«Всё умирает» «Для того, чтобы переродиться вновь»
— Как гусеница, обращённая в бабочку, — прошептал юноша, проводя пальцами по стеклу. Холодно. Но холод этот отрезвлял разум. Или, напротив, полностью погружал его в глубокий омут? Бесцветные пряди растрёпанных волос упали на лицо, когда тот наклонил голову. Очередной выдох. Рука невольно потянулась к трубке. Вновь осмотрел её подрагивающим, но совершенно безэмоциональным взглядом. По окну стучали капли. Тучи полностью заволокли собой пространство. Небо плакало. Быть может... — Сакутаро! Звонкий голос нарушил покой и тишину комнаты. На его фоне заглохло всё: песнь природы, голоса людей, рёв машины и стук копыт; не слышался плеск воды в лужах, не махала крыльями промокшая птица; собака замолкла, кошка скрылась за забором. Остался лишь голос и еле уловимый скрип дверных петель. Но и тот совсем скоро затих. — Вот ты где, Сакутаро, — проронил вошедший, облегчённо выдыхая. Он наклонился, упираясь ладонями в колени. — Саисей,— проронил тот, поднимая взгляд на подошедшего к нему. Саисей улыбался, широко и искренне, и взгляд его, яркий и искрящийся, смотрел в, казалось бы, печальные голубые глаза Хагивары. — Я везде тебя обыскался! Не думал, что ты будешь тут, — будто бы чувствуя вину, Сакутаро опустил взгляд на свои руки. Те лежали на коленях. Держали мундштук. — Давай. Пойдём. — Куда? — удивился он, поднимая несколько удивлённые глаза на Саисея. Протяжное «Ну» сорвалось с его губ. Он отвернулся в сторону, словно пытался найти там ответ на столь обычный вопрос. — Хакушу сказал, Нацумэ-сан собирает всех в читальном зале. Хочет о чём-то рассказать. Ты ведь знаешь его! Будет весело. Взгляд вновь опустился на руки, на трубку. Брови свелись на переносице, скрытые рваностриженной и весьма отросшей с последней стрижки чёлкой. Сбор. Там вновь будет много народа. Придут не все — многие. Будет Кенджи. Будет Ниими. Возможно, Таяма и даже Чуя. Если присоединится Дазай... будет много шума. Крики. Разговоры. Вмешается Анго. Или даже Кёка. Громкий голос Наоя застыл в голове. Мысли помутнели, закружились. И он бы, возможно, провалился от собственных фантазий, если бы не увидел протянутую перед собой ладонь. Бледная, немного шершавая. С парой мозолей — от постоянного черкания в тетрадях. Зарисовки. Черновые варианты. Готовые работы. Одна страница, десять. Сакутаро помнил, как Саисей жаловался на боль в пальцах. Как смеялся и кривился, говоря, что больше не притронется к перу. И этим же вечером, сидя под окном с одной свечей, вновь писал. Очередной стих? Или целая поэма? А может, всё сразу? Взгляд блёклых глаз метнулся вверх. И встретился с двумя яркими искрами. — Пойдём? — повторился Саисей, глядя своему другу в глаза. И, чуть помедлив, добавил, уже более тихо, но не менее уверенно: — Тем более, мне бы хотелось послушать, как ты читаешь свою последнюю работу. Сакутаро отвёл взгляд. Неуверенность еле уловимой тенью отразилась на его лице. Но всё же он, прикрыв глаза, вложил свою ладонь в руку Муро. Улыбка невольно появилась на его губах, когда он, выпрямившись, вновь посмотрел ему в лицо. Саисей широко улыбался в ответ. Дверь с еле уловимым скрипом закрылась, оставляя за собой опустевший стул, ни разу не использованный мундштук. И стекло, прозрачные дорожки капель которого осветились пробившимся сквозь тучи лучом солнца.Часть 1
4 марта 2017 г. в 06:26
По стеклу стекали капли. Холодные, леденящие одним только своими видом. Они оставляли тонкие дорожки: мутные, отчётливо видневшиеся и выливавшиеся в десятки других, похожих на кроны ветвистых деревьев. Облезших под натиском непогоды, потрагивавших от холода. Будто бы само небо плакало.
Блёкло-голубые глаза поднялись к облакам. Серые тучи обволокли собой всё пространство. Не было ни просвета, ни единого лучика солнца. Осень. Какое грязное это слово! Не было в нём той золотой прелести, о которой лепетали многие глупцы. Осень утягивала в пучины безысходности и одиночества. Сердце молодого человека чувствовало это, как чувствовала его душа.
Он прикрыл глаза. Отчего-то стало тяжко дышать.
Выдыхая, вновь разомкнул веки. Он смотрел: на до одури одинаковые здания, ровными серыми рядами выстроившихся напротив. Пробегали люди — спешили скрыться от сырости под крышами родных домов. Не спасали сумки, не спасали пиджаки и шляпки с широкими полами. Ноги мокли в глянцевых лужах, дорогая обувь превращалась в ничто. Подолы красивых платьев, низ новых и чистых брюк — погода не жалела никого. И, будто бы смеясь над суетой смертных, небо залилось далёкими раскатами грома. Оно было довольно.
При мысли об этом тонких губ коснулась улыбка. Но внезапный холод, обдавший тело под слоями одежды, заставил нахмуриться. Юноша зажмурился, брови его свелись в переносице. Невыносимо. И этот холод, и люди, что пробегали под окном. Он видел каждого, находясь на втором этаже, он щурился и провожал их взглядом: пустым, почти пугающим. И толика ненависти мелькала в нём. Зависть. Элементарная зависть.
Точно также он завидовал каждой проезжавшей мимо машине. Их круглым колёсам, их гулким моторам. Лошади нещадно топали по мокрой дороге, кареты трепыхались, разводя своих посетителей по делам. Юноша завидовал каждой пробегавшей мимо собаке. Кошке, что проходила по забору, взмокшей птице, решившей перелететь под тяжелыми каплями. Он завидовал скрипучей двери, камню, брошенном в глубокую яму, наполненную водой. Завидовал магазину пекаря, завидовал промокшей сумочке и кошельку, что в нём лежал. Завидовал каждой монете, покоившейся там. Ведь всё это было нужно; всё это было кому-то нужно.
Ещё один вздох. Однажды ему сказали, что, для того, чтобы успокоить нервы, можно просто закурить. Всякий раз он косился на лежавшую на столике трубку, но ни разу к ней не прикоснулся. Он чистил её, менял табак. И откладывал, не желая иметь с той ничего общего.
Вот и сейчас, поддаваясь чувствам, он взял тонкое основание двумя пальцами. Под ритмичный отстук по окну рассмотрел еле заметные узоры. Хороший подарок. Дорогой. Он ценил его, ведь сделан он был значимым в их кругу человеком. Старый, невыкуренный табак отправился в урну. Юноша взял чистую салфетку и стал протирать лакированную поверхность. Осторожно, со всей заботой. А за окном всё продолжали сновать люди. Толпы, серое стадо, шумное, непокорное. Оно рушило песнь природы, заглушала всякую машину и стук копыт. Незнакомцы кричали. И раздражали одним своим существованием.
Толпы были самым худшим его кошмаром. Люди были самым наиужаснейшим явлением в его жизни. Хуже этого было только полнейшее их неимение.
Свежий табак с тихим шорохом отозвался в маленьком тканевом мешке. Осторожно взяв щепотку, он погрузил его внутрь. И вновь отложил трубку в сторону. Свою работу на сегодня он уже выполнил.
А глаза его вновь метнулись к окну. К серому небу, тучи которого заволокли собой всё пространство. Осень. При мысли о ней он нахмурился. Он ненавидел осень. Это было самое отвратительное время года. Гниющее, умирающее. Оно убивало всё живое, забирало всю радость, весь свет.
Горело ясным пламенем, готовым унести за собой абсолютно всё.
И он не понимал, как можно было радоваться этому. Как можно было прыгать в лужах, беззаботно улыбаясь? Как можно было брать охапку опавших листьев и, приблизив их к лицу, почувствовать тот самый аромат зарождающейся жизни? Как можно радоваться падающему дождю, кружась под ним, поставляя лицо обжигающим каплям? А после, холодными вечерами, сидеть на веранде, смотреть на небо и размышлять.