом, что поворачивается и идёт задом-наперёд только лишь для того, чтобы покрасоваться перед ней посмотреть на удаляющуюся за поворотом фигуру Сатры, а после проводит языком по нижней губе, предавшись собственным по-Крисовски тёмным мыслям (а сама-то? а сама-то пытается не поворачивать голову в его сторону [не получается], безнадёжная дура…).       Четверг легче. Мигрень проходит, губная помада надеждой в сумке, лучшие отметки в классе. Больше свободного времени, больше уроков, синяки под глазами тоже, почему-то, больше – впоследствии больше косметики, больше крепости вокруг и внутри себя (ты справишься в одиночку, тебе никто не нужен), чище дома, меньше личных вопросов от Эскиля, больше разговоров о Исаке и Эвене. Больше разговоров не-о-нём, не о ней и не о её разбитом пустотой сердце. Наконец-то.       Будние дни в перемешку. С вымученными улыбками, что с виду профессионально-настоящие, очень правдивые; с разговорами обычными: о здоровом питании (о нём, чёрт возьми, до скрипа зубов ненавистном), милых отношениях Эвена и Исака ("вот бы так идеально слаживалось и у гетеросексуальных, а?" — переживающим я-не-смотрю-на-тебя взглядом будто бы транслирует Эскиль на весь мир, уминая еду из общего холодильника, еду совсем далёкую от здорового питания) и автобусе, начисто позабытом всвязи со всем произошедшем, но моментально откопанном на свалке воспоминаний и помеченным этикеткой "важно" (нет). — Что на счёт вечера пятницы? — робко выдаёт Вильда, когда все погружаются в собственные мысли и телефоны. Нура сразу же блокирует экран iPhone, где секунду назад дрожащими пальцами, почти отработанным до совершенства движением, открывает страничку в Facebook, где с фотографии он улыбается; совершенно машинально открывает, не задумываясь, нехотя, а теперь только немой рыбкой может открывать и закрывать рот, пытаясь дышать (не подавать виду, как чертовски больно рвут её душу воспоминания, практически на куски).       Другие тоже в смятении из-за резкой смены разговора: щёки у Эвы предательски краснеют, а Нура подозрительно хмуро смотрит на телефон в её руках – уничтожающе, неодобряюще (это-же-чёртов-Пенетратор-Крис!); их же Крис морщит нос, будто учуяв в воздухе горелое, но слова отличаются простотой решения: — Сегодня чёрная пятница. Конечно же в плане вечеринка, танцы и выпивка, — в предвкушении говорит пухленькая, всеми нами любимая, смешливая подруга, но и она замолкает, хмурится. А мы так и не открываем рты. — Так ведь? — спрашивает у всех, а Нура почему-то в окно смотрит. Наверное из-за солнца, что мягкими лучами в глаза светит и солнечными зайчиками играет на стене, отражаясь от экрана сжатого в её руках телефона. Глупо. — А как же все эти разговоры про то, что мы должны быть социально активными? — предпринимает последнюю попытку.       Вильда соглашается. Мун напоминает, что никакой вечеринки никто не планировал, но тут же добавляет что-то про домик у озера, и про то, что если поторопится и приглашения всем разослать, то вполне можно успеть. Крис метеором строчит сообщение – наверняка Касперу. А Сана на Нуру смотрит не отрываясь, вопросительно, пока все остальные про неё забыли.       Сатре думает о солнечных зайчиках, его улыбке на фотографиях, пустоте внутри, о красной помаде, что на дне сумки потерялась, как и она сама – в школьных коридорах, в жизни, в крепости своей. Спрашивает саму себя, дотрагиваясь до той самой едва покрывшейся корочки времени раны (готова?). Медленно. Шаг за шагом (он не вернётся). Уверенно. — Мы с вами, — скрещивает Сана руки на груди, чуть вздёрнув подбородок, а чёрные глаза подозрительно странно горят гордостью, когда она на Нуру смотрит.

***

      У озера прохладно и солнце оранжевое, почти севшее, как зарядка на телефоне. В деревянном домике много людей, алкоголя и драмы. Крис любит тянуть "дра-а-а-ма", но то, что на самом деле означает это слово – не очень. Он приехал чуть позже других, а такое ощущение, что пропустил всё основательно: Мун, которая очень настойчиво уговаривала его встретиться, сейчас уже вряд ли вспомнит как её зовут, оказавшись зажатой в руках сразу двух парней – не сильно огорчилась отсутствием Шистада, не сильно терпелива, по всей видимости, не сильно переборчива; Вильда, её подруга, незаметно для себя проглатывает пол стола закусок, пока довольно тесно общается с каким-то русоволосым парнем (он не обязан знать всех по имени). Тут почти все: все первокурсники, половина второкурсников, несколько третьекурсников, парочка Пенетраторов, а ещё Сана, что пытается как можно быстрее вывести Эву из комнаты, за руку потащив её блевать куда-то подальше, – той уже давно пора протрезветь и включить наконец мозги – золотому мальчику Юнасу она даром не сдалась, как, в общем, и самому Крису. Выпивкой и неразборчивыми связями ничего не исправить (иронично, Шистад, весьма иронично, не находишь?).       Он вглядывается в довольно просторное, но забитое до отказа помещение, слушает только что начавшую звучать из колонок музыку, басами отдающуюся в ушных перепонках, и уже начинает задумываться о том, чтобы свалить отсюда как можно быстрей, прихватив пару бутылок пива, как вдруг мимо проносится Сатре, ощутимо задев его плечом. Крис ошеломлённо смотрит ей вслед (какого хрена?) и идёт за ней, спросить, что произошло (потому что, правда – какого хрена?!), но вопрос в горле застревает, когда Нура пополам сгибается, а из руки у неё вылетает бокал с тёмной жидкостью. Вопрос как-то сам собой отпадает по ненадобности. Однако она сгибается и ничего не происходит. Ничего, пусто. И только плечи трясутся как от немых рыданий, как от недостатка кислорода. Молча задыхается.       Крис за запястье берёт порывисто, со своеобразным пониманием. Не понимает только одного – почему ему не всё равно на её чувства, почему, узнав причину, просто не развернулся и не ушёл (у тебя жёсткая тяга к девушкам, что на грани истерики, Крис, поздравляю [клиника]). Только вот у Нуры не единого намёка на слёзы. Глаза ясные и чистые, кристально-голубые, совершенно на пьяные не похожи, а вот пульс на запястье, наоборот, какой-то нитевидный, уставший. — Шистад, — выдохом.       А он хмурится (не делай этого, идиот [поздно]) и без разговоров ведёт её куда-то – тут вообще есть место, где они могут сесть? – Нура не сопротивляется, бездушной куклой плетётся следом, всё время спотыкаясь, по жизни. — Жаль, что тут нет никого, кого тебе можно было бы избить до полусмерти, — произносит вслух, вспоминая злость, что с ударами исчезала, ссадинами на сбитых костяшках проявляясь постепенно; Нура же открывает вишнёвого цвета губы, спрашивает удивлённо, с продолжительной паузой: — Что ты сказал? Он усмехается – интерес с её стороны словно пробуждением обоюдным, до жути странно. — Спрашиваю: есть ли что-то безалкогольное на вечеринке? — Шоколадное молоко (слишком надрывно). Смотрит на неё вопросительно. Ответом ему неопределённо приподнятые бледные плечи и вишнёвые губы, что Нура искусала уже изрядно. — Поня-я-ятно, — привычно тянет слова, продлевает время, придумывая что-то ещё, — это нам точно тогда не подходит. — Вертит головой из стороны в сторону, ищет. — Эй! — окликает. — Эй, ты!.. (он не знает и половины имён) — и, не добившись никакого ответа, подталкивает Нуру к деревянной двухместной качели, с дурацкими цветастыми подушками, совсем девчачьими, и говорит ей что-то успокаивающее, чересчур милое (я сейчас прийду, только не уходи) и, дождавшись понимающего кивка, идёт искать что-то более или менее пригодное для питья и что-то такое, что можно съесть, не отравившись. — Вино, — хмурится Нура, принюхавшись и останавливаясь, не делая ни единого глотка. Крис вздыхает устало. — Уж лучше того, что ты пила до этого. — Я не пила. Разбитый бокал, тёмная жидкость на асфальте тёмно-бурым пятном, фарфорово-бледная Нура… — Я… ела, — делится она нехотя, понизив голос до почти тайного шёпота. Глупая. Крис и понимает, и не понимает. Для чего себя так накручивать, для чего голодом морить, не спать по ночам, мучится, травить себя мыслями о том, что не случится никогда?.. — Вильям любит худых, а не булимичных анорексичек. Имя его как ударом в солнечное сплетение, до слёз доводящее. Небо над головой синее и покрытое бриллиантовой россыпью звёзд, внутри же у неё сердце, что кровоточит багровыми дорожками, что застынет холодным, почти чёрным воском. Со временем. — Я знаю. — Вильям не вернётся, — продолжает говорить вслух правду, до чёртиков невыносимую и до крайности ничем не смягчённую. Имя Вильяма повторяя раз за разом, будто зная, что при ней теперь никогда его не произносят. Говорит то, что все другие только немыми взглядами и мягкими намёками. — Зачем ты… — Ты же знаешь о том, что Вильям за тобой не вернётся? — перебивает её, не давая время для передышки, ножевыми порезами ей глубоко в душу вонзаясь, всего лишь словами и глазами тёмными, что неотрывно за ней следят, за реакцией наблюдают: за дыханием её через не-надо, не-могу, болью, что в глазах голубых отражаются, губами приоткрытыми, дрожащими; пальцами, что бокал крепко сжимают, до безумия. — Знаю, — болезненно, но твёрдо, сведя брови задумчиво. Крис забирает у неё из рук вино, выпивает залпом, как таблетку. А оно вкусное. Не такое, на какое рассчитывал. — In vino veritas, — говорит он зачем-то. — Истина в вине? — фыркает Нура, вздёрнув подбородок. — Я с этим абсолютно не согласна, — и смотрит на него, отчего-то развеселившегося, захохотавшего. — Ты чего? — Да так, ничего, — усмехается, — Эва по-другому считает. И Сатре отчего-то так же больно при упоминании имени Эвы из его уст, будто снова имя Вильяма слышит, в который раз. — Акоголь одними проблемами и ошибками оборачивается. — Или двумя, — насмешливо. — Что? — непонимающе. — Двумя, — считает он по-шутовски. — Один, два, — разгибает пальцы, — у Эвы сейчас две проблемы, и она между ними. — О Боже мой. Понимает наконец-то тему разговора, скрытую за чем-то замысловатым, будто бы кружевным. И под ногами у неё почва уходит, кружится. Не знает почему. — И она так выкрикивает сейчас, может быть, — хмыкает Шистад, протягивая небольшую фруктовую тарелку, что успел быстро сташить со стола, пока не обнаружили его появления. Он вообще не должен был быть на этой вечеринке (дурацкая Эва), он не должен сидеть здесь, с Нурой (свихнувшийся он). А потом слышит смех Нуры, и наклоняет голову к плечу, чувствуя себя более расслабленным отчего-то, явно не от вина – от одного бокала его никогда ещё не сносило начисто. — А теперь без горечи, — командует он, удивляясь собою же сказанным. — Что? — отзывается она непонимающе, губами обхватывая предложенный виноград, поедая медленно. Голову на деревянную спинку качели положила так же, чёрт возьми, расслабленно. — Смеяться нужно от души, а не надрывно, — поясняет мысли свои сумбурные. — Ты такая… треснувшая, надломленная, как и смех твой. Будто с исчезновением Вильяма тебе больше ни есть нельзя, ни смеяться, ни жить. Нура думает. Паузу выдерживает перед своими словами, как обычно. Волосы снежные за ухо заправляет, но это бессмысленно, механически. Ресницы вверх-вниз – моргает, а взгляд вниз устремлён, не на него, будто это он её с толку сбивает, думать не даёт. — Он любит меня.       Крис челюсти сжимает злобно, выдыхает почти с успокойся-блять-Шистад. Про себя несколько раз повторяет, что она влюблённая дурочка, что не только на любви к Вильяму Магнуссону помешалась, но и на самой мысли о любви. Чистой, непорочной и до приторности правильной, которой в мире не бывает. Тут всё неправильное, перекошенное, выходящее за рамки её понимания, за рамки её "можно". Нельзя, чёрт возьми, Нура, нельзя. Нельзя любить и не ошибаться, нельзя не до безумия и без желания, медленно, без поцелуев до потери сознания, без "хочу" жаркого в перемешку и чёртовым, блять, фейерверком в голове, крышесносящим, на изнанку выворачивающим. С недостатками вашими, твоими и его в перемешку. А если нет. Если только "правильно" и "нужно", то какая это к чёрту любовь – это пытка. — Не достаточно сильно.       Она закрывает веки свои пергаментные, на изнанке которых вся жизнь мелким почерком, с красивыми завитушками на концах, как повороты на дорогах, таких, в которые кюветом летишь, быстро и вдребезги. Лицо маленькое – в двух его ладонях, что на щеках, и утонет – глаза красивые, миндалевидные, голубые, будто айсберги на бледной, напудренной гладкой коже. А Крис на губы её смотрит, что словно красным знаменем войны горят, вишнёвые, чуть приоткрытые, аккуратные, как вся она целиком. Чёртовой противоположностью Шистаду, что в омут с головой, к чему не прикасается. Крис живёт на всю катушку, веселится до колик в животе, дерётся изо всех сил, не переживает за каждый шаг, что сделать должен. Идёт не глядя, бьёт шишки и дальше шагает, улыбаясь, не единой грабли на своей дороге не пропускает, всё на собственной шкуре прочувствовать желает, все ошибки. Ошибки алкоголем, что рекой, девушками, что шеренгой, сигаретами, что где-то в его машине затерялись, на скорости. Она тоже его рассматривает из-под полуоткрытых век, приподняв острый подбородок, вызовом и немым вопросом. — Я не Вильям. Приподнимает брови, улыбается. — Я знаю, как тебя зовут, Кристофер.       Но не до конца осознаёшь, кто он. Он не тот, кто любит ванильно, повторяет каждый день "я люблю тебя" заевшей пластинкой, не знаменит романтическими посиделками до рассвета и танцами под дождём. Единственное, на что его хватает – на звёзды россыпью, поздней ночью. Не названиями созвездий, к чёрту они ему не сдались, просто безымянными лампочками, что с неба светят красиво и загадочно, сами по себе. — Просто Крис, — безразлично поправляет он, пожимая плечами и закидывая в рот какой-то фрукт, почти разочарованно. — Крис – это моя подруга, а ты – Кристофер, — не соглашается она и улыбается, со смешком полу-смущённым, полу-игривым. Шистад удивляется, но виду не подаёт, лишь с ответной улыбкой снова протягивает ей съестное, глядя на которые она тяжело вздыхает, отказывается, снова будто бы за своей крепостью прячется. — Мне нравятся настоящие, а не полумёртвые, — прямо говорит (зачем тянуть?), а она замирает. Будто он взглядами-действиями не даёт понять, что завис основательно, будто она не оживает рядом с ним, не смотрит на него в школе постоянно (хоть действительно пытается не смотреть на него, заставляет себя отвернутся). Потому что это не правильно, потому что он не правильный на все 99,9%       Последний процент где-то в их поцелуе затерялся, когда он наклонился к ней, а она вперёд подалась, на встречу, ничуть не возражая этим 99,9%, ей и одного хватает. Того, что на вкус как чёрная смородина – или это вино было такое, что у него во рту вкусом осталось (теперь и у неё…), бойким, дерзким, несколько нахальным, ни на что не похожим. Кристофер ладонями её лицо обхватывает, к волосам прикасается, на удивление мягким и длинным, длиннее, чем он помнил, а она пальцами тонкими на его затылке, идеальными ноготками в кожу головы впивается дразняще, как и вообще она вся целиком в его грёбанные мысли.       Губы её сочные и на вкус точно такие, как и цветом – вишнёвым, как сок вишнёвый, что теперь и у него во рту взрывается чем-то новым (а на земле бурым пятном остался сок вишнёвый, не перебродивший, как он считал, а обычный). Непьющая, правильная, хрупкая, до абсурдности сводящая его с ума своим голубым льдом в глазах и страстью безумной, с которой в его рот сейчас впивается дико, почти до боли телесной, не душевной. Отстраняется и снова целует коротко. Ещё и ещё, потому что вкус последнего глотка ещё остаётся на языке. Неправильно, но хочется ещё. Недвижная невинно-вишнёвая жидкость внутри его вен бежит, как по её порочно-ягодная, дополнением смородиновым. Недолгое забытье, приятное блаженство, которое можно повторить ещё и ещё, пока воздуха хватает.       Отстраняются с подогревшимся воздухом вокруг них и немыми вопросами, что самим себе задают мыслено (достаточно?), привыкают медленно к прикосновениям (может не надо привыкать?), взглядами друг другу в лица вглядываются, ища хоть грамм сожаления (ничерта нет, как и губной помады, что стёрлась наполовину). — Я знаю, что ты не Вильям (99,9%, она запомнит, в памяти навечно ввыжет), Пенетратор Кристофер. — Ты знаешь, что означает Пенетратор? — смеётся он громко и искренне, наблюдая, как Сатре задумчиво вертит в руках фрукт, прежде чем отправить его в рот. Прожёвывает, думает, смиренно принимает мысль о том, что она чертовски зависла на потенциально "плохих" парнях. Проглатывает и понимает – может и она не без греха. — Так все парни в вашем выпускном автобусе называются. А ещё это компьютерный вирус какой-то – я в подробности не вдавалась, — отвечает с улыбкой Нура, а сама на его широкую улыбку смотрит, что вирусом под кожу, совсем не электронным, очень даже человеческим. Неизлечимо. [уничтожающе, оживляюще, уничтожающе, оживляюще…] — Пенетратор – это удачно проникающий зонд, что внедряется в грунт. И хохочет. До неё же доходит медленно, с заминкой, как и про истину, что в вине. — Это возмутительно! Запомни раз и навсегда, что девушка – это не телесная оболочка, которой ты, при желании, завладеть можешь!.. — ёршится Сатра, как обычно борясь за равноправие, которым часто пренебрегают в последнее время, а он на неё смотрит пристально, с игривым блеском в глазах. — Даже не думай, Кристофер, я тебе не грунт. Если ты Пенетратор, то я внеземная. — С Марса? — спрашивает. А потом прикасается к её футболке, на которой, ровно там, где сердце в её теле расположилась, знак группы 30 Seconds to Mars. И током прошибает с ног до головы, от того самого места, где его пальцы, что дулом пистолета проделывают в её груди зияющую чёрную дыру, в которой медленно тепло растекается, тёмное, что на чёрную смородину походит и вишню, вместе мякотью перебитой. Всего за тридцать секунд. — Возможно и с Марса… Как же иначе объяснить то, что Земля под её ногами закружилась?..